Том 1. Повести и рассказы
Шрифт:
Старый Магома тыкался по пустым углам, искал, чем бы еще накормить гостя, но напрасно шарил он по полкам и стенам веранды. Шуршали пересохшие гирлянды початков кукурузы, развешенные еще его старухой, умершей восемь лет назад. Густая и едкая пыль сыпалась со всех сторон и заставляла старика беспрестанно чихать. Вздыхая, подержал он в руке темную и скользкую веревочку, на которой некогда висел курдюк. На верхнем гвозде нащупал кусочек сушеного мяса, но, пока его снял, оно рассыпалось и превратилось в труху. Старый Магома плюнул от досады и бессилия и с удивлением подумал, что кормить-то дорогого гостя больше нечем.
А тот с нетерпением ждал, когда сварятся бобы – любимое кушанье его
А как увидел сатиновую рубаху и ватные штаны, то так им обрадовался, что надел сразу и совсем уж развеселился. Последнее время ломило даже на солнышке его старые кости, и давно он мечтал именно о таких штанах, такие носил бухгалтер их колхоза, и старый Магома в глубокой тайне грустно завидовал этому. Ах, как удобно, как тепло было в этих штанах и в мягких, на меху, домашних туфлях, которые тоже подарил старику Магомед Абдуллаевич.
– А это, – показал Магома на черкеску, – все это, сынок, подари в клуб, для нашей самодеятельности. Мне ведь она ни к чему, разве только для хвастовства.
– Понимаю, – кивнул Магомед Абдуллаевич. – Сделаю так, как ты хочешь.
По обычаям гор, гостя не спрашивают, зачем он явился. Старый Магома ждал. Бобы уже сварились, и Магома поставил котелок на низенький столик перед гостем, положил деревянную ложку, сам сел напротив.
– Серьезное у меня дело, Магома, – вылавливая ложкой бобы, тихо сказал Магомед Абдуллаевич.
– Просьба гостя – подарок хозяину, – ответил Магома.
– Расскажи, Магома, как все было? Я примерно знаю, мне писали, но хочу, чтобы рассказал ты.
– Я это помню хорошо, – задумчиво проговорил старик. – На второй день войны она ушла искать вас с братом, чтобы передать вам оружие отцов и свое благословение. А уходя, заняла себе место на аульском кладбище, между дедом и отцом вашим, ее мужем. Огородила место камнями и приказала аульчанам, чтобы никто его не занимал. Сказала, что придет домой умирать, но слово свое не сдержала. Место, занятое на кладбище твоей матерью, мы бережем свято, пусть тело ее там, в России, но душа здесь, в родных горах. – Старик замолчал, черными пальцами теребя бороду.
– Я слышал, что она огородила место, поэтому я привез памятник, – сказал Магомед Абдуллаевич. – Как ты думаешь, Магома, можно его поставить?
– Кто закрыл ей глаза, надел саван, а может, и без савана похоронили… – пробормотал Магома, поднял голову, пристально посмотрел в глаза гостю. – Нужно поговорить со стариками. В Коране не сказано, чтобы ставить камень на пустом месте. Но не сказано и того, что этого делать нельзя. Как старики решат, так и будет.
– Я понимаю, Магома, что так не делают, но если бы я только знал, что есть на свете могила, настоящая могила моей матери, что не затоптали ее люди, не сровняло с землей время…
– Да, – сказал Магома, – мы не знаем этого. Султан, говорили, погиб?
– На Волге, там Вечный огонь горит над его могилой, братской могилой. Я был там, Магома.
Стукнула дверь, и порог сакли переступила жена председателя колхоза – Маленькая Патимат. Смущенно поздоровавшись, она торопливо поставила на стол дымящееся блюдо с хинкалом. Вслед за нею, не сговариваясь, женщины аула то и дело стучали в двери сакли Черного Магомы. Кто нес курзе [3] ,
3
Курзе – горские пельмени (аварск.).
4
Чуду – пышки с сыром, мясом, крапивой (аварск.).
Лишь далеко за полночь остался Магомед Абдуллаевич один.
Черный Магома, насытившись почетом, который подарил ему высокий гость, и лакомствами, которые принесли соседи, уже давно спал, как ребенок, разметав высохшие руки на свалявшейся полости бараньей шубы; на черном его лице застыла тихая печать счастья.
Магомед Абдуллаевич взял матрас и одеяло, что принесла ему жена председателя, и ушел спать на крышу. Небо было ослепительно звездное, он даже глаза зажмурил, таким неестественно красивым показалось оно ему. Поеживаясь от холода, он любовался им, смотрел в черные далекие глубины, в перламутрово-звездную прозрачность Млечного Пути и, казалось, пил медленными глотками вечность. Он был обрадован и потрясен, что, как в юности, снова открыл для себя небо и звезды, и был счастлив этой встречей, словно свиданием с матерью. Когда он был маленьким, мать часто укладывала их с братом спать на крыше сакли и, пока они засыпали, рассказывала сказки о звездах.
Он уснул на рассвете, и приснилось ему, что мать, он и Султан пасут в небе отары звезд и ходят по небу, опираясь на посохи, как по земле. Ему не хотелось просыпаться, так отчетливо видел он каждую морщинку на лице матери, и совсем рядом смотрели на него широко открытые лучистые глаза брата.
Проснувшись, он долго лежал с закрытыми глазами и в который раз пытался представить, «как это было».
…Муж сорвался в пропасть, и осталось у Патимат два сына. Мальчишками покинули они камни родного аула, спустились вниз, как здесь говорили, в Россию, – искать свое счастье. Молча проводила она их до поворота за дальним утесом.
Оставшись одна, Патимат не плакала, слезы могли накликать беду на ее сыновей, она утоляла душевный голод в работе, незаметно привыкая к одиночеству. Когда приходило время получать на трудодни, аульчане завидовали Патимат: много она зарабатывала.
Эти дни в году были для Патимат самыми счастливыми, наполненными глубоким смыслом и значением. Сговорившись с соседями, она везла вместе с ними продукты в райцентр, на базар, и старалась продать все как можно дороже. Аккуратно, трешку к трешке, пятерку к пятерке, складывала она деньги в сумку, висевшую на груди, радостно ощущая ее потертую тесемку на своей шее. Расторговавшись, шла в магазин, долго стояла там, разглядывая товары. Наконец выбирала полюбившиеся ей вещи: дорогие отрезы, шелковые платки, одеяла. Все это для будущих гелин [5] , на калым сыновьям.
5
Гелин – невеста (аварск.).