Тогда ты услышал
Шрифт:
По телефону он признался, что спал с Фелицитас, так же как и Штайер, Даннер, Амондсен и Шаки. Что это было изнасилование, он отрицал столь же категорично, как и Михаэль Даннер на последнем допросе. И вообще разговор с ним мало что дал. Нет, ничего необычного он не замечал. Никаких странных звонков, никаких анонимных писем. Не чувствовал ли он, что его в последнее время преследуют?
— Абсолютно нет. Ничего похожего. Я даже не знал.
— О чем не знали?
— Об
— Вы не читаете газет?
— Честно говоря, в последнее время было не до того.
— Что вы знаете? Вы же должны хоть что-то знать!
— Ничего, клянусь. Эта история с Фелицитас, это все было так давно, что кажется неправдой.
Крепкий орешек. Без адвоката он не сообщит больше ничего, что касалось бы изнасилования.
— Расскажите о том времени, когда вы учились в Иссинге, — наконец, сказала Мона. — 1979 год. Последний год перед окончанием школы.
— Что? Ну, вы даете! Я даже не знаю, с чего начать!
— С атмосферы, которая была тогда в школе. Как вы себя чувствовали. В общем. Начните с этого.
Симон Леманн провел ладонью по своим коротким волосам. Потом покачал головой и впервые посмотрел на Мону. Глаза у него были серо-зелеными, брови красивой формы, почти как у женщины.
— Извините, но что это даст? Я имею в виду, что жертвую своим четко установленным обеденным перерывом, а вы хотите поговорить со мной о старых временах? Вы наверняка не всерьез это сказали.
Странно, но эта идея ему, кажется, все-таки понравилась. Он сел прямо, его жесты и мимика внезапно оживились. И тут она его все-таки увидела — молодого человека семнадцати-восемнадцати лет, с узким лицом, мягкими, меланхоличными чертами.
— Сколько вам лет? — внезапно спросил Леманн, оборвав ее мысли.
— Тридцать девять. А что?
Он улыбнулся.
— Тогда вы знаете, как тогда было. В конце семидесятых.
— Как было что? — Она наклонилась вперед.
Если бы он знал, как сильно отличалась ее юность от его, им бы очень быстро стало не о чем говорить. Тут чертовски шумно. Вообще это не то место, где можно предаваться воспоминаниям.
Он сделал неопределенный жест рукой.
— Да все. Сознание, что шестидесятые безвозвратно прошли, а мы — всего лишь эпигоны чувства жизни. В Иссинге — более чем где-либо.
— Что вы имеете в виду? Что было такого особенного в Иссинге?
— Интернат — как остров, понимаете. В некотором роде он был регрессивным. В то время как весь мир сходил с ума по панку, новой волне, Дэвиду Боуи и диско-саунду, мы были верны старому доброму Джетро Талу и Кингу Кримпсону.
— Джетро?..
— Музыкальные группы, — нетерпеливо пояснил он. — Именно это я и имел в виду. В то же самое время, как вы, вероятно, красили волосы в зеленый цвет и сходили с ума по Сид Вишесу, мы жили во временОй капсуле, в
— Почему?
— Что — почему?
— Я имею в виду, насколько? Насколько чудесным было это время?
Леманн улыбнулся.
— Ах, да во всех отношениях. Когда ты в определенном возрасте, между шестнадцатью и девятнадцатью, ты — на пике сексуальности, творчества. Ты можешь создать целый мир и разрушить его, и это дает тебе чувство, что ты можешь все, за что ни возьмешься. Это даже не нужно доказывать — пока. Потом уже…
— Ловят на слове?
— Да. В реальном мире, после Иссинга, твои самые замечательные мысли, твои удивительные планы не стоят вообще ничего. Чего-то стоит только то, что ты делаешь. И постепенно, незаметно, все твои замечательные идеи растворяются в воздухе, потому что их нельзя воплотить в жизнь. По крайней мере, тебе так кажется. Вдруг ты начинаешь видеть только препятствия и кажешься себе наивным идиотом. Нормативная сила фактов.
Он коротко засмеялся, его лицо снова напряглось и стало пустым. Возникла небольшая пауза. Ему казалось, что он рассказал все, и в то же время этого было явно недостаточно. Ведь они собирались говорить не о высоких мечтах, которые разбиваются о реальность.
— Вы очень хорошо умеете рассказывать, — медленно произнесла Мона.
— Вообще-то я еще никому этого не рассказывал. Так четко… этакий концентрат, самое главное.
— Сколько лет вы пробыли в Иссинге?
— Четыре года. До экзамена на аттестат зрелости.
— Вы всегда были там счастливы? Так, как вы описали?
Леманн откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди.
— Вообще-то мне давно пора уходить.
— Пожалуйста, только один вопрос. Фелицитас была несчастна. Настолько несчастна, как это возможно только в Иссинге. Я не в состоянии почувствовать это, я никогда не училась в интернате. Чтобы найти ее, остановить, мне нужно знать, каково ей было тогда.
— …Иногда там было ужасно.
— Простите?
— Ужасно. Иногда просто ужасно.
— Что ужасно?
Леманн смотрел мимо нее, казалось, что мысли его не здесь.
— Что ужасно?
Он снова вернулся в реальность, за этот столик, но голос его внезапно изменился. Стал глухим, тихим и спокойным.
— Видите ли, если в таком месте, как Иссинг, не иметь друзей, то становишься одинок, как… как в вакууме. Одиночество полное. Деться-то некуда. Деревенские не интересуются заносчивыми детками богачей. Оказываешься лишенным всяких контактов с людьми. И готов на все, чтобы заинтересовать хотя бы одного-единственного человека.