Только Венеция. Образы Италии XXI
Шрифт:
Дабы не заставлять читателя куда-то лезть за справкой, я напомню сюжет оперы. Он выстроен из сплетен о жизни Нерона: мы знаем историю Поппеи в основном по Тациту, который очень хорош как раз в том, что сплавлял историю со сплетней, чем отличается от Светония, довольствующегося только сплетней. Тацит рассказывает, как Поппея, богатая буржуазка – её отец был разбогатевшим плебеем – и провинциалка – она была уроженкой Помпей, то есть города, в Римской империи бывшего чем-то вроде Сочи в империи Советской, – используя красоту, богатство и недюжинный ум, с продуманным расчётом занимается апгрейдингом, повышая свой социальный статус от провинциальной львицы до звания императрицы. Во времена императора Клавдия, отчима Нерона, Поппея вышла замуж за префекта преторианцев Руфрия Криспина. С ним вскоре развелась и соблазнила Отона, близкого приятеля молодого Нерона, начавшего звездить на римском небосклоне благодаря интригам матери, Агриппины Младшей, сестры Калигулы, ставшей супругой Клавдия и императрицей. Матерью Калигулы, кстати, тоже была Агриппина, прозываемая Старшей, так что подумайте о внуках, прежде чем назвать дочь этим красивым именем. Отон от Поппеи без ума, но для неё брак с ним лишь ступень в карьере: через Отона она попадает в среду золотой римской молодёжи, блестящей, беспринципной, развратной и царит на столичных оргиях. Ей всё прёт прямо в руки, и она быстро сходится с Нероном, который с кем только не сходился, но, несмотря на прихотливость своей половой жизни, красочно описанной Светонием, от Поппеи сам не свой. Что-то такое в Поппее было, этакий изгиб Грушеньки, от которого
Взяв за основу столь сочный исторический материал, прямо-таки brillant noir, Монтеверди вместе с либреттистом венецианцем Джованни Франческо Бузинелло выстраивают свою интригу. Во-первых, обрезав повесть с начала и с конца, они ограничиваются рассказом о восхождении Поппеи к власти, выкинув предысторию и финал. Во-вторых, в опере появляются персонажи, в истории Тацита отсутствующие: Сенека – он вскрывает себе вены прямо на сцене и введён в действие произвольно, так как принуждение Нероном своего учителя к самоубийству произошло без участия Поппеи, её в этом даже Тацит не винит, – Друзилла, влюблённая в Отона, никогда в реальности не существовавшая, а также кормилицы, ученики Сенеки, и даже народ – два стражника, – который не безмолвствует, но живо обсуждает происходящее и даёт ему оценку. В-третьих, действию предшествует пролог со спором Virtu, Fortuna и Amore, Добродетели, Удачи и Любви, в котором три аллегорические дамы бурно выясняют, кто из них на свете всех милее: всех милее оказывается, конечно, Любовь. В дальнейшее действие богини также активно вмешиваются, время от времени общаясь со смертными. Начав историю с Отона, возвратившегося из командировки куда-то в Лузитанию и рыдающего у закрытых дверей возлюбленной, нежащейся в объятиях императора, Монтеверди и Бузинелло доводят сюжет до свадебного шествия Поппеи и получения ею вожделенной короны. Всё преодолевшие, счастливые и прекрасные, Нерон и Поппея в финале распевают самый нежный любовный дуэт на свете, Pur ti miro, Pur ti godo, «преклоняюсь, восхищаюсь», и выглядит финал как типичный оперный happy end: долгожданная свадьба после мытарств. Прямо-таки волшебная сказка, конец «Золушки».
Или финал выглядит как пародия на happy end? Я ставлю знак вопроса, и он, думаю, возникает у каждого, кто слушает «Коронацию Поппеи» осознанно: наслаждение от божественных звуков сплетающихся женского меццо и контратенора, так называемого «мужского сопрано», ни на минуту не заставляет забыть о кровавом пути, приведшем Поппею к столь счастливому финалу. В дуэте есть прельстительная монструозность, и финал норвежской постановки, когда Поппея (Биргитте Кристенсен) и Нерон (Яцек Лящковский), изнемогая во всё и вся растворяющей исступлённости своего любовного единения, собственноручно убивают одного за другим всех остальных персонажей оперы, за исключением богинь, и, сияя счастием обретения друг друга, обнявшись, распевают Pur ti miro, Pur ti godo в луже крови, полностью адекватен замыслу оперы. Это, конечно, то, что интеллигентский обыватель обзовёт осовремененным, хотя в постановке Тандберга современность осмыслена в категориях вневременного, в чём он в данном случае следует Монтеверди, также осовременено-вневременно осмысливающего античность. «Коронация Поппеи» Монтеверди – потрясающее действо о сексе, то есть о взаимоотношении полов, и все возможные вариации отношений полов («всех полов», хочется добавить), от невинности до расчетливой пресыщенности, в его опере и продемонстрированы. Норвежская постановка великолепнейшим образом оформила – и сохранила – ту связь сиюминутного и космического, что присутствует в «Коронации Поппеи» Монтеверди. Постоянно повторяемое слово sesso, «пол» по-итальянски, на слабость которого сетует Оттавия и силу которого воспевает Поппея, сливаясь с постоянными повторами имён: Poppea, Poppea… Nerone, Nerone… Ottavia, Ottavia… Otone, Otone… Drusilla, Drusilla… звучит как заклинание, ибо sesso, «пол», как в I веке нашей эры, так и в XVII, и в XXI, как был, так и остаётся колыбелью жизни, мягким ложем любви, но также и отвратительной дыбой природы.
«Коронация Поппеи» – это два с половиной часа стресса, эстетического, этического, психологического и какого ещё угодно, в котором эустресс (положительный) и дистресс (отрицательный) сплелись так, что ты уж и «не на грани», как обычно пишут, а далеко за гранью всего, добра и зла в первую очередь. Монтеверди наглядно показывает нам, что все понятия и шатки, и относительны. Сказать про красоту дуэта Pur ti miro, Pur ti godo, что это пародия – значит так же обеднить смысл финала, как и назвать его happy end’ом. В каждом утверждении тут же таится контроверсия, трагедия смерти – как в сцене самоубийства Сенеки – перерастает в вакханалию, порядочность Оттавии ведёт к жестокости, столь милый Отон превращается в интригана-убийцу, запросто подставляющего влюблённую в него Друзиллу, а наивная прелестница Друзилла просто исходит кровожадной радостью, ожидая вести о смерти соперницы. Все хороши, не только Поппея с Нероном, и нет никакой однозначности, в мире порок и добродетель намертво связаны – это всем известно, повторять это стало пресно, а если это не так, пусть расскажут мне.
Что ж, уж одного sesso хватило бы, чтобы провозгласить «Коронацию Поппеи» величайшим достижением того, что искусством мы зовём, что бы мы там под «искусством» ни подразумевали. Но опера не только о любви и о сексе, но о власти, и это важнее всего. О власти sesso, то есть секса и пола, конечно, но о ней лишь во вторую очередь – «Коронация Поппеи» повествует о сексуальности власти, и именно Власть, самая отвратная мифологическая баба, всё растлевающая, развращающая, пачкающая, топчущая и давящая, а не Добродетель, Удача или Любовь, является победительницей и главной героиней оперы. Это история о сплетении власти и любви, о любви к власти и власти любви. Мерзкое убийство Поппеи Нероном, его мерзкие слёзы по ней и мерзкое её обожествление остаются за пределами оперы, но живейшее наслаждение от Pur ti miro, Pur ti godo сопровождается содроганием столь болезненным, что тут же вспоминаешь о конце Поппеи. Под бронзовой задницей коня, втащившего на себе в Венецию кондотьерское тщеславие, размышлять на Кампо Санти Джованни э Паоло о судьбе буржуазки-помпеянки, добившейся апофеоза, ?????????, обожествления, столь же естественно, как на площади detta Декабристов под хвостом питерского Медного всадника думать о судьбе Евгения бедного.
Звук бронзы, зазвеневшей от того, что лошадь так сильно двинула хвостом, затихая, слился с другим звуком, отдалённым, идущим из времени, когда я норвежскую «Коронацию Поппеи» не знал. Был другой май, другой год, другое столетие, и даже – другое тысячелетие, Тандберг свою интерпретацию Монтеверди ещё и не задумал. Я тогда отправился на Мурано, не на стекольный завод, конечно, а побродить и посмотреть церкви. Прогулка была чудной, в Мурано, если уйти из центра, полного туристических групп, можно найти много хорошего, причём наслаждаться им в полном одиночестве, среди полей, в зелёной траве которых разбросаны красные весенние маки. Закончил я бродить поздно, в сумерках. Вокруг разлилась та нервозная тишина, что бывает перед бурей, и когда, сев на вапоретто, я въехал в лагуну, разразилась оглушительная гроза. Стемнело, дождя ещё не было, и на небе, как-то очень низко и распластанно, возникла яркая и короткая молния, высветившая часть небесной черноты. Она не вспыхнула, а нарисовалась, вылитая молния из «Грозы» Джорджоне: сначала появилась узкая ослепительная царапина, раздался треск раздираемого неба, а потом грянул оглушительный гром. После нескольких сухих вспышек и громов хлынул дождь, хлеставший так, что его струи казались продолжением неба и были как небо, черны: brillant noir. Вокруг вапоретто ходуном ходили волны, и лагуна таила в себе манящую опасность, объясняя «Грозу» Джорджоне лучше, чем любые иконологические исследования. Я был счастлив так, как редко бывал, окружающим меня великолепием, и теперь воспоминание о грозе над лагуной сливается во мне с душераздирающе прекрасным голосом Яцека Лящковского, Нерона, который над трупом Сенеки, измазавши в крови банное полотенце, намотанное вокруг чресел, поёт песнь во славу красоты Поппеи:
Or che Seneca e morto, Cantiam, cantiam Lucano, Amorose canzoni In lode d’un bel viso, Che di sua mano Amor nel cor, m’ha inciso.[В русском либретто: Раз старик не помеха, споём, споём, Лукан мой…
…споём, споём с тобой, Лукан, любовную песню во славу той красы, образ чей сам бог Любви в груди, в груди, в груди, в груди моей…
…создал]
Я выбрал путь по Кастелло, ведущий мимо церкви ди Сан Дзаккариа, и далее, через Марию Статную, к Дзаниполо, то есть путь дворцов, Бьянки и Поппеи. Сестиере этот однако ж столь обширен, что существует и множество других. Так, например, можно пойти по Рио ди Сан Лоренцо, Rio di San Lorenzo, и тогда вас будет приветствовать не восточный кафтан церкви ди Сан Дзаккариа, а воткнутая, как копьё в небо, колокольня церкви ди Сан Джорджо деи Гречи, chiesa di San Giorgio dei Greci, Святого Георгия Греков. Церковь эта, построенная в центре бывшего греческого квартала, одна из первых и самых важных православных церквей в католической Италии, возникших после разделения католицизма и православия. Она была построена поздно, только в 1530-е годы, причём на её постройку потребовалось специальное разрешение папы римского. Греков в Венеции всегда было много, но после окончательного падения Константинополя в 1453 году, спасаясь от турок, в Италию, причём в Венецию в первую очередь, хлынула волна греческих эмигрантов, принадлежавших к высшим слоям византийской аристократии. Эмиграцию из Византии кватроченто можно сравнить с эмиграцией из России после революции, и греческие аристократы часто вели жизнь столь же плачевную, как и русские. Не знаю, стал ли кто-то из константинопольских придворных гондольером (наверное, нет, в Венеции получить права гондольера было труднее, чем стать таксистом в Париже 20-х годов), потому что история сохранила память лишь о том, кто более-менее устроился. Греки были образованны, умны и деловиты. Ватикан очень на них рассчитывал, так как с помощью греческой диаспоры надеялся навязать остальным православным, русским в первую очередь, Флорентийскую унию, то есть объединение католицизма и православия, на которое Константинополь, незадолго до своего падения, пошёл от отчаяния в 30-е годы XV века. У Ватикана ничего не получилось, но беженцы из Византии имели и политическую ценность, не говоря о ценности интеллектуальной, – именно они обучили гуманистов греческому, который те до того решительно не знали, и вклад греков в дело, что обычно именуют Ренессансом, неоценим.
Рио деи Гречи
Пусть даже Сан Джорджо деи Гречи и появился на свет в результате махинаций Ватикана, но это никак не сказалось на духе места. Высокая колокольня церкви видна с Рива дельи Скьявони, она строга и чиста, и особое звучание ей придаёт то, что она воткнута в небо косо, как копьё святого Георгия на русских иконах. Опасный наклон колокольня приобрела из-за того, что город построен на трясине – в Венеции во все времена падения колоколен были столь же часты, как и пожары. Все колокольни, что кренились, рухнули, остальные венецианцы удержали и продолжают удерживать перпендикулярно к небу, а колокольня греков, оставшаяся в Венеции единственной косой, стоит венецианской Пизанской башней, и когда приближаешься к церкви, склонённый её силуэт как-то сразу настраивает на особый лад.
У церкви ди Сан Джорджо деи Гречи вид грустный и лёгкий: место эмигрантской ностальгии. Проход к церкви лежит со стороны канала, через специальную калиточку в арке, и территория вокруг неё – целый комплекс. Здесь находятся Греческий институт, представительство греческого посольства и Музей византийских икон, всё чисто, печально и светло, и унынья твоего ничто не мучит, не тревожит – сходное чувство господствует в православных церквах Парижа и Ниццы.
От Георгия Греческого два шага до Георгия Славянского, до Скуола ди Сан Джорджо дельи Скьявони, Scuola di San Giorgio degli Schiavoni, Святого Георгия Словенцев (а также Славян или Рабищ). Скуола столь замечательна, что, когда я в ней оказываюсь, меня просто распирает гордость за свой этнос. Я этнической принадлежности не стесняюсь, но считаю, что излишнее довольство ею может привести к расизму, так же как пылкий патриотизм неизбежно ведёт к национализму, поэтому обычно сдерживаюсь, но в Скуола ди Сан Джорджо дельи Скьявони всё так отменно, что я контроль над собой теряю. Славяне-словенцы, а точнее, далматы, потому что ко времени Карпаччо именно они были самыми многочисленными и активными shiavoni, славянами, в Венеции, не только заказали, но и единственные в мире сохранили цикл картин на дереве Карпаччо in situ, то есть в месте, для которого картины и предназначались, предоставив нам с вами уникальную возможность созерцать творения Карпаччо в атмосфере, максимально приближенной к начальному замыслу. Скуола имеет также и второе имя, Скуола Далмата ди Сан Джорджо и Трифоне, Scuola Dalmata di San Giorgio e Trifone, и главного героя картин Карпаччо, святого Георгия Победоносца, белокурого ладного парня не без изящества выряженного в хорошо скроенные, по фигуре, чёрные доспехи, и издалека – вылитого рыцаря, но с лицом приятной простоватости повзрослевшего героя «Бежина луга», я про себя Далматом и зову.
Сюжеты девяти картин (целых девять многофигурных композиций! ни у кого в мире, кроме Галлерие Аккадемие, нет такого Карпаччиева изобилия) разнообразны, в том числе есть и святой Августин, изображённый как интеллигентный церковник, работающий над проповедью в кабинете, studiolo. Студиоло Августина – один из самых элегантных в истории дизайна деловых интерьеров, но лучше всего, конечно, две истории святого Георгия: «Битва святого Георгия с драконом» и «Триумф святого Георгия». Кажется, что Гоцци, когда писал свою фьябу Il mostro turchino, «Синее чудовище», приходил их смотреть, чтобы вдохновиться, столь фантастическо-забавной кажется Ливия (согласно латинской версии жития святого история происходила в Сирте, на родине Муаммара Каддафи), выдуманная Карпаччо. Я специально сохраняю итальянское название пьесы, чтобы акцентировать внимание на turchino, «бирюзовом»: в книге о Ломбардии, в главе о Мантуе, я много говорил об особом отношении итальянцев к синему цвету, для определения которого они заимствуют инородное blue. Звучание «туркино» указывает на Восток, и в «Триумфе святого Георгия» Карпаччо изображает сцену в вымышленном восточном городе, довольно точно передавая современные ему восточные костюмы, которыми Венеция его времени изобиловала и которыми он явно восхищался, прямо как Делакруа и Матисс с их помешательством на марокканцах.