Только одно завтра
Шрифт:
Таша, спохватившись, глянула на время. Регистрация уже началась, а до Внуково ехать и ехать. Наспех обняв сына, она села в машину. Дан ударил по газам, и они выехали со двора уже на второй скорости.
— Мне кажется, или ты похудела? — сварливым голосом спросила мать, когда время объятий и расспросов о жизни кончилось. — Моришь себя голодом или материнство не позволяет нормально есть и спать?
— Не морю, — покачала Таша головой. — Возраст, наверное, сказывается. А вот ты совсем осунулась. Мам, тебе точно
— Я здесь родилась, здесь и умру, — сказала мать холодно. — Я понимаю, что старуха тебе в тягость, что там поклонники и ребенок чужой, но ты уж потерпи, ладно? Немного мне осталось.
Таша сжалась на уголке стула.
— Ну зачем ты так? Ты ведь не знаешь Митю.
— И не хочу. Иди, обустраивайся, мне спать нужно уже. Устала.
Таша вышла от матери, как оплеванная. Добралась до дома, бросила вещи в своей бывшей комнате, легла, не раздеваясь, на кровать. Доктора не утешили. Как минимум десять дней строгого постельного режима, потом двадцать один день в палате кардиологии, «а потом посмотрим». Вот это «посмотрим» убивало. Она не могла постоянно курсировать между Ростовом-на-Дону и Наро-Фоминском — слишком дорого это выходило, а авиаперелет в острой стадии сердечнососудистых заболеваний был противопоказан. Оставалось только ждать. И она под страхом смерти не могла бы сказать, чего ждала.
Таша хотела ночевать в палате матери, но та категорически отказалась. Выпила принесенный сок, поела кашу, высказав свое «фи» по поводу качества больничной еды.
— Нечего тебе здесь делать. Не умираю я, точно уже. Так что иди домой, спи там. И не кури, ради Бога, на крыльце, мне уже все уши прожужжали. Как проститутка, ей-богу.
Вечером Таша позвонила Дану. Дети играли в комнате Арсения, и, кажется, совсем сдружились. Митя крикнул в трубку: «Я люблю тебя, мам!» и убежал к новому другу. Таша закончила разговор с чувством легкой обиды. Но заставила себя порадоваться: гораздо хуже, если бы мальчики враждовали. А так сын даже и не заметит ее отсутствия. Она зарылась под одеяло и неожиданно расплакалась, когда поняла, что еще долго не увидит своего мальчика.
Дни текли. Через неделю матери разрешили сидеть, а еще через два дня — самой в первый раз дойти до туалета. Таша была с ней, держала за руку, вела по больничному коридору к уборной и обратно.
— Что-то ты еще похудела, — заметила мать, когда, справившись с делами, они вернулись в палату интенсивной терапии, откуда завтра ее должны были перевести в обычную кардиологическую. — По приемышу своему сохнешь, что ли? Так езжай, чего тебе тут делать. Старуха уж как-нибудь без тебя справится.
— Я скучаю по Мите, — сказала Таша. — Но не говори глупостей, ладно? Ты моя мать.
— Я тебе в тягость стала, Таша. Приходишь, спрашиваешь, как дела, а сама все думаешь, когда же… Думаешь, тебе этот дебильчик «спасибо» когда-нибудь скажет? Так до старости и будешь сопли ему вытирать.
— Не называй его так, Митя не дебил! —
Подскочила медсестра.
— Вы что! Ей же покой, покой и покой нужен! Вы кто, дочь? Давайте-ка выйдите и успокойтесь. Поговорите потом, давайте.
Провожаемая взглядом матери, в котором не было ни капли тепла, Таша вышла из палаты. Дошла до остановки, закурила, наплевав на прохожих. Руки тряслись от обиды. Ее мальчик не дебил! Заплакала, вытирая слезы рукавом свитера, ловя на себе любопытные взгляды.
И зачем только она вообще сюда прилетела? Зачем только позволила себе хоть на миг поверить в то, что мать стала другой, что она изменилась, побывав на пороге смерти? Такие люди никогда не меняются. Они незыблемы в своих убеждениях, и ничто, даже понимание того, что завтра может оказаться последним днем, не может их свернуть с выбранного пути.
Иногда Таше хотелось быть такой.
Она легла спать, сказав себе, что завтра же поедет за билетом. В Москву самолеты летали постоянно, каких-то два часа, и она снова прижмет к груди Митю! Обняв подушку, Таша закрыла глаза и погрузилась в тревожный сон.
Утром ей позвонили. Еще не подняв трубку, она поняла, что что-то случилось — семь утра, а на проводе Дан.
— Слушаю.
— Таш, ты сможешь сегодня приехать?
— Что случилось? — спросила она, хватаясь за сердце. — Дан, что случилось?!
— Мите стало плохо в школе. Он в реанимации сейчас. Врачи говорят…
Но она уже бросила трубку и заметалась по комнате в поисках вещей. Набрала номер аэропорта, заказала билет до Шереметьево — ближайший рейс, через три часа, по неимоверной цене, но ей было плевать на все.
Уже выбегая из дома, Таша услышала звонок домашнего телефона. Звонили из больницы.
— Наталья Николаевна? Евгении Федоровне два часа назад стало хуже. Повторный инфаркт. Вам нужно приехать. Она умирает.
— Я буду, — сказала она севшим голосом. — Я сейчас буду.
До больницы было пятнадцать минут езды на такси. Прямо с чемоданом она залетела в отделение, накинула халат, напялила бахилы и бросилась к матери в палату. Вид больной поразил ее. Лицо, такое живое и полнокровное еще вчера, теперь казалось посмертной маской египетского фараона. Мать едва дышала, в дряблых венах торчали капельницы. Увидев дочь, она приподняла брови.
— Не думала, что ты на стреме.
— Мне звонили из дома. Мите плохо. У меня через два с половиной часа рейс.
— А, так ты зашла попрощаться, а не потому, что я подыхаю, — хмыкнула мать. — Ну давай, езжай уже. Сдохну без зрителей. На похороны ждать или закопают за общественный счет?
— Мам, ну зачем ты так, — обессиленно сказала Таша. — Ты пойми, это же ребенок, это же мой сын…
— Это не твой сын, — сказала она. — А я — твоя мать. Не думала, что доживу до момента, когда дочь придет в больницу, чтобы дождаться моей смерти. Не уверена, что сдохну до рейса. Капельницу мне, что ли, перекрой. Для верности.