Толкование путешествий

Эткинд Александр Маркович

Отчего я титулярный советник? […] Может быть, я сам не знаю, кто я таков. Ведь сколько примеров по истории: какой-нибудь простой […] крестьянин, — вдруг открывается, что он какой-нибудь вельможа, а иногда даже и государь.

Не добиваясь любви, герой интересуется властью. В этом и состоит его поприще. Настоящий самозванец, Поприщин воображает себя испанским королем Фердинандом (который только что, в 1833 году, умер). Тело Поприщина сливается с его владениями.

В Испании есть король. Он отыскался. Этот король я. […] Люди воображают, будто человеческий мозг находится в голове; совсем нет: он приносится ветром со стороны Каспийского моря.

С позиций верховной власти, география есть тело властителя. В русской литературе есть сцена, когда царь впервые видит карту своего царства: то был безумный Борис Годунов.

Как хорошо! Вот сладкий плод ученья! Как с облаков ты можешь обозреть Все царство вдруг: границы,

грады, реки.

В Записках сумасшедшего герой, удостоверившись в своем королевском достоинстве, тоже обозревает пределы своих владений. Его бред носит континентальный характер.

Оставшись один, я решился заняться делами государственными. Я открыл, что Китай и Испания совершенно одна и та же земля, и только по невежеству считают их за разные государства.

Увлекшись этим бредом, читатели легко переносили сюжет из Старого Света в Новый [860] . В набоковском Подвиге Бубнов, собирательный образ писателя, пережившего Серебряный век, пишет роман о «Христофоре Колумбе, — или, точнее, русском дьяке, чудесно попавшем матросом на одну из Колумбовых каравелл» (200). Скрещивая Поприщина с Колумбом или Кортесом, Сологуб писал:

860

Может быть, и сам гоголевский герой, как это делал боявшийся властей Чаадаев, под Китаем имел в виду Россию, а под Испанией подвластную ей Америку. Если это так, его бред предвосхищает географические открытия Чернышевского в «Что делать?» и Набокова в «Аде».

Вообразил я почему-то, Что вся Америка — моя. Я был встревожен и взволнован, Я Новый Свет завоевал И, дивной силой очарован, Мою столицу основал. Передо мной лежала карта, Я из Аляски шел в Чили [861] .

Гоголевский текст кончался шишкой под носом «алжирского дея». Мы уже видели, впрочем, что даже у камер-юнкера нос должен быть особенным (в скобках замечу, что у Сологуба и правда была под носом шишка). Гоголевский герой видит Алжир, его властителя, его нос и шишку под ним с небесной высоты: «с одной стороны море, с другой Италия; вон и русские избы виднеют». Потом эту необыкновенную точку зрения унаследует Вера Павловна. Герой возносится на эту позицию на «тройке быстрых, как вихорь, коней», потом ее унаследует Чичиков. Поприщин все беспокоится за нос и за луну.

861

Сологуб Ф. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1975. С. 84–86.

Завтра в семь часов совершится странное явление: земля сядет на луну. […] Признаюсь, я ощутил сердечное беспокойство […] самая луна — такой нежный шар, что люди никак не могут жить, и там теперь живут только одни носы. И по тому-то самому мы не можем видеть носов своих, ибо они все находятся в луне.

У темы носов и темы луны тоже найдутся наследники. Бледный огонь обязан луне уже своим названием. Оно, как говорит комментатор, взято из Тимона Афинского Шекспира:

The moon’s an arrant thief, And her pale fire she snatches from the sun.

«Бледный огонь» и есть «лунный свет». Это с определенностью утверждает сам набоковский поэт:

But this transparent thingum does require Some moondrop title. Help me, Will! Pale Fire [862] .

Луна вор, потому что заимствует свой свет у солнца; море вор, потому что заимствует цвет своих брызг у луны; поэт вор, потому что заимствует свои образы у предшественников. Так Шейд заимствовал название своей поэмы у Шекспира, так Кинбот взял всю эту поэму у Шейда. Впрямую, однако, Шейд не цитирует ничего, кроме слов «Pale Fire», и ссылается на Шекспира только в форме «Help me, Will!». На подтекст Тимона Афинского в поэме Шейда обратил внимание комментатор Бледного огня Чарльз Кинбот, и неспроста: это его любимая книга. 39-я строка поэмы Шейда, в комментарии к которой Кинбот цитирует Тимона Афинского, не дает для этой цитаты ни малейших оснований. Более примечательно, что, приводя в своем комментарии строки Тимона, комментатор искажает их так, что самой формулы «pale fire» в них не оказывается [863] . Кинбот объясняет слова, отсутствующие в тексте, цитатой, в которой они тоже отсутствуют. Сумасшедший комментатор дает пример того, как не надо работать с текстом; но автор предоставляет модель интертекстуальности, которую можно преподавать начинающим. Автор ссылается на предшественника и тут же устраняет ссылку. Он оставляет странные ее следы, понятные только ему — и еще идеальному читателю, о котором он мечтает и которого своими же стараниями уничтожает.

862

Nabokov V. Pale Fire. New York: Vintage, 1962. P. 68.

863

Это отметил Brian Boyd в: Vladimir Nabokov. The American Years. Princeton University Press, 1991. P. 437.

Сумасшедший Поприщин рассказывает о себе как о короле, у которого есть странности. Герой нового века, сумасшедший Кинбот рассказывает о себе как о короле и гомосексуалисте. Гоголь всеми средствами, начиная с заглавия, принуждает читателя убеждаться в том, что герой на его глазах сходит с ума; в этой авторской навязчивости есть недоверие к себе и к читателю и, пожалуй что, неуверенность в здравии обоих. Набоков ставит более трудные задачи. Читатель может подозревать, что Кинбот не король и вообще не Кинбот, но решительных доказательств этому нет. История знала немало беглых королей, с ними часто происходили странные вещи. Многими забавными мотивами жизнь земблянского короля Карла походит на жизнь беглого румынского короля Михая. Отец Михая, король Кароль, отказался от короны ради дамы полусвета, и королем стал Михай. В 1930 году Кароль вернулся в Румынию и сместил с трона собственного сына, так что Михай жил в трансильванском поместье, пугая крестьян акробатическими трюками на самолете: мотивы, знакомые читателям Бледного огня. С 1940 года Михай снова на троне, а в 1945-м был смещен Вышинским. С 1956 года Михай жил в Версуа под Женевой. Разумно предположить, что здесь он встречался с Набоковым и рассказывал ему свои истории. Ныне Михай вновь претендует на румынский престол [864] .

864

Мои сведения взяты из: Морозов Н. Король-горемыка // Итоги. 10 окт. 2000. С. 26–30.

Но, может быть, Кинбот не король, не самозванец и не безумец, а просто писатель? Когда Кинбот еще назывался Карлом Возлюбленным, он бежал от революции на своей Зембле, взяв с собой ту самую книгу, Тимона Афинского. Комментируя Шейда, Кинбот цитирует в обратном переводе с земблянского.

The sun is a thief: she lures the sea and robs it. The moon is a thief: he steals his silvery light from the sun.

Перевод изменил грамматический пол небесных тел. В английском языке, и соответственно у Шекспира, солнце мужского рода; у Кинбота оно женского рода. Луна в английском, как и в русском, женского рода. У Кинбота луна мужского рода. Замечая эту игру, исследователи объясняли ее желанием Набокова подчеркнуть иноязычность Кинбота. Я собираюсь придать луне вообще, и ее грамматическому полу в частности, более глубокий смысл.

Новый свет, лунный свет

В 1911 году Василий Розанов в скандально известном сочинении рассказал о «людях лунного света». Так он называл людей, для которых еще не установилось общепринятого названия; позднее их стали называть гомосексуалистами. Согласно Розанову, влечение к однополой любви скрывается за такими явлениями, как творческая гениальность, религиозный аскетизм, революционный подвиг. Всем этим заняты «люди лунного света», потому что они не в состоянии заняться семейной жизнью, на которую уходят силы сексуального большинства. В древности такие люди, рассказывает Розанов, кастрировали себя во имя лунной богини Астарты; потом они уходили в монахи, а теперь наводнили культуру. В этом лунном свете Розанов перечитывал немалый пласт культуры, от Евангелий до Гоголя и до Соловьева. Заостряя различия, он использовал любые средства вплоть до восклицательных знаков.

Глаз у содомита — другой! Рукопожатие — другое! Улыбка — совсем иная! [865]

Вряд ли нужно говорить о том, что эти идеи не имеют ничего общего с наукой, что бы под этим словом ни понимать. Тем не менее их следует признать за ранний, а в России пионерский опыт анализа однополой любви. Гомофобия Розанова обращалась против викторианской репрессии сексуальности. Он обвинял «людей лунного света» не в особенном разврате, но в подавлении пола, и боролся не столько с гомосексуализмом, сколько с аскетизмом. С особым пристрастием он описывал не «извращения» пола в духе Крафт-Эбинга или Хавелока Элиса, но случаи скорее противоположные: аскетические жизни, задавленные страсти, нереализованные браки. Все это он выводил из «духовной содомии», что примерно соответствует латентной гомосексуальности. Осуществление содомского греха казалось Розанову редким и отвратительным делом, но «духовная содомия» постоянно виделась ему в жизни и в текстах. «Содомиты порождают идею, что соитие есть грех»; содомиты распространяют чувство вины за свои желания и отвращение к своему телу на остальной мир; они продуктивны в культуре потому, что не тратят себя в сексе. Неверно видеть в розановской «метафизике христианства» редукцию культуры к гомосексуализму. Розановские содомиты не геи, они не позволяют себе стать таковыми. Люди лунного света, от Христа до Соловьева, боятся реализовать свою конституциональную порочность и потому инвестируют энергию в культуру, пропитывая ее своими ценностями.

865

Розанов В. Люди лунного света. Метафизика христианства. СПб., 1911. С. 98.