Только для девочек
Шрифт:
А утром всегда бывает легче.
И мы ответили Олимпиаде Семеновне:
— Спокойной ночи.
Мы трое. Юлька, Наташа и я. Вика — промолчала.
Глава седьмая
Когда в моем сочинении попадалась какая-нибудь корявая фраза, Елизавета Карловна, наша учительница литературы, всегда писала на полях тетради: «Русские сидели в блиндажах и направляли их в них». Это слова из рассказа Аркадия Аверченко о Первой империалистической войне. Он придумал, что так было написано в газете.
Но вот недавно я показала папе в «Ночи перед Рождеством» великого классика русской
Во-первых, я была в этнографическом музее под открытым небом, и там ясно видно, что в украинских хатах даже самые маленькие окна совсем не подымались, а открывались. Но это еще полбеды. А главное — как может высовываться из окна сухощавая рука с колбасою в руках? Это совершенно невозможно.
Папа сначала очень смутился за Гоголя, а потом сказал, что это, наверное, в нашем издании получилась опечатка. Что в газете есть такое выражение «загнанная строка». Так говорят, когда типографщики по ошибке вставят в статью совсем другую, неправильную строку.
Я привыкла доверять папе. Но когда была в школьной библиотеке, на всякий случай попросила старое издание Гоголя. И оказалось, что в нем это место напечатано так же, как у нас в полном собрании сочинений. И в однотомнике Гоголя это место было напечатано так же.
— Видишь ли, — сказал папа. — Гоголь писал гусиным пером и не всегда разборчиво. Возможно, наборщик не так понял, и получилась такая ошибка. Ну, а потом уже никто из тех, кто издавал Гоголя, не решился исправлять даже слово в сочинениях такого знаменитого писателя. Из уважения к нему.
Мне это было совсем непонятно. Я тоже очень уважаю Гоголя, но, по-моему, это место следовало исправить. Или, в крайнем случае, сделать внизу страницы примечание: это ошибка, но мы ее не исправили, потому что очень уважаем Гоголя.
А ведь есть люди, которые ничуть не стесняются указывать на ошибки, какой бы уважаемый автор ни написал книжку.
В нашей старой школе весной была лекция для девочек старших классов. О половом воспитании. В школе почему-то очень серьезно занялись нашим половым воспитанием. Лекцию нам читала старая, толстая и красивая тетя, профессор из медицинского института с редкостной фамилией Танцюра, а имени ее я не запомнила. Она сказала, что наши учебники по биологии никуда не годятся, потому что в них совсем не приводится сведений о половой системе и размножении человека, а без таких знаний мы не можем вступить в жизнь.
Я еще никогда не слышала, чтоб о школьных учебниках отзывались так резко и критически, как говорила профессор Танцюра. Затем она нам рассказала и о половой системе, и о размножении, и о том, как предохраняться от размножения, если ты взрослая, но еще не замужем и ведешь себя легкомысленно. Но мы все это и так знали. Не из учебников и лекций, а из брошюрок, которые девочки передают друг другу, и из разговоров, которые мы ведем между собой. А интересовало нас совсем другое. То, чего не бывает в лекциях и книгах.
Елизавета Карловна всегда требовала, чтоб у нас были специальные тетрадки с выписками из книг, которые мы прочли. Особенно из книг для внеклассного чтения. У всех девочек
Все, например, переписали из рекомендованной нам знаменитой книги для внеклассного чтения Дж. Сэлинджера «Над пропастью во ржи» одно место. В этой книге рассказ ведется от первого лица, от имени мальчишки примерно моего возраста, тоже ученика восьмого или девятого класса. «Мне бы хотелось быть опытным во всяких таких делах. А то, по правде говоря, когда я с девчонкой, я и не знаю как следует, что с ней делать. Например, та девчонка, про которую я рассказывал, что мы с ней чуть не спутались, так я битый час возился, пока стащил с нее этот проклятый лифчик. А когда, наконец, стащил, она мне готова была плюнуть в глаза». В общем, этот мальчик, который, как говорила Елизавета Карловна, положительный герой Сэлинджера, все-таки снял с девочки лифчик, который называют «интимной частью туалета».
И в романе американского писателя Дэна Маккола «Неуклюжий Джек» герой тоже школьник моего возраста. И точно так там идет речь о лифчике. Остался этот Джек наедине с девочкой Педди Эдинжер. Ой, нет, не Педди, Педди это другая, девочку зовут Карен. Карен Морис. И дальше идет так: «Она спросила: «Хочешь поцеловать меня?» Я в ответ поцеловал ее. Этот поцелуй длился, наверное, пять минут без передыху. Мы дышали сквозь ноздри на щеки друг другу, и я был такой счастливый, что сердце чуть не выпрыгнуло из грудной клетки. Тогда произошло это чудо. Карен положила мою руку себе на грудь. Я совсем расхрабрился и стиснул ей грудь, свою самую первую. Потом обследовал другую. А Карен прошептала: «еще». Я от этого просто очертел и попробовал проникнуть рукой под зеленое ситцевое платье. Но лифчик у нее оказался очень тесным. Я завозился, заметался, чуть не испортил всего дела. Тогда она сказала: «Подожди минутку». Она расстегнула змейку на спине, потом лифчик, и я увидел все. Увидел и даже застонал: «О, Боже…» Она улыбнулась, Карен Морис, по прозвищу «Каланча». Грудки у нее в самом деле хорошие, хоть и не совсем развитые. Я наклонился и поцеловал ее в левую грудь. Я не знал, на каком я небе. Это было что-то фантастическое».
Писатели эти — и Сэлинджер, и Маккол — все написали с точки зрения своих героев-мальчишек. А нам, девчонкам, хотелось бы прочесть когда-нибудь про другое. Нам бы хотелось узнать, что же чувствовала, как все это воспринимала Карен Морис по прозвищу «Каланча». Что она при этом думала? Ведь думала же и она что-то свое, чувствовала она что-то свое, когда она взяла руку этого мальчика и положила себе на грудь, когда сказала ему «еще» и когда она расстегнула эту змейку-«молнию» у себя на платье. Нам хочется все-таки, что при таких обстоятельствах чувствует девочка. Конечно, что чувствует мальчик, тоже любопытно узнать. Но про девочку мне интереснее. Но мне такие книжки что-то не попадались.
Может быть, писателей не интересуют девочки с этой точки зрения. Даже Льва Толстого. Мы учили рассказ «После бала». Там говорится: «Когда делали фигуры мазурки вальсом, я подолгу вальсировал с нею, и она, часто дыша, улыбалась и говорила мне: «Encore» («Еще» — франц.). И я вальсировал еще и еще и не чувствовал своего тела.
— Ну, как же не чувствовали, я думаю, очень чувствовали, когда обнимали ее за талию, не только свое, но и ее тело, — сказал один из гостей.
Иван Васильевич вдруг покраснел и сердито почти закричал: