Том 1. Произведения 1926-1937

Введенский Александр Иванович

Чумир.

Весь в мыслях я лежал, обозревая разные вещи, предметы. Я желал. Горело всё кругом. Спешило всё бегом, бегом. Впрочем когда следишь за временем, то кажется что всё бежит, и кажется гора дрожит и море шевелится, песок с песчинкой говорит, и будто рыбы борются цветы и чай на блюдце. Луна с луной, звезда с звездой и снег с водой, и снег седой, и хлеб с едой, — везде как будто бы видны сраженья, все видим в площади движенье. Мы спим. Мы спим.

Тумир.

Что в мире есть? Ничего в мире нет, всё только может быть?

Кумир.

Что ты говоришь? А енот есть. А бобёр есть. А море есть.

Тумир.

Всего не счесть, что в мире есть. Стакан

и песнь и жук и лесть, по лесу бегающие лисицы, стихи, глаза, журавль и синицы, и двигающаяся вода, медь, память, планета и звезда, одновременно не полны сидят на краешке волны. Со всех не видим мы сторон ни пауков и ни ворон, в секунду данную оне лежат как мухи на спине. В другую боком повернутся, поди поймай их, они смеются. Не разглядеть нам мир подробно, ничтожно всё и дробно. Печаль меня от этого всего берёт.

Кумир.

Ночь ужасная черна, жизнь отвратительна, страшна. Друг друга человек жалеет, слезами руки поливает, щеку к щеке он прижимает, он сон лелеет. Бессмертен сон. Лежит человек с девой на кровати, её обняв. На столике свеча дымится, в непостижимое стремится. Обои хладнокровны, стаканы дышат ровно. Как будто бы миролюбива ночь, блистают точные светила. Страсть человека посетила, и он лежит жену обняв. Он думает, какого чёрта, всё хорошо кругом, всё мёртво. Лишь эта девушка жена жива и дивно сложена. Растения берёт он в руки и украшает ей живот, цветами музыки её он украшает, слогами шумными он ей поёт. Но ночь предстанет вдруг оживлена. Свеча завянет, закричит жена. На берег выбежит кровати, туда где бьёт ночной прибой, и пену волн и перемену они увидят пред собой. Проснутся каменные предметы и деревянные столы. Взлетят над ними как планеты богоподобные орлы.

Тумир.

Так значит нет уверенности в часе, и час не есть подробность места. Час есть судьба. О, дай мне синьку.

3-й умир.(ающий).

Хочу рассказать историю моей смерти. Шесть месяцев уж шла война. Я был в окопах. Я не пил вина. Не видел женской незабудки. Не видел сна. Не знал постели. Не слышал шутки. Пули сплошь свистели. Немецкие руки врагов не боялись наших штыков. Турецкие глаза врагов не пугались наших богов. Австрийская грудь врага стала врагу не дорога. Лишь бы ему нас разбить. Не знали мы все как нам тут быть. Мы взяли Перемышль и Осовец, был каждый весел, богач сибирский иль купец, иль генерал встать уж не могший с кресел. Все смеялись. Стало быть нам удалось врага разбить и победить и вдруг убить. Лежат враги без головы на бранном поле, и вдовы их кричат увы, их дочки плачут оли. Все находились мы в патриотическом угаре, но это было с общей точки зрения. Лес не заслуживает презрения, река течёт одновременно покорная своей судьбе. Что расскажу я о себе?

1-й умир.(ающий).

Я тебя прерву.

3-й умир.(ающий).

Что?

1-й умир.(ающий).

Прерву тебя.

3-й умир.(ающий).

Прерви меня.

1-й умир.(ающий).

Прервал тебя.

2-й умир.(ающий).

Я продолжаю.

3-й умир.(ающий).

В окопе на кровати я лежал и Мопассана для себя читал, и раздражался от желания приласкать какую-нибудь пышную Маланию. Хотелось мне какую-нибудь девушку помять в присутствии моей довольно близкой смерти. Мысли эти были плохи, и в наказанье мне живот, поверьте, кусали вши, чесали блохи. Вдруг выбегает деньщик Ермаков, кричит выбегает, торопится в Псков. Вдруг приходит дфебель Путята, кричит и уходит в одежде богатой. И все рядовые, вынув штыки, идут городовые, кричат пустяки. Вся армия бежит, она бежит как раз. Оставлена Варшава Рига, Минск и Павел Павлович Кавказ. А вышел я на край реки, держа в руке пустые пузырьки, и с грустью озирал досадное поражение, как быстро кончилось несчастное сражение. И надо мной вертелся ангелок, он чью-то душу в рай волок, и мне шептал: и твой час близок, тебе не спать с твоей невестой Лизой. И выстрел вдруг раздался, и грудь моя поколебалась. Уж я лежал шатался, и надо мной берёза улыбалась. Я был и ранен и убит. То было в тысячу девятьсот четырнадцатом году.

4-й умир.(ающий).

Да это верно. О времени надо думать так же как о своей душе. Это верно.

2-й умир.(ающий).

Хочу рассказать вам историю своей смерти. Я сидел в своей гостиной, я сидел в своей пустынной, я сидел в своей картинной, я сидел в своей старинной, я сидел в своей недлинной за столом. Я сидел за столом, вовсе не махал веслом. Я не складывал частей, я сидел и ждал гостей без костей. Ко мне шли гости: Мария Павловна Смирнова, секретарь суда Грязнов, старый, хмурый, толстый, вдовый, и Зернов. Генерал и генеральши, юнкер Пальмов, гусар Борецкий, круглый, что орех твой грецкий. Дальше. Вечер славно протекал, как всегда в еде, в беседе. За освобождение крестьян вдруг разбушевался генерал, он был смутьян. — Крестьян освобождать не надо, им свобода хуже ада, им надо кашу, надо плеть. — Нет их надо пожалеть, сказал купец Вавилов, довольно их судьба давила. Вмиг завязался спор на час, и всех развлёк и занял нас. Вдруг на меня тоска напала, я беспокойство ощутил, с тоской взглянул на генерала и на Вавилова взглянул. Борецкий с дамами шутил, трещал под ним некрепкий стул. Я к зеркалу направился в досаде. Казалось мне, за мной шагает кто-то сзади, и в зеркало я увидал Скворцова, он умер восемь лет назад. Его глаза полуприкрыты, и щеки синие небриты, и мертвый и дурацкий взгляд манил меня выйти из столовой, он мне шептал: ты слаб и стар, тут меня хватил третий апоплексический удар. Я умер. Это было в тысячу восемьсот пятьдесят восьмом году.

1-й умир.(ающий).

Да покойники, мы пьём из невесёлой чаши, нам не сладки воспоминанья наши. Я также был когда-то жив и Финский я любил залив. На состояние воды рябое глядел и слушал шум прибоя. Картины Репина про бурлаков мне очень были милы, и Айседору без чулков любил я поглядеть. Всё это было. Я Бальмонта читал стихи, я государственную думу любил как пуму, где депутаты ругались как петухи, и Блока дивные стишки как в море бурном гребешки нам иногда ласкали слух и возвышали наш дух. Мы храбро церковь презирали, мы ругали все Бога и попов. Мы авиаторов любили, давя без музыки клопов. Аэроплан мы одобряли. Тогда один среди лесов любил гулять теософ. Тогда писатель граф Толстой уж не ложился с дамой спать. В год тысяча девятьсот шестой, затем седьмой, восьмой, существенный бежал и прятался как день обещанный и всё не мог для нас настать. Мы жили все в неопределенном состоянии и часто находились в жёлтом здании. И многие из нас, взяв в руки пистолет, пред этим за обедом съев котлет, теперь пытались пистолет проглотить и с жизнью кончить все подсчёты, чтоб больше бы не жить.

Кумир.

Прерву тебя.

1-й умир.(ающий).

Прерви меня. И я подобною работой однажды тоже занялся. Мне стало ясно. Жизнь никчёмна, мне на земле широкой тёмной не находилось больше места, и я за ум взялся, сказал: прощай, прощай навек невеста и газированная вода. Меня не будет больше никогда. Сидел в своём я кабинете и горевал. На пистолете курок сверкал. И пистолет я в рот вложил, как бы вина бутылку, через секунду ощутил стук пули по затылку. И разорвался мой затылок на пять и шесть частей. Это было в тысячу девятьсот одиннадцатом году.

4-й умир.(ающий).

Был бой. Гражданская война в Крыму, в Сибири и на севере. Днепр, Волга, Обь, Двина. На ржи, на лютиках, на клевере, везде лежали трупы. Был голод, не хватало супа. Концы ужасной этой битвы остры как лезвие у бритвы, я даже не успел прочесть молитвы, как от летящей пули наискось я пал подкошенный как гвоздь. Граждане, взмолился я, родные, ведь у меня ребята есть грудные, и эти молодые дети теперь одни останутся на свете. И две жены моих красавицы теперь развратничать начнут. О хоть бы, хоть бы мне поправиться, но командир сказал — капут. Подумай сам, ведь ты убит, тут доктор помощь оказать не сможет, и окровавленный твой вид в земле червяк довольно скоро сгложет. Я говорю ему — нет командир, червяк быть может сгложет мой мундир и может быть в теченье часа моё сожрет всё мясо. Но мысль мою и душу червяк не съест, и я его не трушу. Но я уже не говорил. Я думал. И я уже не думал, я был мёртв. Моё лицо смотрело на небо без шума, и признак жизни уходил из вен и из аорт. В моих зрачках число четыре отражалось, а битва, бой, сраженье продолжалось. То тысячу девятьсот двадцатый был год.