Только для девочек
Шрифт:
— Я его знаю. Он писал в газете о моем отце. О Стрельце.
Я не знаю, как это объяснить, но слова ее мне вдруг показались обидными. В тоне ее ясно чувствовалось, что она уверена: тот, кто пишет, всегда ниже того, о ком он пишет. Ну, вроде того, как некоторые люди считают, что парикмахер ниже тех, кому он делает прическу.
Николай Иванович Стрелец, видно, очень заботился о воспитании своей дочки. А вернее сказать, обучении. По-английски она читала и говорила совершенно свободно и с прекрасным произношением. Она учила английский в школе и еще занималась дома с учителем.
В школе она была круглой отличницей все девять лет учебы и собиралась после школы поступать на романо-германский факультет университета, поэтому ей нужно было знать много иностранных языков. В больнице она читала только принесенные ей из дому книжки на иностранных языках — на английском и французском.
Я думаю, что если бы Наташин папа и Наташа остались в палате, они и здесь бы разговаривали о том же самом и так же, как в холле, что они вышли не из-за секретов, а чтобы не мешать другим, из-за скромности, из-за вежливости, ведь Наташа — ходячая.
Но вот с мамой Вики мне все показалось иначе. Она тоже приходила вчера, почти в одно время с отцом Наташи. И маме Вики, наверное, сильно мешало, что при ее разговоре с дочкой были другие люди.
У нее, вероятно, была очень хорошая зрительная память. Она меня сразу узнала. Но ничуть не обрадовалась, а, как мне показалось, была словно недовольна, что я в одной палате с Викой.
А я ее не сразу вспомнила. Я узнала сразу только кольцо с плоским алмазом, стреляющим по сторонам синими иглами лучиков. Мама Вики показалась мне теперь совсем другой. Когда-то она была похожа на худенькую девочку с тяжелым хвостом черных волос, который болтался по сторонам при каждом ее движении. И теперь она не была толстой, но очень упитанной. Волосы ее были покрашены в платиновый цвет и напоминали парик. А может, это и был парик? Теперь очень трудно отличить. И щеки, по-моему, были подрумянены, и глаза были подведены, и смотрели эти глаза недоверчиво и настороженно.
— Ничего нового? — тихо спросила она у Вики тем тоном, каким спрашивают о чем-то известном двоим, но неизвестном окружающим.
— Нет, — коротко и враждебно ответила Вика.
— Никто не приходил?
— Нет, — так же неприязненно ответила Вика.
— Я принесла тебе яблок. И груш. Что еще нужно?
— Бабки.
— Опять? — недовольно спросила Викина мама. — Сколько?
— Сто.
— У меня нет с собой… столько…
Викина мама сказала это, не глядя на дочку.
— Сколько у тебя есть?
— Сейчас посмотрю. — Она стала рыться в сумочке. — Только двадцать пять.
— Дай. И принеси еще.
Вика взяла двадцать пять рублей и положила под подушку.
Почему Вика деньги называет бабками?
Я ничего не могла понять. И для чего ей деньги? В больнице? Что она с ними собиралась делать? Почему Викина мама дала ей двадцать пять рублей? Но я понимала, что даже когда Викина мама уйдет, я и тогда не спрошу у Вики об этом.
— Ну, хорошо, — сказала Викина мама. И ушла. Не попрощавшись ни со мной, ни с Наташей, ни с Юлькой. Она даже не поинтересовалась тем, что со мной случилось…
— Дождь сейчас не нужен, — сказала Юлька. — Картошку уже убирают. Особенно большой. Который час? — обратилась она ко мне.
Раньше она спрашивала: «Сколько часов?», но я в два счета ее от этого отучила.
— Семь.
— А Фомы все нет, — вздохнула Юлька.
«И Володи», — подумала я.
Юлька очень подружилась с Фомой. С первой же минуты она стала говорить ему «ты». Я на днях заметила, как Юлька прижалась щекой к его руке и как у Фомы на глазах показались слезы.
Хотя Юлька маленькая и простая, разговаривать с ней всегда интересно. У нее какие-то свои неожиданные мысли. Вот и сейчас Юлька вдруг сказала, как говорят о деле очень важном и очень приятном:
— Этот год — урожайный.
— Откуда ты знаешь?
— Вчера по радио говорили. Но я еще весной знала, что год будет урожайный.
— Почему?
— Очень много кульбабы было вдоль дорог и на каждой полянке. Все вокруг было совсем золотым, — вздохнула Юлька.
Кульбабой на Украине называют одуванчик.
— Какое отношение имеет кульбаба к урожаю пшеницы или картошки? — с сомнением спросила я. — Одуванчик ведь просто сорняк.
— Имеет. У нас говорят, что если уродилась кульбаба, то и все уродит.
— Где — «у нас»?
— В селе.
— А почему, — спросила я у Юльки, — одуванчики не растут в горшках на подоконнике и в ящиках на балконе?
— Как ты их сажала?
— Делала пальцем дырку, клала туда семечко. Потом засыпала землей и поливала.
— Ты сажала неправильно, — сказала Юлька. — Не нужно было делать дырок пальцем. Нужно было просто положить семечко сверху.
Я удивилась.
— А что, ты тоже сажала одуванчики?
— Нет. У нас их никто не сажает. Их и так много. Но в природе для семян одуванчиков никто не готовит дырок пальцами, они сами разлетаются во все стороны на своих парашютиках и падают на землю, где придется.
— А я — сажала, — призналась я. — После того, как прочла рассказ про вино из одуванчиков.
— Вино? — обрадовалась и удивилась Юлька. — Желтого, золотого цвета? Как одуванчик?
— Не знаю. Я никогда не видела.
— Из молодых листьев одуванчика, — вмешалась в разговор Наташа, — готовят изысканный салат. Листья нужно помыть, на полчаса положить в соленую воду, чтоб исчезла горечь, нарезать, добавить майонез, сметану, крутые яйца, мелко кубиками нарезанный сыр и немного горчицы.
Юлька округлила глаза.
— Ты не шутишь? Ты всерьез?
— Я сама готовила такой салат. На даче.
— Так только в сказке делают борщ из топора, — с сомнением сказала Юлька. — Если намешать майонез, и сметану, и яйца, и что ты там говорила еще, так будет вкусно и без одуванчиков.
Наташа презрительно повела плечом.
В суждениях Юльки всегда присутствует какая-то особая приятная логика. Ну, я не знаю, как это передать. И подходящий конкретный пример мне что-то не приходит в голову. Но, в общем, она вроде того мальчика из сказки о голом короле, который первым сказал, что король — голый. Она все очень ясно и очень просто видит.