Том 1. Письма русского путешественника. Повести

Карамзин Николай Михайлович

Здесь Габриели страстной Взор нежность изъявлял: Здесь бог войны ужасный В цепях любви вздыхал. Француз в восторг приходит От имени ея; Оно на мысль приводит Нам доброго царя.

С нежными чувствами выходите из башни и вступаете в прекрасный лесок, посвященный музам и спокойствию. Тут стремится ручей, подобный воклюзскому, где, по уверению италиянского Тибулла, травы, цветы, зефиры, птицы и Петрарка о любви говорили. Тут в прохладном гроте написано:

Являйте, зеркальные воды, Всегда любезный вид природых И образ милой красоты! С зефирами играйте И мне воспоминайте Петрарковы мечты!

От всех эрменонвильских домиков, живописно рассеянных по лугу, отличается тот, который строен был для Жан-Жака, но достроен уже по смерти его: самый сельский и приятный! Подле садик, огород, лужок, орошаемый ручейком, густые дерева, мостик, примкнутый к двум большим вязам, и маленький жертвенник с надписью:

`A l'amiti'e, le baume de la vie. – Дружбе, бальзаму жизни.

Под сению одного дерева стоит канапе с надписью:

Жан-Жак любил здесь отдыхать, Смотреть на зелень дерна, Бросать для птичек зерна И с нашими детьми играть.

Руссо

переехал в Эрменонвиль 20 мая 1778, а умер 2 июля – следственно, недолго наслаждался он здешним тихим уединением; успел только ласкою, обходительностию снискать любовь эрменонвильских жителей, которые по сие время не могут без слез говорить о нем. Свет, литература, слава – все ему наскучило; одна природа сохранила до конца милые права свои на его сердце и чувствительность. В Эрменонвиле рука Жан-Жакова не бралась за перо, а только подавала милостыню бедным. Лучшее его удовольствие состояло в прогулках, в дружеских разговорах с земледельцами и в невинных играх с детьми. За день до смерти своей он ходил еще собирать травы; 2 июля, в семь часов утра, вдруг почувствовал слабость и дурноту, велел своей Терезе растворить окно, взглянул на луг, сказал: «Comme la Nature est belle!» [285] – и закрыл глаза навеки… Человек редкий, автор единственный, пылкий в страстях и в слоге, убедительный в самых заблуждениях, любезный в самых слабостях! Младенец сердцем до старости! Мизантроп, любви исполненный! Несчастный по своему характеру между людьми и завидно-счастливый по своей душевной нежности в объятиях натуры, в присутствии невидимого божества, в чувстве его благости и красот творения!.. Прах его хранится на маленьком прекрасном островке, ^ile des peupliers [286] , осененном высокими тополями. Надобно переехать на лодке – и Харон говорит вам о Жан-Жаке; сказывает, что эрменонвильский цирюльник купил трость его и не хотел продать ее за 100 экю; что жена мельникова никому не дает садиться на том стуле, на котором Руссо у мельницы сиживал, смотря на пенистую воду; что школьный мастер хранит два пера его; что Руссо ходил всегда задумавшись, неровными шагами, но всякому кланялся с ласковым видом. Вам хочется и слушать перевозчика, и читать надписи на берегу, и видеть скорее гроб Ж.-Жаков…

285

Как прекрасна природа! (франц.). – Ред.

286

Острове тополей (франц.). – Ред.

Среди журчащих вод, под сению священной, Ты видишь гроб Руссо, наставника людей, Но памятник его нетленный Есть чувство нежных душ и счастие детей [287] .

Всякая могила есть для меня какое-то святилище; всякий безмолвный прах говорит мне:

И я был жив, как ты, И ты умрешь, как я.

Сколь же красноречив пепел такого автора, который сильно действовал на ваше сердце, которому вы обязаны многими из любезнейших своих идей, которого душа отчасти перелилась в вашу? Монумент его имеет вид древнего жертвенника; с одной стороны написано: «Ici repose l'homme de la Nature et de la v'erit'e» – «Здесь покоится человек истины и природы»; а на другой стороне изображены играющие дети с матерью, которая держит в руке том «Эмиля»; наверху девиз Жан-Жаков: «Vitam impendere vero» – «Жить для истины». На свинцовом гробе вырезано: «Hic ja-cent ossa J. J. Rousseau» – «Здесь лежат кости Руссовы».

287

Перевод одной из надписей.

Что Руссо в жизни своей имел злобных врагов, не мудрено; но можно ли без омерзения слышать, что некоторые хотели ругаться и над бесчувственным прахом его, вырезывали на гробе непристойные, бесстыдные надписи, бросали грязь на монумент и ломали его, так что хозяин, маркиз Жирарден, должен был приставить караул к острову!

Зато Руссо имел и жарких, ревностных почитателей более нежели кто-нибудь из новых авторов. Ревность некоторых доходила до безумия. Рассказывают, что один молодой француз, восхищенный творениями Жан-Жака, вздумал проповедывать его учение в Азии и сочинил на арабском языке катехизис, который начинается так: «Что есть правда? Бог. Кто ложный пророк его? Магомет. Кто истинный? Руссо». Французский консул видел его в Бассоре в 1780 году и никак не мог доказать ему, что он сумасшедший. Скромный Руссо, конечно, не хотел таких учеников. Думаю, что и нынешние французские ораторы не одолжили бы его своими пышными хвалами: чувствительный, добродушный Жан-Жак объявил бы себя первым врагом революции.

Говорили, что Тереза, жена его, вышла замуж за слугу маркиза Жирардена: это неправда. Она гордится именем Руссовой супруги и живет одна в маленькой деревеньке Плесси-Бельвиль.

Кто, опершись рукою на монумент незабвенного Жан-Жака, видел заходящее солнце и думал о бессмертии, тот насладился немалым удовольствием в жизни.

Шантильи

Dans sa pompe 'el'egante admirez Chantilly, De H'eros en H'eros, d'^age en ^age embelli [288] .

288

Восхищайтесь Шантильи в его изящной пышности, он становится прекраснее с каждым новым героем, с каждым новым веком (франц.). – Ред.

Не ожидайте от меня пышного описания: я видел Шантильи в дурное время, в дурном расположении и в страхе, чтобы не уехала без меня почтовая карета. Мысль, что хозяин²⁶⁰ его скитается ныне по чужим землям, как бедный изгнанник, также туманила для глаз моих предметы. Что вам сказать? Я видел великолепные палаты, прекрасные статуи, физические кабинеты, подземельные ходы с высокими сводами, редкие оранжереи, огромные конюшни, большой парк, красивые террасы, остров Любви, приятный английский сад, хижины, украшенные, как дворец, чудесную игру вод и, наконец, латы Орлеанской девственницы. Я вспомнил то великолепное, беспримерное зрелище, которым принц Конде веселил здесь нашего Северного графа²⁶¹. Ночь превратилась в день; от бесчисленных огней казалось, что леса и воды горели; искры сыпались от каскадов; музыка гремела, и охотники, при восклицаниях народа, неслись вихрем за быстрыми оленями. Так и восточные государи не забавляли гостей своих.

Шантильи окружен густым лесом. Тут, на большой равнине, где сходятся 12 бесконечных аллей, великий Конде, герой и друг просвещения, давал праздники Лудовику XIV и всему двору его.

Сей лес напоминает печальную смерть мрачного романиста Прево. Он гулял в нем и упал без чувства; его подняли, как мертвого, вздумали анатомить, и безрассудный лекарь воткнул ему нож в сердце – пронзительный крик раздался – Прево был еще жив – лекарь зарезал его.

Я списал в Шантильи прекрасную Грувелеву надпись к амуру, представленному без покрова, без оружия и без крыльев. Как умею, переведу ее:

Одною нежностью богат, Как правда, сердцем обнаружен, Как непорочность, безоружен, Как постоянство, некрылат, Он был в Астреин век²⁶². Уже мы не находим Его нигде, но жизнь в искании проводим.

Париж, июня… 1790

Вчера целых пять часов провел я у г-жи Н*. и не скучно; даже самый прелестный барон, друг ее, казался мне сносным. Говорили о чувствительности. Барон утверждал, что привязанность мужчин бывает гораздо сильнее и надежнее, что женщины более плачут, а мы чаще умираем от любви. Хозяйка утверждала противное и милым голосом, с нежным и томным видом своим рассказала нам печальный лионский анекдот. Все были тронуты; я не менее других. Г-жа Н* оборотилась ко мне и спросила: «Сочиняете ли вы стихи?» – «Для тех, которые любят меня», – отвечал я. – «Вот вам материя. Дайте мне слово описать это приключение в русских стихах». – «Охотно, но позвольте немного украсить». – «Нимало. Скажите только, что от меня слышали». – «Это слишком просто». – «Истина не требует украшений». – «По крайней мере в рассказ можно вместить некоторые мысли, нравственные истины». – «Дозволяю. Сдержите же слово». – Я сдержал его и написал следующее:

АЛИНА

О дар, достойнейший небес, Источник радости и слез, Чувствительность! Сколь ты прекрасна, Мила – но в действиях несчастна!.. Внимайте, нежные сердца! В стране, украшенной дарами Природы, щедрого творца, Где Сона светлыми водами Кропит зеленые брега, Сады, цветущие луга, Алина милая родилась; Пленяла взоры красотой, А души ангельской душой; Пленяла –

и сама пленилась. Одна любовь в любви закон, И сердце в выборе не властно; Что мило, то всегда прекрасно; Но нежный юноша, Милон, Достоин был Алины нежной; Как старец, в младости умен, Любезен всем, от всех почтен. С улыбкой гордой и надежной Себе подруги он искал; Увидел – вольности лишился: Алине сердцем покорился; Сказав: «Люблю!», ответа ждал… Еще Алина слов искала, Боялась сердцу волю дать, Но все молчанием сказала. – Друг друга вечно обожать Они клялись чистосердечно. Но что в минутной жизни вечно? Что клятва? – Искренний обман! Что сердце? – ветреный тиран! Оно в желаньях своевольно И самым счастьем – недовольно. И самым счастьем! – Так Милон, Осыпанный любви цветами, Ее нежнейшими дарами, Вдруг стал задумчив. Часто он, Ласкаемый подругой милой, Имел вид томный и унылый И в землю потуплял глаза, Когда блестящая слеза Любви, чувствительности страстной Катилась по лицу прекрасной; Как в пламенных ее очах Стыдливость с нежностью сражалась, Грудь тихо, тайно волновалась И розы тлели на устах. Чего ему недоставало? Он милой был боготворим! Прекрасная дышала им! Но верх блаженства есть начало Унылой томности в душах; Любовь, восторг, холодность смежны. Увы! Почто ж сей пламень нежный Не вместе гаснет в двух сердцах? Любовь имеет взор орлиный: Глаза чувствительной Алины Могли ль премены не видать? Могло ль ей сердце не сказать: «Уже твой друг не любит страстно»? Она надеется (напрасно!) Любовь любовью обновить: Ее легко найти исканьем, Всегдашней ласкою, стараньем; Но чем же можно возвратить? Ничем! В немилом все немило. Алина та же, что была, И всех других пленять могла, Но чувство друга к ней простыло; Когда он с нею, скука с ним, Кто нами пламенно любим, Кто прежде сам любил нас страстно, Тому быть в тягость наконец Для сердца нежного ужасно! Милон не есть коварный льстец: Не хочет больше притворяться, Влюбленным без любви казаться – И дни проводит розно с той, Которая одна, без друга, Проводит их с своей тоской, Увы! Несчастная супруга В молчании страдать должна… И скоро узнает она, Что ветреный Милон другою Любезной женщиной пленен; Что он сражается с собою И, сердцем в горесть погружен, Винит жестокость злой судьбины! [289] Удар последний для Алины! Ах! Сердце друга потерять И счастию его мешать В другом любимом им предмете Лютее всех мучений в свете! Мир хладный, жизнь противны ей; Она бежит от глаз людей… Но горесть лишь себя находит Во всем, везде, где б ни была!.. Алина в мрачный лес приходит (Несчастным тень лесов мила!) И видит храм уединенный, Остаток древности священный; Там ветр в развалинах свистит. И мрамор желтым мхом покрыт; Там древность божеству молилась; Там после, в наши времена, Кровь двух любовников струилась: Известны свету имена Фальдони, нежныя Терезы; [290] Они жить вместе не могли И смерть разлуке предпочли. Алина, проливая слезы, Равняет жребий их с своим И мыслит: «Кто, любя, любим, Тот должен быть судьбой доволен; В темнице и в цепях он волен Об друге сладостно мечтать – В разлуке, в горестях питать Себя надеждою счастливой. Неблагодарные! Зачем, В жару любви нетерпеливой И в исступлении своем, Вы небо смертью оскорбили? Ах! Мне бы слезы ваши были Столь милы, как… любовь моя! Но счастьем полным насладиться, Изменой вдруг его лишиться И в тягость другу быть, как я… В подобном бедствии нас должно Лишь богу одному судить!.. Когда мне здесь уже не можно Для счастия супруга жить, Могу еще, назло судьбине, Ему пожертвовать собой!» Вдруг обнаружились в Алине Все признаки болезни злой, И смерть приближилась к несчастной. Супруг у ног ее лежал, Неверный слезы проливал И снова, как любовник страстный, Клялся ей в нежности, в любви; (Но поздно!) говорил: «Живи, Живи, о милая! для друга! Я, может быть, виновен был!» – «Нет! – томным голосом супруга Ему сказала, – ты любил, Любил меня! И я сердечно, Мой друг, благодарю тебя! Но если здесь ничто не вечно, То как тебе винить себя? Цвет счастья, жизнь, ах! все неверно! Любви блаженство столь безмерно, Что смертный был бы самый бог, Когда б продлить его он мог… Ничто, ничто моей кончины Уже не может отвратить! Последний взор твоей Алины Стремится нежность изъявить… Но дай ей умереть счастливо; Дай слово мне – спокойным быть, Снести потерю терпеливо И снова для любови жить! Ах! Если ты с другою будешь Дни в мирных радостях вести, Хотя Алину и забудешь, Довольно для меня!.. Прости! Есть мир другой, где нет измены, Нет скуки, в чувствах перемены: Там ты увидишься со мной И там, надеюсь, будешь мой!..» Навек закрылся взор Алины. Никто не мог понять причины Сего внезапного конца, Но вы, о нежные сердца, Ее, конечно, угадали! В несчастьи жизнь нам не мила… Спросили медиков, узнали, Что яд Алина приняла… Супруг, как громом пораженный, Хотел идти за нею вслед, Но, гласом дружбы убежденный, Остался жить. Он слезы льет И сею горестною жертвой Суд неба и людей смягчил; Живой Алине изменил, Но хочет верным быть ей мертвой!

289

Женщина, в которую Милон был влюблен, по словам г-жи Н*, сама любила его, но имела твердость отказать ему от дому, для того что он был женат.

290

Церковь, в которой они застрелились, построена на развалинах древнего храма, как сказывают. Все, что здесь говорит или мыслит Алина, взято из ее журнала²⁶³, в котором она почти с самого детства записывала свои мысли и который хотела сжечь, умирая, но не успела. За день до смерти несчастная ходила на то место, где Фальдони и Тереза умертвили себя.