Том 1. Дживс и Вустер
Шрифт:
— Неважно, ты его не знаешь. Давным-давно умер. Я ощутил прилив творческих сил. Обычно на подобную книгу я отвожу полторы строчки в колонке «Последние новинки», но этой я посвятил шестьсот слов вдохновеннейшей прозы. Вот почему я считаю, что тебе сказочно повезло — ведь ты сможешь увидеть его физиономию, когда он будет их читать.
— С чего ты так уверен, что он их прочтет?
— Он наш подписчик. В разделе «Нам пишут читатели» было опубликовано его письмо, где он особо подчеркивает, что много лет выписывает наш журнал.
— А ты подписал заметку?
— Нет. Главный не любит, когда такая мелкая сошка, как я, пытается вписать свое имя в скрижали.
— И
— По первое число. Так что внимательно следи за ним во время завтрака. Интересно, как он будет реагировать. Готов поспорить, краска стыда и раскаяния на его щеках зардеет.
— Тут есть одна загвоздка — в «Бринкли» я никогда не спускаюсь к завтраку. Но ради такого случая готов на любые жертвы.
— Да уж, постарайся. Увидишь — дело того стоит, — сказал Селедка, и вскоре ускакал добывать в поте лица свой хлеб насущный.
Минут через двадцать в комнату вошел Дживс со шляпой в руках, чтобы попрощаться. Торжественный миг, требующий огромного самообладания от нас обоих. Нам удалось сохранить присутствие духа и даже переброситься парой шутливых фраз. Когда он уже был в дверях, мне вдруг пришло в голову, что он может что-то знать — по своим каналам — про этого Уилберта Артроуза, о котором упоминала тетя Далия. Как мне уже не раз доводилось убедиться, Дживс знает всё обо всех на свете.
— Еще полсекунды, Дживс, — сказал я.
— Сэр?
— Забыл спросить. Штука в том, что среди приглашенных в «Бринкли» будет некая миссис Хомер Артроуз, жена американского толстосума, и ее сын Уилберт, известный более как Уилли, и это имя — Уилли Артроуз — вызывает какой-то смутный отклик в струнах. Оно почему-то ассоциируется у меня с нашими поездками в Нью-Йорк, но в какой связи — понятия не имею. А вам оно ни о чем не говорит?
— Говорит, сэр. Об этом джентльмене часто пишут бульварные нью-йоркские газеты, особенно в разделе, который ведет мистер Уолтер Уинчел. Обычно он проходит там под кличкой Бродвейский Уилли.
— Ну, разумеется. Да-да, припоминаю. Таких молодцов называют плейбоями.
— Совершенно верно, сэр. Он славится своими экстравагантными выходками.
— Ну вот, теперь окончательно вспомнил. Этот тип имеет обыкновение приносить в ночные клубы бомбы со зловонным газом, что, на мой взгляд, все равно что возить уголь в Ньюкасл, а когда получает деньги по чеку в банке, то сует кассиру под нос «кольт» со словами «Спокойно, это ограбление».
— И еще…Нет, сэр, сожалею… выскользнуло из памяти.
— Что выскользнуло?
— Так, незначительная подробность, сэр, касающаяся мистера Артроуза. Если вспомню, я вам сообщу, сэр.
— Да, пожалуйста. Хотелось бы иметь полную картину. Ах, черт!
— Сэр?
— Нет, ничего. Просто вдруг пришло в голову… Хорошо, Дживс, отчаливайте, не то на поезд опоздаете. Желаю вам крупных креветок, да побольше. Теперь я скажу вам, что именно мне пришло в голову. Я уже говорил, как мало меня вдохновляет перспектива проживания в одном доме с Бобби Уикем и Обри Апджоном, ведь никому неведомо, какие плоды принесет такое соседство. Когда же я представил, что в дополнение к этим двум обормотам, мне придется постоянно находиться бок о бок с нью-йоркским плейбоем, у которого явно не все дома, я стал думать, что этот визит не для хрупкого здоровья Бертрама, и почувствовал искушение послать телеграмму с извинениями и никуда не ехать.
Потом вспомнил кулинарные изыски Анатоля и вновь укрепился духом. Кто хоть раз их вкусил, не в состоянии добровольно лишить себя деликатесов этого волшебника. Какие бы душевные муки ни были уготованы
В эту минуту сильнейшего нервного напряжения снова зазвонил телефон, и я подскочил на месте, словно услышал трубу архангела, сзывающего грешников на Страшный суд. Когда я снял трубку, меня трясло, как в лихорадке.
Голос на другом конце провода явно принадлежал какому-то дворецкому.
— Мистер Вустер?
— Он самый.
— Доброе утро, сэр. С вами желает поговорить ее светлость леди Уикем, сэр. Мистер Вустер у телефона, миледи.
И я услышал в трубке голос матери Бобби.
Должен вам заметить, что во время моей содержательной беседы с дворецким до моего слуха доносились звуки, похожие на отдаленные рыдания, эдакое музыкальное сопровождение. Теперь стало очевидно, что звуки эти исходят из гортани вдовы покойного сэра Катберта. Ей не сразу удалось подавить рыдания и заставить работать голосовые связки, и пока я ждал, я старался найти ответ на две мучившие меня загадки: первая — с какой стати эта дама вдруг решила мне позвонить, и вторая — уж если позвонила, то ведь не для того же, чтобы часами рыдать в трубку.
Меня особенно занимала загадка номер один, потому что после случая с грелкой наши отношения с родительницей Бобби оставались несколько натянутыми. Для меня, разумеется, не секрет, что в ее глазах я не намного лучше самых отпетых представителей преступного мира. Я это знаю со слов самой Бобби, которая весьма живо изобразила в лицах разговор обо мне между ее матушкой и сочувственно поддакивающими подругами, и, должен признаться, ее отношение меня не удивляет. Какой хозяйке, предоставляющей гостеприимство другу своей дочери, понравится, что юный гость шастает по всему дому в три часа утра, протыкает людям грелки и после этого спокойно исчезает, не потрудившись попрощаться. Да, я вполне понимаю ее чувства, и именно поэтому меня так удивило, что она вдруг пожелала со мной говорить. Зная ее аллергическую реакцию на Бертрама Вустера, я был уверен, что она скорее умрет, чем позвонит мне по телефону.
Однако вот позвонила.
— Мистер Вустер?
— Доброе утро, леди Уикем.
— Вы меня слушаете?
Я заверил ее, что слушаю, и она опять взяла тайм-аут, чтобы порыдать. Потом она заговорила гортанным, осипшим голосом, словно исполнительница цыганских романсов, у которой в горле застряла рыбья кость.
— Так это правда?
— Простите?
.— О Боже, Боже, Боже мой!
— Я не совсем понимаю…
— Сегодня… в утренней «Тайме»…
Я очень быстро соображаю, а потому догадался, что в номере «Тайме», опубликованном сегодня утром, по-видимому, напечатано нечто, по какой-то причине огорчившее ее, однако почему она выбрала именно меня, чтобы излить свое горе, оставалось для меня тайной за семью печатями. Я решил провести необходимые изыскания в надежде подобрать ключ к этой тайне, но в дополнение к рыданиям, она вдруг захохотала, как гиена, и я своим чутким ухом уловил, что у нее началась истерика. Я не успел и рта раскрыть, как услышал глухой звук, дающий основание предположить, что где-то на землю упало некое твердое тело, и когда разговор возобновился, оказалось, что в игру снова вступил дворецкий — видимо, в качестве дублера своей хозяйки.