Только Венеция. Образы Италии XXI
Шрифт:
Никакое пение бедных, но благородных девиц не помогло, визит графов Северных остался частным визитом и ничего в судьбе Венеции не решил. Республика была обречена, и Гварди гениально это чувствует: кукольный и мрачный «Концерт дам» столь точно передаёт атмосферу гибели ancien regime, «старого порядка», что при взгляде на него тут же вспоминаются bals des victimes, «балы жертв», трагические празднества во времена Французской революции, все участники которых были связаны гильотиной: их близкие были казнены и они сами ждали казни, и, бравируя этим, украшали шею красными шнурками. Картины до России не дошли, и правильно сделали, – вскоре всё переменилось, главными хищниками стали французы. Россия ничем не могла помочь обречённой Венеции, да и картины бы не понравились ни Павлу, ни Екатерине. Гварди для них был слишком авангардно анахроничен, прямо как фьябы Гоцци, и вряд ли вкус русского двора, неоклассически сентиментальный, предпочитающий Грёза и Робера, смог бы оценить венецианскую продвинутость. Картины бы валялись где-нибудь в углу дворцовых кладовых, Александру они бы были отвратительны как напоминание о его преступлении, а затем Николай I, устроивший смотр царской коллекции, вообще бы их забраковал и продал за бесценок с аукциона, как Шардена и многое другое. Оказавшись в чьих-то частных руках, никем не ценимые, шедевры Гварди могли сгинуть в колыбели трёх революций, или в лучшем случае были бы проданы на аукционах, устроенных революционным правительством, куда-нибудь в Австралию, купившую, кстати, «Пир Клеопатры» Тьеполо из Эрмитажа, самую знаковую картину венецианского сеттеченто, принадлежавшую России. Что ж, размышлять о судьбе картин Гварди на ступенях Ла Пьета не менее увлекательно, чем придумывать роман о судьбе славянского раба в средневековой Венеции.
О серии Гварди в России знают только специалисты, и мало кто вспоминает о «Дамском концерте» в Ла Пьета, под сенью размахнувшейся на весь потолок тьеполовской «Коронации Марии», также называемой «Триумф Веры», заполненной шуршащими крылами ангелов столь густо, что в этом есть даже что-то хичкоковское. Церковь известна главным образом как место проведения концертов различных скрипичных ансамблей виртуозов, и из неё вечно несутся звуки «Четырёх сезонов», в которых тоже есть что-то птичье, хичкоковское. Иль Пио Оспедале делла Пьета более всего прославился тем, что с 1713 года по 1719 год в нём преподавал Вивальди, и шесть лет его работы в школе для девочек вроде как считаются самыми безоблачными и плодотворными годами его жизни. С Вивальди всё вокруг Ла Пьета и связано, и однажды, проходя по Рива дельи Скьявони, я был задержан – очень любезно – сначала одним молодым японцем, потом ещё одним, и ещё, и ещё. Все они с ослепительными улыбками вручали мне какие-то бумажки, и, дойдя до ступеней Ла Пьета, буквально облепленных японцами, я наконец сообразил, что бумажки были приглашениями на концерт в церкви. Японцы выглядели не менее живописно, чем фигуры в восточных кабинетах Ка’Реццонико, и, соблазнённый этим, а также тем, что концерт был gratis, я решил, что очень даже неплохо под музыку очередной раз внять шуршанию тьеполовского птичника, а заодно и насладиться видом тут же висящей «Встречи Марии и Елизаветы» Пьяцетты, одного из моих любимых художников. Когда я вошёл, была пауза, я уселся на свободный стул, не очень зная, что меня ждёт, отвлёкся на разглядывание потолка, и вдруг, из алтарной части, где была сцена, грянула «Осень», забацанная breaking bad, «во все тяжкие», на трёх, кажется, десятках гитар, – тут уж ангелы Тьеполо совсем переполошились, взмыв в голубое нарисованное небо с шумом стаи голубей, испуганной выстрелом двенадцатичасовой пушки Петропавловской крепости. Оказалось, что это был концерт – я ведь не вник в суть бумажки – ансамбля японских гитаристов.
Остальные здания на Рива дельи Скьявони ещё скучнее, чем Ла Пьета. Отель Даниели, Hotel Danieli, один из самых дорогих и знаменитых отелей Венеции, экс-Ка’Дандоло, Ca’Dandolo, наверное, когда-то был красивейшим дворцом, но он перестроен, перекрашен и выглядит сейчас как какая-нибудь колониальная вилла 1900-х годов. В Hotel Danieli жили Гёте, один как перст, Жорж Санд с Альфредом де Мюссе, Байрон с Диккенсом, Вагнер с Чайковским, Пегги Гуггенхайм с Леонардом Бернстайном, а также Харрисон Форд со Стивеном Спилбергом, и только по одному этому перечню можно понять, сколь Рива дельи Скьявони перенаселена и какая на ней стоит толкучка. От толпы я и хочу всегда поскорее сбежать, нырнув в Cоттопортего Сан Дзаккариа, Sottoportego San Zaccharia.
Однако сейчас, когда я в моём феврале вышел на набережную, Рива дельи Скьявони поразила меня непривычным покоем. Было благословенное время поста, закончившего карнавал, и ещё утро. Город казался поздно проснувшимся и ленивым, ко всему спокойно безразличным. Серое небо с лёгкими разводами голубизны, грустно, как будто нехотя, разворачивалось над лагуной, и на набережной было разлито ощущение покинутости. Народу почти не было, хотя это «почти» было чисто венецианским, но всё же это были прохожие, а не обычная для Венеции толпа, и, благодаря тому что путь через Джудекку погрузил меня в состояние рассеянной задумчивости, я без труда мог смотреть на редкие киоски с обычным туристическим барахлом и на туристов как на легкие декоративные мазки в пейзаже, как на стаффаж на венецианской ведуте XIX века. Даже Понте деи Соспири в сравнении с обычным часом пик был пуст, на нём стояла лишь группа школьников, одна-одинёшенька. Рива дельи Скьявони была заселена не более чем картина Каналетто, во всём чувствовалась разреженность, та самая разреженность, что испытываешь после того, как, свершив нечто, требовавшее огромных затрат и души, и тела, ты наконец-то выскочил из круга обязанностей и необходимостей, заставлявших бежать как белка в колесе, и теперь можешь отойти в сторонку и усесться тихо, «счастливый отдыхом, на счастие похожим».
В Венеции никаких дел у меня не было, а мысль об «Образах Италии XXI» болталась в голове неоформленным эмбрионом, так что моё решение подъехать именно к причалу Сан Дзаккариа и бродить именно по Кастелло ни к чему меня не обязывало. Город теперь был мне достаточно знаком, чтобы позволить себе шатание просто так, не подразумевающее охоту за переживаниями и впечатлениями, – я в данный момент был свободен от обязанности обдумывать что-либо определенное, и бесцельность была моей целью. Первый раз в жизни в Венеции я был спокоен.
Кампо Сан Дзаккариа
Помедлив ещё на Рива дельи Скьявони, я, разглядев её в непривычной февральской опустошённости, подумал о том, что когда-то здесь, как утверждают хроники, стоял укреплённый вал, защищавший город от пиратов. Название Кастелло, «Замок», район получил из-за когда-то стоявшей тут стены: под ней моих предков и продавали, и, само собою, строить ничего особо ценного здесь не хотелось, поэтому главная набережная Венеции так отличается от Канале Гранде, забитого дворцами и церквами. Это ощущается и сейчас: то, что стало променадом, было окраиной, и теперь унылые здания на Рива дельи Скьявони выполняют схожую с укреплённым валом функцию – они продолжают охранять нутро Кастелло, заставленное дворцами чуть ли не столь же густо, как и Канале Гранде, отгораживая их от рыночной суеты на набережной. Пройдя Cоттопортего Сан Дзаккариа, сразу же оказываешься на красивой площади, у ступеней замечательной церкви ди Сан Дзаккариа, chiesa di San Zaccharia.
Считается, что в потёмках Cоттопортего Сан Дзаккариа был зарезан один из первых дожей Венеции, Пьетро Традонико, что произошло 13 сентября 864 года. Официальные документы дож подписать не мог, ставил отпечаток пальца – то есть был неграмотен, зато боевит. Он много воевал со славянами, а также с арабами и хотел сделать из Венеции что-то вроде герцогства, поэтому тут же в соправители взял своего сына, дабы узаконить наследственность. Сын умер раньше, что свело на нет усилия дожа приватизировать власть, а затем и отца прирезали; считается, что преступление было раскрыто сразу же. В том же 864 году сменивший Традонико Орсо I Партечипацио поспешил арестовать убийц и отрубить им головы, но казнённые были лишь исполнителями – кстати, существует подозрение, что обезглавленные к убийству и вовсе не имели отношения, – кто же оплатил настоящих, так и осталось неясным. Скорее всего Традонико был заказан высокопоставленными ревнителями республиканского образа правления. В безопасных потёмках прохода на набережную воспоминания об историческом убийстве щекочут нервы, как темнота кинотеатра перед началом детектива, хотя вряд ли именно здесь Традонико распрощался с жизнью: в 864 году никакого соттопортего не было и не могло быть, потому что здания, образующие Cоттопортего Сан Дзаккариа, появились гораздо позже. Известно, что Традонико зарезали, когда он выходил из церкви ди Сан Дзаккариа после вечерней службы, и детектив, выскочивший из самой глубины истории Венеции, вяжется, как назойливая муха, сопровождая своим жужжанием до подножия ступеней древней церкви, одной из важнейших в Венеции.
Праведный Захария (не надо его путать с ветхозаветным пророком Захарией, героем вавилонского пленения), как и Иов, относится, так сказать, к парадоксальным святым, не прошедшим обряд крещения, а соответственно и воцерковления. Священник Храма Иерусалимского, муж Елизаветы и отец Иоанна Крестителя, он почитается и православными, и католиками, и мусульманами, как Библией, так и Кораном – перед фасадом церкви ди Сан Дзаккариа, необычным для католического храма, вспоминаются Константинополь и даже Багдад. Необычным кажется чёткое разделение фасада на шесть этажей, отсутствие окна-розы и острых углов фронтонов, заменённых мягкими округлостями – ни одного пинакля, что придаёт храму нечто ориентальное и мечетеобразное. Основана церковь в самом начале IX века совместно дожем Венеции и византийским императором Львом V, прозванным Армянином, который не только подарил венецианцам реликвии святого Захарии, но ещё дал денег на строительство и прислал мастеров: тогда в Венеции того и другого было мало. Впрочем, от этого времени до нас дошла только крипта, потому что церковь строилась и перестраивалась во времена романики, готики и вплоть до конца XV века. Окончательный свой вид она приобрела благодаря Мауро Кодусси, бергамаску по рождению (то есть ломбардцу), работавшему по большей части в Венеции. Кодусси происходит из той же плеяды ломбардских архитекторов, что работали над Чертоза ди Павия, над тающими мраморами её фасада, но в Венеции ломбардский стиль, столь же западный и католический, как латиница, приобретает мягкость греческого алфавита, унаследованную и арабами. Архитектура церкви ди Сан Дзаккариа столь близка византийскому духу, как будто заказ Кодусси через века исходил от самого Льва Армянина.
Я, стоя на Кампо ди Сан Дзаккариа, Campo di San Zaccharia, всегда вспоминаю единственную в Эрмитаже картину Тинторетто, изображающую рождение Иоанна Крестителя. Художник евангельскую сцену поместил в интерьер, напоминающий не о Иерусалиме, а о венецианском дворце. Девам, что суетятся вокруг новорожденного, коих целых пять, не считая роженицы Елизаветы, лежащей в постели, с подходящей к ней персональной служанкой, а также её кузины Девы Марии с младенцем Иоанном на руках, Тинторетто придал условно-европеезированный вид, смешав в их нарядах венецианскую современность с отвлечённой античностью: так служанки не одевались и в таких сандалиях венецианки не ходили. Отечественное искусствоведение любит сообщить, что Тинторетто трактует религиозную легенду как жанровую сцену, но картина далека от бытовизма, ей постоянно приписываемого. Особенно ни с каким реальным бытом не совпадает полюбившаяся поборникам жанровости кошка, ползущая к курице: зачем около новорожденного курица появилась? Откуда она взялась в дворцовом – а у Тинторетто изображён явно дворец – интерьере? Почему никто из переизбыточного числа женщин ни кошку, ни курицу, находящихся в столь нежелательно антисанитарной даже для того времени близости к новорождённому, не только не гонит, но даже и внимания на них не обращает, как будто и не видит? Если это и бытовизм, то бытовизм дада, прямо коллаж Макса Эрнста.
Суета вокруг младенца также не очень реалистична, как и вид хорошеньких служанок, больше похожих на одалисок. Захария одет в розовый с синей оторочкой caffettano (от персидского qaftan) и кутается в роскошную золотистую шаль с кистями. На голове – синий, в цвет оторочки кафтана, тюрбан, придающий ему вид персонажа из восточной сказки, наконец-то на старости лет дождавшегося рождения наследника, «новорождённого редкой красоты – творение промыслителя вечносущего», как «Тысяча и одна ночь» любит об этом сказать, бесконечно варьируя библейское повествование о чуде появления у пожилой четы долгожданного ребёнка. Моё сознание делает Захарию с картины Тинторетто похожим на восточного купца в гареме и непроизвольно связывает с ориентализмом фасада венецианской церкви, хранящей его останки. Сравнивая картину Тинторетто со сказками Шахерезады, я нисколько не сомневаюсь в том, что Тинторетто изображает великий момент чуда, столь значимый для всего христианства. Захария, вылечившись от немоты, насланной на него за неверие в обретение наследника, и написав – говорить он не мог – в ответ на вопрос об имени на табличке «Иоанн», что значит «Бог сжалился» или «благодать Божия», вдруг излечился, и во весь голос запел Benedictus, «Песнь Захарии»: