Том 1. Рассказы и повести
Шрифт:
Кожехуба, автор реферата, побагровел и стал бить себя правой рукой в грудь.
— Господь бог может ошибиться, но Дёрдь Кожехуба — никогда!
— Ну, ну, ну, свояк, — успокаивал его бургомистр, — ошибка — понятие относительное. Все мы знаем, что вы один из наиболее практичных людей во всей округе, возможно, даже в стране, и что ума у вас палата, но, позвольте заметить, когда мы направили для обследования вас, пятерых, мы хотели узнать ваше мнение о работах будущего живописца, а вместо этого вы выносите на обсуждение мнение пятерых псов… Не обессудьте, но принять его за окончательное мы не можем… (В зале оживление, смех.) Это первое, что я хотел сказать.
Кожехуба и сам улыбнулся и, втянув голову в плечи, оттуда, как из ямы, слушал, что еще скажет бургомистр.
— Но по каким соображениям почтенная подкомиссия обратилась за помощью именно к собакам, спрашиваю я, — продолжал бургомистр. — Собака ведь не является художественным критиком, она картин не видит. Для картин нужен способный к восприятию глаз, знание знаменитых галерей и известный навык к сопоставлению. Собака узнала настоящую грудинку и бросилась на нее, не уловив, по вашему утверждению сходства изображенной на картине грудинки с настоящей. Уважаемая подкомиссия! Да ведь картина Кисла не пахнет мясом, в то время как мясо пахнет мясом! Вы, вероятно, изволите знать, что гениальность собаки заключается в ее обонянии, но написать пахнущий арбузом арбуз не способен даже самый гениальный художник. Глупые россказни, уважаемые господа, будто на виноград, нарисованный Апеллесом *, налетел дрозд и стал клевать ягоды. Сказка, выдуманная каким-нибудь писакой для рекламы Апеллесу. (Возгласы: Правильно! Верно!) Когда я служил в Боснии, то показал как-то нескольким пленным боснийцам портрет графа Андраши в «Воскресной газете». Как всем известно, боснийцы — существа намного интеллигентней дроздов, и я спросил их, что там изображено. Они внимательно посмотрели, но, поскольку никогда прежде не видали картин, стали молоть наперебой всякую чушь: «Какая-то баба!» — сказал один «. Это дом», — объяснил другой, но никто из них не ответил правильно: что это офицер — хотя им-то, как никому, была знакома форма, которую они видели на офицерах. (Одобрительное оживление.) Но предположим, уважаемые господа, условно, что мнение псов правильно, — разве в этом случае мы не должны под держать Кисла? Наоборот. Будь эта грудинка на вывеске у Шоша столь же совершенна, как виноград Апеллеса, Кисличу незачем было бы ехать в Мюнхен — ведь мы именно потому и посылаем молодого человека, что его картины еще не совершенны. Там он приобретет это совершенство, и его слава будет нашей славой.
Эти слова решили все. Все бурно поддержали бургомистра. Даже Кожехуба одобрительно покивал головой. Вскоре обязательство было подписано, и Йожеф Кислич уже в начале осени выехал в Мюнхен.
Два года провел Кислич в городе «сока цепом битого ячменя», как Пазмань * именовал Мюнхен. Учился он там или нет — один бог ведает, но сотенки получал регулярно. Бургомистр всеми правдами и неправдами выжимал их и отправлял ему. А «двадцатка» гордилась тем, что растит для города живописца. Ее за это окружало всеобщее уважение, каким удостаивают лишь меценатов, более того, быть членом «двадцатки» — значило иметь авторитет и положение. Устрашающая слава венецианской «десятки» * и та не могла быть более значительной. Появление кого-либо из «двадцатки» вызывало в народе почтительный шепот:
— Один из покровителей Кислича-младшего!
К концу первого года Матяш Плихта был удостоен малого креста Франца Иосифа, а Болдани — сана королевского советника. Жители маленького города ломали головы: за какие такие заслуги? Но легче было изобрести «вечный двигатель» и управляемый воздушный корабль, чем разгадать эту загадку; наконец успокоились на том, что король, видимо, узнал каким-то образом про обучение Кисла и подумал про себя (ибо он слыл любителем картинок): «А все же какие они молодцы…» Вот так-то и попала затем на страницы «Будапештского вестника» самая крупная сенсация года.
Во время масленицы следующего года, в самую пору убоя свиней, умер каноник Йожеф Корца (а ведь как любил, бедняга, приправленную чесноком домашнюю колбасу!) — и сразу же человек десять, не меньше, вызвалось заполнить опустевшее в «двадцатке» место; все они с радостью готовы были лишиться ежемесячных пяти форинтов ради почетного положения, которое обеспечивала эта роль. Но собрание членов комиссии, зачарованных возвышенностью собственных чувств, вынесло следующее решение: комиссия есть организация закрытая, а сделать из Кисла знаменитого художника она сможет и в составе девятнадцати членов. Так что посторонние лица пусть в их дела не суются.
Это патрицианское высокомерие оскорбляло самолюбие находившихся вне кружка, сеяло раздор в местных общественных кругах: мы-де тоже не лыком шиты. И вот было задумано серьезное дело. Началось новое движение — искали девушку, из которой можно бы сделать певицу. Козырем на козырь. Венгр ничего не пожалеет, чтобы козырнуть.
Меж тем из Мюнхена лишь изредка приходили коротенькие вести о «мальчике»: здоров, мол, хорошо развивается. Со своей сестрой Анной, которая с тех самых пор поселилась у Зомбори в качестве экономки (злые языки намекали, что не только экономки), он переписывался, нередко писал и самому бургомистру, прося подбросить что-нибудь на мелкие расходы; в письмах он всякий раз перечислял, над чем работает: то новую краску изобретает, то новый метод. Бургомистр Зомбори все поторапливал его прислать что-нибудь из работ — покровителям, мол, не терпится, ведь никто из них не видел еще его картин. Впрочем, Иштван Болдижар, путешествовавший прошлым летом по свету, привез весть о том, что, оказавшись в Мюнхене, встретился с Кисличем и что рядом с ним шла его натурщица, курносенькая и светловолосая баварочка. Словом, паренек вырос, похорошел и живет полной жизнью.
Молодой художник все обещал прислать свое произведение, но стоило ему что-нибудь закончить, как являлся какой-нибудь американец и тут же покупал работу, черт бы побрал всех этих бродяг-американцев! Так вот и получилось, что прошли все два года, а дома еще не видели ни одного его творения.
Ну, ничего, скоро он явится самолично, собственной персоной, и сделает портреты со всех своих благодетелей, а потом приступит к великим произведениям.
Чем дальше, тем больше шуму вызывал предстоящий приезд Кислича. Да, это будет causa bibendi [38] . Начались серьезные обсуждения того, как организовать встречу. Кому встречать у поезда? Устроить ли банкет? Или ничего не предпринимать пока не видели работ?
38
Повод выпить (лат.).
Все это не удивительно в таком маленьком городке. 3десь ведь считается событием, если попадется кукурузный початок красного оттенка, а тут, подумать только, питомец «двадцатки» возвращается законченным художником!
Приезд его намечался к концу сбора винограда. Бургомистр организовал пожертвования, так что получилась кругленькая сумма — «на дорожные расходы», — снял под ателье уютную квартиру на улице Двух гренадеров и написал своему подопечному, что пора-де приезжать и пусть он депешей сообщит день прибытия.
Ждали-ждали, но дни шли за днями, а Кислич ничего не отвечал. Виноград созрел, а Кислич молчал; опали с деревьев листья, а он все не ехал, словно земля поглотила его. Писали в Мюнхен, но письмо вернулось со штампом: «Адресат не значится». Что же могло случиться с мальчиком? Сердца сжимало беспокойство.
Старый Кислич за это время успел переселиться в Будапешт, и вот земляки поручили часто ездившему туда Лёринцу Фильтцу разыскать старика и разузнать у него о сыне. Но Фильтц вернулся и доложил, что старик ничего о нем не знает. Да, тут уж не до шуток.
Этот вопрос сильно занимал жителей городка, когда, как гром с ясного неба, со страницы местной газеты грянула страшная весть: Йожеф Кислич, кого группа простачков за свой счет обучала в Мюнхене, по пути домой на одной из железнодорожных станций разменял фальшивую стофоринтовую бумажку, но железнодорожный кассир распознал неудачную, по-видимому, подделку, арестовал молодого рисовальщика и передал его прокурору, которому тот чистосердечно во всем признался, а через несколько дней удрал из предварительного заключения, и теперь его разыскивают. Эту полученную из достоверных источников сенсационную весть газета публикует, мол, с сожалением, ибо она неприятно заденет обширный круг родственников, а также состоящий из знатных лиц патронат.