Толкователи (сборник)
Шрифт:
Светящаяся стена Силонг и отсюда, впрочем, выглядела столь же далекой. Парочка малозначащих гор-пятитысячников к северу от Силонг давала, правда, какое-то ощущение пространства и как бы уменьшала расстояние до цели. Проводники, а также трое мазов, обладавшие тренированной памятью на мелкие детали и разнообразные числа, знали, разумеется, названия всех здешних, вершин и их высоту, пользуясь такой мерой, как «пиенг» — насколько помнила Сати, 15000 пиенгов равнялись примерно 5000 метров. Она, впрочем, была не совсем в этом уверена и записывала все значения высот в пиенгах. Она с наслаждением слушала названия этих горных вершин, но даже не пыталась их запомнить; как не пыталась запомнить ни их высоту, ни названия троп на перевалах. Она давно, еще до того, как они отправились в путь, решила ничего не спрашивать ни о том, где они в данный момент находятся, ни о том, куда
Собственно, никакой настоящей тропы с видимыми вехами она так и не заметила, разве что близ деревень, и тем не менее по этим незаметным тропам ползли повозки, и возницы, точно речные лоцманы, прокладывали среди диких скал курс по приметам, которые знали только они одни. «Там, где северные откосы Мьен спускаются за Ушами Тазиу…» Проводники и мазы всегда очень внимательно вглядывались в следы, оставленные такими повозками, тихо переговариваясь между собой, а Сати с наслаждением слушала поэзию неведомых названий. Она не спрашивала, как называются те маленькие селения, через которые они проходили. Если Корпорации или даже Экумене понадобится узнать у нее путь в Лоно Силонг, она сможет совершенно честно сказать, что не знает его.
Она толком не знала даже названия той местности, куда они направлялись. Она, конечно, слышала раньше разные названия: Гора, Силонг, Лоно Силонг, Стержневой Корень, Верхняя умиязу и т. п. Возможно даже, все эти названия относились к разным местам, а вовсе не к одному и тому же. Даже этого Сати не знала наверняка и сопротивлялась что было сил желанию узнать и записать значение каждого названия, каждого нового слова. Она сейчас жила среди людей, для которых высшим духовным достижением было правдиво говорить об окружающем их мире и которым… запретили говорить об этом! И здесь, в этой всеобъемлющей тишине, где они говорить могли, Сати хотела научиться их слушать. Не задавать вопросы, а просто слушать. Если раньше они охотно делили с ней радости обычной жизни, в высшей степени заботливо относились к ее нуждам, то теперь она делила с ними все трудности сложного восхождения к вершинам.
Сперва Сати тревожилась, годится ли она для подобного путешествия. Опыта у нее было немного: месяц в холмистой местности Ладакх, несколько выходных, проведенных в поездках по Чилийским горам, — вот и все, хотя это были скорее просто прогулки по горным тропам, хотя и довольно крутым порой. Сейчас они тоже шли по горной тропе все вверх и вверх, и Сати очень хотелось знать, как высоко они намерены подняться. Ей никогда еще не приходилось преодолевать высоту более 4000 м; видимо, и сейчас они пока поднялись не выше, потому что никаких особых трудностей она еще не испытывала, кроме одышки на особенно крутых участках пути. Но в таких случаях даже Одиедин и проводники замедляли ход. И только Акидан и Киери, крепенькая, кругленькая девушка лет двадцати, рысцой преодолевали любой подъем или спуск и танцевали на гранитных утесах, нависавших над бездонными, полными голубого тумана пропастями, не испытывая ни страха, ни одышки. «Эбердиди», «козлята, детеныши», так звали их все остальные.
В тот день они практически не останавливались и шли с рассвета до заката, чтобы засветло успеть добраться до летнего высокогорного становища. Становище, притулившееся под отвесной гранитной стеной, представляло собой шесть или семь каменных круглых глыб, на которых были установлены юрты; во все стороны от этого лагеря круто уходили вверх каменистые пастбища. Сати только удивлялась, как все-таки много людей живет здесь, в этих горах, где, казалось бы, и жить-то нечем, кроме чистого воздуха, скал и вечных льдов. В широко раскинувшихся — на значительно большей высоте, чем Окзат-Озкат, — и казавшихся ей абсолютно бесплодными холмах было полно деревень, пастбищ, маленьких ухоженных полей, обнесенных каменными изгородями. И даже на высокогорье, среди голых скал, встречались порой селения, а также многочисленные летние становища. Жители нижних деревень поднимались сюда еще по снегу в конце весны вместе со стадами животных. Эти животные, являвшиеся разновидностью эбердинов, назывались миньюлы. Больше всего они были все-таки похожи на коз: рогатые, полудикие, длинноногие, с длинной светлой шерстью, удивительно теплой и шелковистой. Миньюлы паслись всюду, где только могла расти трава, а детенышей рождали на высокогорных альпийских лугах. Их замечательная шерсть высоко ценилась на Аке даже в нынешнюю эпоху синтетических волокон. Жители деревень продавали излишки шерсти и молока, а себе из шкур миньюлов шили теплые сапоги и куртки. Навоз животных они использовали в качестве топлива.
Эти люди вели такой образ жизни испокон веков. Для них Окзат-Озкат, этот захолустный городишко, действительно был оплотом цивилизации. Все они были представителями народа рангма, и если в предгорьях еще можно было как-то объясниться на языке довзан (Сати, например, неплохо понимала Ийеу и Лонга, и они ее тоже), то выше, там где они теперь оказались, ей местных жителей удавалось понимать с трудом, хотя за минувшую зиму она весьма преуспела в изучении языка рангма.
Жители горных деревень оказались людьми в высшей степени гостеприимными и высыпали навстречу путешественникам в полном составе; со всех сторон их тут же окружали дочерна загорелые взрослые, непоседливые дети, матери с застенчивыми тихими младенцами, закутанными в мех, точно коконы, и подвешенными к неким особым посохам, как военные трофеи. Поближе к людям подходили, встревоженно блея, и самки миньюлов со своими молчаливыми белоснежными только что народившимися детенышами… Жизнь, жизнь била ключом в этих, казалось бы, пустынных высокогорных местах!
Над головой, как всегда, выписывала круги парочка геймов, лениво и грациозно скользя на мягких темных крыльях в невероятно красивой синеве здешних сумерек.
Одиедин и молодые мазы, Сиэз и Тобадан, сразу включились в работу: благословляли хижины, детей и скот, лечили больных и раненых (здесь у людей в первую очередь страдали глаза, разъедаемые дымом кизяков) и, естественно, что-то растолковывали местным жителям, подолгу беседуя с ними. Впрочем, глагол «благословлять», как убедилась Сати, не очень-то подходил. Слово, которым обозначались действия мазов, означало примерно «включать в число», или, точнее, «вводить в круг». Это действо состояло из ритуальных песнопений под «табатт-табатт» небольшого барабана и вручения жителям деревни полосок красной или синей бумаги, на которых затем мазы писали имя, возраст и прочие биографические данные того или иного человека, а также то, что эти люди просили их написать особо. Например:
«Этой зимой я женился на Темази».
«Построил свой дом».
«Прошлой зимой я родила сыночка. Он прожил только сутки. Звали его Эну».
«Этим летом самки моих миньюлов принесли 22 детеныша!»
«Меня зовут Ибиен. Этой весной мне сровнялось шесть».
Насколько поняла Сати, читать жители деревень практически не умели; в лучшем случае могли прочесть несколько слов, а то и вовсе ни одного. Однако они брали в руки бумажные полоски, исписанные красивыми идеографическими символами, с величайшим почтением и удовлетворением. Долго рассматривали их, вертя во все стороны, потом аккуратно сворачивали и бережно укладывали в специальные вышитые кармашки или красиво изукрашенные шкатулочки, которые хранили в своих юртах. Мазы устраивали собрания с раздачей таких «благословений» в каждой деревне, если, конечно, там не было своего маза. Некоторые из «шкатулок Толкователей», которые Сати видела в деревенских домах, были старинными, резными или красиво расписанными и содержали сотни таких синих и красных полосок бумаги, на которых различными Толкователями в разное время были записаны факты из жизни нынешнего поколения и многих минувших поколений.
Обычно мазы так распределяли функции между собой: Одиедин писал «благословения», Тобадан взвешивала и раздавала лекарственные травы и целебные мази, а Сиэз, исполнив подходящую в данном случае песнь, усаживался в окружении жителей деревни и рассказывал им разные истории. Сиэз, узкоглазый молодой человек, обычно очень тихий и молчаливый, в горных деревнях прямо-таки фонтанировал красноречием.
Усталая, чувствуя небольшое головокружение — они, должно быть, сегодня поднялись еще на километр, — наслаждаясь теплом полуденного солнца, Сати присоединилась к рассевшимся полукругом на покрытых пылью камнях слушателям, не сводившим глаз с Толкователя, и тоже стала слушать.
— Начинаю Толкование! — провозгласил Сиэз. И умолк.
Слушатели тихо и восхищенно заохали и зашептались.
— Я буду толковать одну историю! «Ax, ax!» — и шепот, шепот…
— Эта история называется «Дорогой Такиеки»! «О! Да-да, „Дорогой Такиеки“, да!»
— Итак, история начинается! А начинается она в те времена, когда дорогой Такиеки еще жил, со своей старой матушкой, хотя был уже взрослым мужчиной. Взрослым, да глупым. И вот мать его умерла. Она была бедной женщиной и смогла оставить сыну только мешок сушеных бобов, который приберегала на зиму. Стоило этой женщине умереть, как явился хозяин земли, на которой стоял ее дом, и выгнал Такиеки.