Толкование путешествий
Шрифт:
Одиночество — это игральное поле Сатаны. Я не могу описать глубину моего одиночества и муки […] Мне хочется объяснить ту холодную твердую сердцевину одиночества, которая так вредна для перемещенных душ (90).
Одиночество Кинбота в Америке противопоставлено плотному окружению земблянского короля, в спальне которого дежурила «хорошенькая, но неотталкивающая Флер», а за дверью «в три или четыре слоя» ждали своей очереди мальчики-пажи. В ожидании чего-то подобного профессор Кинбот установил в подвале своего американского дома целых два стола для пинг-понга; но у него нет партнера и для одной партии.
В произведениях Набокова мы встречаем гомосексуалистов как существ, близких главному герою, несчастных и глубоко загадочных. В Подвиге Набоков изобразил гомосексуального преподавателя русской литературы и дал ему лунную фамилию Арчибальд Мун (в авторизованном переводе на английский, чтобы не было сомнений, Moon) [884] . Своим ностальгическим знанием России Мун «поразил и очаровал» юного Мартына; но их отношения осложнились, когда Мун стал проявлять чрезмерную симпатию к юноше. Ностальгия профессора вдвойне искусственна потому, что он, в отличие от своих русских друзей, в Кембридже у себя на родине. Ностальгия — род неудовлетворимого желания, участь любого романтика. Обаяние русских студентов «действовало на Арчибальда Муна неотразимо, разымчиво, вроде шампанского с соленым миндалем, которым он некогда упивался, — одинокий бледный англичанин в запотевшем пенсне, слушающий московских цыган». Как филолог, Мун описан с большим уважением, чем Кинбот, а все же похож на беглого короля. Еще этот лунный человек похож на гоголевского героя: тот украл Испанию, этот Россию, и оба мнимых короля не понимают гражданской войны.
884
А. Долинин и Г. Утгоф уже отметили в примечаниях к «Подвигу», что фамилия Муна указывает на «Людей лунного света». См.: Набоков. Собрание сочинений русского периода. Т. 3. С. 729.
Говорили, единственное, что он в мире любит, это — Россия. […] Гражданская война представлялась ему нелепой: одни бьются за призрак прошлого, другие за призрак будущего, — меж тем как Россию потихоньку украл Арчибальд Мун и запер у себя в кабинете (144) [885] .
Если гомосексуальный Мун отсылает к луне своей фамилией, то гомосексуальный Яша Чернышевский, получивший свою фамилию из другого источника, отсылает к луне своей метафорой любви. Яша влюблен в Рудольфа и пишет об этом так:
885
В недооцененном стихотворении «К кн. С. М. Качурину» (1947) тот же комплекс идей соединяется с мечтой о собственном возвращении. Послание написано при нелегальном посещении СССР, как в «Смотри на арлекинов!». В комнате автора «спит, на канапе устроясь, коленки приложив к стене и завернувшись в плед по пояс, толмач, приставленный ко мне». Выглянув в окно, автор видит невский пейзаж «при луне». Стихотворение переплетает ностальгический, шпионский и гомоэротический сюжеты Набокова.
Я дико влюблен в его душу, — и это так же бесплодно, как влюбиться в луну [886] .
В цитируемой тут же поэме «кто-то» говорит о луне как о «виоле заблудившегося пола». Немного позже в Даре мимоходом описан секретарь редакции эмигрантской «Газеты»: «лунообразный флегматик, без возраста и словно без пола» [887] .
Шейд в Бледном огне часто говорит о солнце и почти никогда — о луне. «Мое лучшее время — утро, Мое любимое время года — разгар лета». Шейд видит солнце внутри себя во время тех загадочных припадков — Кинбот комментирует их как эпилептические, — которые периодически случались с Шейдом в юности и однажды в старости: «В голове моей вдруг грянуло солнце». Об этих своих состояниях Шейд рассказывает словами, близкими к Запискам сумасшедшего, когда Поприщин видит с одной стороны Италию, с другой стороны Россию, а мозг свой на Каспии:
886
Набоков С. В. Дар. С. 51. Эти и последующие примеры напоминают о своеобразном механизме, который Ирина Паперно описывает как реализацию метафоры в нарративе: «процесс реализации метафоры и метафоризации реальности описывает круг» (Паперно. Как сделан «Дар» Набокова. С. 507). В нашем случае метафора Розанова превращается в «реальные» атрибуты набоковских героев, а те, описывая круг, складываются в метафорический язык следующего уровня. Рорти (в его «Случайность. Ирония. Солидарность») представляет историю идей как циклы «переописаний опыта», начинающиеся с изобретения метафор и кончающиеся их буквализацией. Концепция Пастернака, о которой уже шла речь, более радикальна: революция осуществляет поэтические метафоры не в нарративе, но в самой истории.
887
Набоков. Дар. С. 52, 71.
Я ощущал себя распределенным в пространстве и во времени: Одна нога на горной вершине […]
Одно ухо в Италии, один глаз в Испании,
В пещерах моя кровь, и мозг мой среди звезд.
Такими же географическими метафорами рассказывал свою любовь и герой Дара.
За пустырем как персик небо тает: вода в огнях, Венеция сквозит, — а улица кончается в Китае, а та звезда над Волгою висит (190).
Для Шейда эти памятные с юности состояния, рожденные солнцем, — источник его творческой силы. Они сравниваются еще и с особого рода гетеросексуальной активностью. Это самое яркое место во всей поэме, и так оно и должно быть: речь идет об объяснении поэтом того, чем он интересен, — его дара. Обычно сдержанный в своей поэзии, Шейд интерпретирует с гиперболической силой гоголевской прозы:
…как мальчонка, принужденный шлюхой Невинным языком утолять ее гнусную жажду, Я был развращен, напуган, завлечен […] Изумление длится, и не проходит стыд [888] .Тут в голове Шейда и «грянуло солнце». Набоковский поэт соединяет важнейшие ценности — поэтический дар; сексуальность, обращенную на женщину; и солнечную метафорику.
Шейд и Кинбот различны как солнце и луна. Шейд счастливый однолюб, проживший жизнь со своей женой; Кинбот одинокий гомосексуалист, всегда в поиске партнера. Шейд до старости живет в доме своего отца; Кинбот бездомный эмигрант. Шейд не ест овощей, Кинбот вегетарианец. Шейд пишет стихи, Кинбот пишет комментарии. Шейд знаменит, Кинбот никому не ведом. Родители Шейда были орнитологами, а мать Кинбота любила охотиться на глухаря и вальдшнепа. Шейд с удовольствием подсчитывает, сколько раз за 40 лет брака они с женой занимались любовью, и выходит немало; Кинбот вспоминает, что так и не сумел овладеть своей женой. Из поэмы Шейда мы в подробностях узнаем, как тщательно он брился; из комментариев Кинбота — что он, Кинбот, не брился уже год.
888
Набоков. Писатели, цензура и читатели в России // Лекции. С. 27.
В противоположность Шейду, Кинбот не видит солнца либо борется с ним. Пока Кинбот следует сложным инструкциям по борьбе с солнечными лучами, вредными для мебели, Шейд над ним потешается. Кинбот живет ночами; даже его воспоминания об «ослепительной Зембле» все покрашены в цвет «серого побережья и блеска крыши под дождем». Его одинокие ночи проникнуты ужасом, который знаком столь многим здоровым:
…я лежал, не засыпая, не дыша — как будто только теперь сознательно переживая те гибельные ночи в моей родной стране, когда в любое мгновение мог войти отряд трясущихся от страха революционеров и потащить меня к залитой лунным светом стене (91, курсив мой [889] ).
889
В файле — полужирный — прим. верст.
В поэме Шейда луна появляется только в цитате из чужих стихов. Воспитавшая Шейда тетка Maud, эксцентричная поэтесса и художница, в наследство ему оставила свой альбом открытым вот на какой странице: «Moon, Moonrise, Moor, Moral». Комментарий Кинбота к этим строкам сосредоточен, естественно, на луне. Для начала он сообщает, что перечисление теткиного наследства в черновике Шейда содержало еще строку «А Luna’s dead and shriveled-up cocoon», а потом следует собственно комментарий: «I suspect Shade altered this passage because his moth’s name clashed with „Moon“ in the next line». Подозрение Кинбота вряд ли справедливо, английское «Moon» никак не сталкивается с латинским «Luna» [890] . Все, вместе взятое, еще раз показывает фиксацию Кинбота на лунных делах и то, как он навязывает ее Шейду.
890
Переводя эти строки, вдова Набокова сохранила тонкую игру автора. Название бабочки даже дополнено полным латинским именем («Мертвый и ссохшийся кокон ночницы Actias luna»), но в индексе, из уважения к алфавиту, луна заменена на месяц («Мавр, Месяц, Мораль»). В результате рассуждение Кинбота («я подозреваю, что Шейд изменил это место, потому что название бабочки сталкивалось с „Луной“ в следующей строке»… 108) по-прежнему висит в воздухе.
В отличие от Кузмина и Розанова, Набоков жил в такое время, когда гомосексуализм стал полноправным предметом литературы [891] . Но терминология однополой любви устанавливалась долго, и Набоков был заинтересованным участником этого процесса. Он перебирает разные варианты, в том числе самодельные. В отношении Муна, например, употреблен термин «уранизм». В «Соглядатае» для этой цели использовано выразительное понятие «сексуальный левша» [892] . В «Весне в Фиальте» для бисексуальности используется артистическая формула «эклектик в плотском быту», а применительно к другому случаю, «педераст». Профессиональный интерес к этой терминологии сохранялся в течение долгой писательской жизни. В мемуарах писатель сообщил, что и его отец внес свой вклад в эту область, в статье 1902 года «создав удобное русское слово для обозначения „гомосексуала“ — „равнополый“». Однако чаще, чем к другим наименованиям, Набоков прибегал к метафоре лунного света. Для такого предпочтения видно несколько причин. Если псевдонаучные термины типа «урнинг» отдают психиатрией и, как их ни варьируй, продолжают нести негативные значения, то розановский мотив удобен своей неопределенностью, мнимой банальностью. Читатель принимает эту формулу за романтический штамп, в то время как он является диагностическим инструментом. Внимание читателя скользит мимо, что полностью отвечает намерениям автора.
891
Об освоении гомосексуализма в литературе см.: Kosofsky Sedgwick Е. Between Man. English Literature and Homosexual Desire. New York: Columbia University Press, 1985 и Kosofsky Sedgwick E. Epistemology of the Closet. Berkeley: University of California Press, 1990.
892
Брат Сергей, гомосексуалист, был левшой. См.: Nabokov V. Speak, Memory. New York: Putnam, 1960. P. 258.
Лунные метафоры стары как литература или старше ее [893] . В литературе они могут значить очень разные вещи. В пушкинском Онегине луна ассоциируется с глупостью. Гоголь связывает луну со своей идеей о том, что носы могут существовать отдельно от их носителей, — иначе говоря, со страхом/желанием кастрации. В Мастере и Маргарите лунный свет связан со страданием и виной. У Пильняка в Повести непогашенной луны он символизирует террор. Джойс в Портрете художника связывает луну со своим юным героем, отсылая к египетскому Тоту, богу луны, письма и смерти [894] . На этом фоне употребление лунного света, которое взял на вооружение Набоков, вполне специфично. Набоков использует свой прием убедительно и взвешенно: обычный штамп романтической литературы, луна почти не упоминается им без своего особенного значения. Контрпримеры, в которых мы видим луну вне гомосексуального контекста, в набоковских текстах немногочисленны [895] . Понятно, что их число растет в поздних романах, более свободных от переживаний юности и, с другой стороны, более активно осваивавших новую терминологию. Систематическое использование Набоковым одного и того же способа для кодирования сходных ситуаций отвечает формальному определению лейтмотива прозаического повествования.
893
Значениями луны в примитивных религиях являются женское начало и смерть; см.: Элиаде М. Очерки сравнительного религиоведения. М.: Ладомир, 1999. С. 54–183.
894
Joyce J. A Portrait of a Writer as a Young Man. New York: Pinguin 1956 P. 95.
895
Таковы, в частности, сравнения белизны киноэкрана со светом луны в «Весне в Фи альте» и в «Лолите» или характеристика Гумберта как лунатика. В иронической рецензии «Антология лунных поэтов» (1928; Собрание сочинений русского периода. Т. 2. С. 660–661) лунная поэзия трактуется как нелепая пародия на земную.