Точка
Шрифт:
— А какого цвета была жидкость?
— Мутно-белая или бледно-желтая. Изредка — прозрачная.
— И как она на вас действовала?
— Никак.
Тох-тох-тох. Клавиши пишущей машинки отстучали последние символы.
— Дитрих, — сказала Аннет-Лилиан, убирая второй лист к первому, — мне кажется, что господин Фодер только что признался, что не скажет нам ни слова правды.
— Мы можем требовать от него больше?
— Если я позову Петера…
— Оставьте, Лилиан! — раздраженно сказал Рамбаум. — Вы прекрасно знаете, через что он прошел. Нам не поможет ни Петер, ни Святой Петр!
— Да, но, возможно, господин Фодер
— Вы можете проверить, — подал реплику Искин.
Веревка держалась на честном слове, но он пока не торопился освобождаться. Разрядить магнитонную спираль в сидящих — дело одной секунды. Только вот что дальше? Сколько у Аннет-Лилиан людей? Трое? Четверо? Пятеро? Кроме того, вопросы, которые задавал Рамбаум вызывали у него смутное беспокойство.
Искин чувствовал, к чему тот клонит.
— Давайте не отвлекаться! — Рамбаум поднял и посмотрел на свет поставленный стакан с водой, потом осторожно отпил. — После инъекции юнитами… — он покашлял, дожидаясь, пока Аннет-Лилиан что-то подкрутит в каретке, — после инъекции, как определялось развитии колонии? Как вообще Кинбауэр выявлял отклонения или, наоборот, правильность формирования настолько мелких образований?
— У него был рентгенограф. Позже все проецировалось на специальный экран.
— Вы видели?
Искин кивнул.
— Кинбауэр показывал снимки.
— То есть, по вашему мнению, — наклонился к нему Рамбаум, — юниты не только выживали в агрессивной среде организма, но и основывали там колонии, которые, по сути, управляли человеком?
— Насколько я помню, — сказал Искин, — Кинбауэр рассказывал вам, как это происходит.
— Кому только Кинбауэр это не рассказывал! — воскликнул Рамбаум, которому вдруг изменила спокойная манера общения. — И в министерстве Науки, и на совещаниях у господина канцлера, и отдельно и лично господину канцлеру! Про полипептидную оболочку для обмана иммунной системы, про биохимию мозга, про продолговатый мозг и таламус, про открывающиеся перспективы, при этом его консультировали ученые мировой величины: Фишер, Ландштейнер, Бергер, бесчисленные химики, физики и физиологи, а также математики и инженеры. Я сам был его горячим сторонником.
Он умолк, уставившись на свою шляпу.
— Но разве полипептидная оболочка не нужна? — спросил Искин.
— Об этом потом, Людвиг, — тяжело вздохнув, сказал Рамбаум. — Сейчас меня интересует, чувствовали ли вы в себе юнитов?
— Да.
— Каким образом?
— Были определенные тесты по стадиям развития колонии, отключение сознания, управление дыханием и сердечным ритмом, органами чувств.
— Даже так?
— Кроме того, мы имели обратную связь с юнитами.
Аннет-Лилиан прекратила печатать.
— Что? Юниты разговаривали с вами?
— Нет, — улыбнулся Искин. — Скорее, это было информирование о функционировании колонии. Слова на несколько мгновений возникали под веками. Версия, назначение, стадия. В урезанном виде это сохранилось и в промышленных партиях.
— То есть, юниты подключались к зрительным нервам? — спросил Рамбаум.
— Нет. Кинбауэр говорил, что трансляция ведется напрямую в затылочные доли. Там происходит обработка зрительной информации.
— Понятно.
Рамбаум встал и шагнул от стола к Искину.
— Людвиг, — он присел перед пленником, — сколько колоний вы испытали за весь период своего нахождения в Киле?
— Около тридцати.
— Как это? Не выходит
Искин улыбнулся.
— Кинбауэр в течение месяца мог подсадить мне три или четыре колонии с перерывами в неделю.
— Вот как?
— Да. Если одна колония поглощала другую, опыт прерывался.
— Но, в среднем, сколько вы тестировали одну колонию. Три месяца? Полгода? Или хватало месяца?
— Кинбауэр часто форсировал стадии, — ответил Искин, — а иногда запускал лишь один или два этапа. Но, в целом, наверное, действительно, выходило по три, три с половиной месяца на тест.
— И ни одного сбоя?
— Почему? У меня было три сбоя. Кинбауэру это сразу было видно на рентгенографе, и колонии уничтожались излучением.
— Доходили ли вы до конечной стадии и последующей активации программы?
Искин кивнул.
— Да, мне показывали кино.
— Зачем?
— Не знаю. Чтобы я понимал, на что способны юниты.
— Вы знаете, что кино с вами показывали господину канцлеру? — спросил Рамбаум.
— Он, наверное, был в восторге.
— Именно. Он сказал: «Вот таким и должно быть перевоспитание неблагонадежных элементов». Неделю ходил в приподнятом настроении. На что это, кстати, похоже?
— Что?
— Действие под программой. Вы же, наверное, были в сознании?
— Не совсем, — сказал Искин. — Ты словно отделен… Это трудно объяснить.
Кино было черно-белым. Но имело звук. Кинбауэр снимал его в специальном боксе, оборудованном съемочной и звукозаписывающей аппаратурой. Звук был необходим, чтобы слышались команды, которые выкрикивал Кинбауэр. Хронометраж фильма составлял четыре минуты. Исчерпывающие четыре минуты. Искин, впрочем, не знал, тот ли фильм смотрел Штерншайссер. Кинбауэр в какой-то период увлекся показательными съемками, и эпизодов с активациями колоний могло быть куда больше одного.
Гриф: «Совершенно секретно».
Когда Искин смотрел на самого себя, запечатленного на пленке, он не мог отделаться от мысли, что вместо него играет какой-то удачно загримированный актер. Очень похожий. Этот актер, не мигая, около десяти секунд смотрел в объектив. Потом Кинбауэр сказал: «Представься». И актер отчеканил: «Людвиг Фодер, номер три, в активации орднунг-колония, версия девяносто пять». Затем по команде Кинбауэра и под едва слышный стрекот электрического привода кинокамеры Людвиг Фодер приседал, пел, пытался разбить стекло (орднунг-колония не давала), отжимался, избавлялся от одежды, маршировал нагишом и кричал: «Да здравствует, Адольф Штерншайссер!».
Во второй части фильма Людвиг Фодер убивал. Кто-то, кажется, Вальтер, выдал ему «маузер-98» с магазином на пять патронов и поставил напротив него пятерых заключенных, взятых из Шмиц-Эрхаузена. Наручниками они были прикованы к стене, так что того, что кто-то вдруг бросится на стрелка, можно было не опасаться.
Десять шагов.
Искин помнил, что ничего тогда не чувствовал. Ничего. Даже в глубине души не бесновалось запертое, скукоженное, протестующее «я». «Я» было усмирено юнитами. Эти пятеро не снились ему потом. Пять изможденных человек в полосатой лагерной форме, которая мешком висела на каждом. Он не мог воссоздать их лиц. Помнил только, что они были большеглазые и бледные и показались ему близкими родственниками. Двое были лет пятидесяти, еще двое лет тридцати, а один, совсем мальчишка, — лет восемнадцати. Мальчишка был лопоухий. Сквозь уши просвечивал белый свет.