Том 1. Дживс и Вустер
Шрифт:
— Я прекрасно помню, что сказала мисс Уикем. Она сказала, что он многие годы прослужил у сэра Родерика Глоссопа.
— Ну, вот видите.
— И вы считаете, что это снимает с него подозрения?
— Разумеется.
— Я так не считаю, и сейчас объясню вам, почему. У сэра Родерика Глоссопа большая клиника в Чафнелл-Реджисе, в графстве Сомерсетшир, и там сейчас лечится моя подруга. Я написала ей с просьбой повидать леди Глоссоп и получить всю возможную информацию о ее бывшем дворецком по имени Макпалтус. Сегодня, вернувшись из Бирмингема, я получила от нее ответ. Так вот, леди Глоссоп утверждает, что у нее никогда не было дворецкого по фамилии Макпалтус. Как вам это нравится?
Я по-прежнему старался сделать все, что в моих силах. Вустеры никогда не сдаются.
— Вы ведь лично не знакомы с леди Глоссоп?
— Конечно, нет, иначе я бы ей сама написала.
— Очаровательная женщина, но память у нее, как решето. Из тех, кто всегда забывает перчатку в театре. Естественно, ей не под силу запомнить имя дворецкого. Она наверняка думает, что его звали Фотерингей или Бинкс, или еще как-то. Такие провалы в памяти — обычная вещь. В Оксфорде я учился с одним парнем по фамилии Робинсон, и как раз недавно я пытался вспомнить, как его звали, и в голове у меня всплыла почему-то фамилия Фосдайк. Его настоящую фамилию я вспомнил только вчера, когда прочитал в «Тайме», что Герберт Робинсон (26), проживающий на Гров-Роуд, Пондерс-Энд, доставлен в полицейский участок на Бошер-Стрит по обвинению в краже пары брюк в желто-зеленую клетку. Это, конечно, не мой приятель, но вы поняли, что я имею в виду. Не сомневаюсь, что в одно прекрасное утро леди Глоссоп стукнет себя по лбу и воскликнет: «Макпалтус! Ну, конечно же! А я была уверена, что этого честнейшего малого звали О'Map».
Она хмыкнула. Сказать, что мне понравилось, как она хмыкнула, значило бы намеренно вводить в заблуждение общественность. Такой звук мог бы издать Шерлок Холмс, перед тем как защелкнуть наручники на запястьях похитителя рубина махараджи.
— Честнейший малый, вы говорите? Тогда как вы объясните следующее обстоятельство. Я только что разговаривала с Уилли, и он сказал мне, что у него исчез дорогой серебряный сливочник работы восемнадцатого века, который он купил у мистера Траверса. И где он, вы спросите? В комнате Макпалтуса, спрятан под рубашками в ящике комода.
Я говорил, что Вустеры никогда не сдаются, но я ошибался. Слова эти подействовали на меня, как удар в солнечное сплетение, и мой боевой дух улетучился в мгновение ока, вместо прежней храбрости остался лишь отработанный пар.
— Ах, вот где, — сказал я. Не слишком умная реплика, но ничего умнее я не придумал.
— Да, сэр, именно там. Как только Уилли сказал мне, что сливочник пропал, я сразу поняла, куда он делся. Я пошла в комнату Макпалтуса, обыскала ее, и там он, естественно, и оказался. Я вызвала полицию.
Мне показалось, что я пропустил еще один удар — на этот раз это был чистый нокдаун. Открыв рот, я уставился на старую даму.
— Вы вызвали полицию?
— Да, они обещали прислать сержанта. Он будет здесь с минуту на минуту. И знаете, что я вам скажу? Я собираюсь встать на часах у двери в комнату Макпалтуса, чтобы никто не вздумал попытаться избавиться от улики. Я не из тех, кто полагается на волю случая. Не хочу сказать, что я вам совершенно не доверяю, мистер Вустер, но мне не нравится, что вы так рьяно защищаете этого типа. На мой вкус, вы чересчур ему симпатизируете.
— Просто я подумал, что, возможно, он поддался минутному искушению.
— Чепуха. Скорее всего, он промышляет этим всю жизнь. Могу поспорить, что он крал еще ребенком.
— Только печенье.
— Простите?
— В Америке его называют «крекеры». Он говорил, что в юные годы иногда таскал крекеры.
— Вот видите! Начинается с крекеров, а кончается серебряными сливочниками. Такова суровая логика жизни, — сказала она и понеслась на пост, а я мысленно обругал себя за то, что растерялся и не сказал ей, что «по принужденью милость не действует, а падает она — о чем вы, разумеется, знаете — как тихий дождь [99] », и напоминание об этом обстоятельстве могло бы смягчить ее душу.
99
как тихий дождь — «По принужденью милость/ Не действует, а падает она/ Как тихий дождь, стремящийся на землю/ Из облаков. Благословенье в ней/ Сугубое: она благословляет/ Тех, кто дает и кто берет ее./ Сильней всего она в руках у сильных;/ Она — царям приличнее венца» (Шекспир. «Венецианский купец». Акт IV, сц.1). Перев. П.Вейнберга.
Я все еще размышлял об этом своем промахе и пытался придумать, что же здесь можно сделать, когда вошли Бобби и тетя Далия, и выглядели они обе так, как только могут выглядеть молодая дама и дама среднего возраста, находящиеся в самом прекрасном расположении духа.
— Роберта только что рассказала мне, что сумела убедить Апджона отозвать иск, — сказала тетя Далия. — Я, конечно, страшно рада, но, будь я проклята, если понимаю, как ей это удалось.
— Я просто обратилась к лучшим чувствам, скрытым в душе каждого человека, — сказала Бобби и бросила на меня заговорщический взгляд. Я понял, что она хочет этим сказать. Престарелая родственница не должна знать, что Бобби достигла своей цели, поставив под угрозу речь Апджона перед юными питомцами средней школы Маркет-Снодсбери. — Я сказала ему, что по принужденью… Что с тобой, Берти?
— Ничего. Чисто нервное.
— С чего бы это тебе нервничать?
— Мне казалось, что закон не запрещает нервничать в «Бринкли-Корте» в это время суток. Так ты говорила, что «по принужденью…»
— Да, «по принужденью милость не действует».
— Думаю, что нет.
— Ив случае, если ты не в курсе, «сильней всего она в руках у сильных. Она — царям приличнее венца». Я приехала в «Безрогого быка» и изложила этот тезис Апджону и он со мной согласился. Так что теперь все прекрасно.
Я саркастически рассмеялся.
— Нет, — сказал я, отвечая на вопрос тети Далии, — я не проглотил собственные миндалины, я просто саркастически рассмеялся. Дело в том, что в ту самую минуту, когда эта юная особа говорит, что все прекрасно, новая беда уже маячит на пороге. Я вынужден поведать вам мою повесть, и вы согласитесь, что она из серии взбешенного дикобраза, — сказал я, и без дальнейших предисловий изложил все, как есть.
Мое сообщение потрясло их до глубины души. Тетя Далия была оглушена, как будто ее ударили обухом по затылку, а Бобби зашаталась, будто нажала на спусковой крючок приставленного к груди револьвера, не подозревая, что тот заряжен.
— Теперь вы понимаете, как будут развиваться события дальше, — сказал я, не с целью насыпать им соль на раны, а лишь для того, чтобы они до конца осознали серьезность положения. — Глоссоп сегодня возвращается в «Бринкли», чтобы приступить к своим обязанностям, и обнаруживает, что его величество закон ждет его с наручниками наготове. Вряд ли стоит надеяться, что он без звука согласится отсидеть полагающийся за такие подвиги тюремный срок, поэтому первым делом он откроет всю правду. «Я признаю, — скажет он, — что стащил эту идиотскую серебряную корову, но сделал я это, исходя из предположения, что прежде ее украл Уилберт, и что мне следует вернуть ее обратно в стойло». После чего он объяснит цель своего пребывания в доме, и все это, учтите, в присутствии мамаши Артроуз. И что же за этим последует? Сержант снимает с Глоссопа наручники, а мамаша Артроуз спрашивает, нельзя ли ей ненадолго воспользоваться телефоном, чтобы сделать междугородний звонок своему мужу. Папаша Артроуз внимательно ее выслушивает, и когда дядя Том спустя некоторое время приходит его навестить, он видит, что тот, скрестив на груди руки, встречает его угрюмым взглядом. «Траверс, — говорит он, — сделка отменяется». — «Отменяется?» — задрожав, как осиновый лист, спрашивает дядя Том. «Отменяется, — говорит Артроуз. — От-ме-ня-ет-ся. Не желаю иметь никаких дел с людьми, жены которых приглашают психиатров наблюдать за моим сыном». Недавно мамаша Артроуз крепко меня приложила, и потом спросила, как мне это нравится. Сейчас моя очередь задать вам тот же вопрос.