Том 1. Стихотворения 1838-1855

Некрасов Николай Алексеевич

«Когда из мрака заблужденья…»^*

Когда из мрака заблужденья Горячим словом убежденья Я душу падшую извлек И, вся полна глубокой муки, Ты прокляла, ломая руки, Тебя опутавший порок; Когда, забывчивую совесть Воспоминанием казня, Ты мне передавала повесть Всего, что было до меня; И вдруг, закрыв лицо руками, Стыдом и ужасом полна, Ты разрешилася слезами, Возмущена, потрясена, — Верь: я внимал не без участья, Я жадно каждый звук ловил… Я понял всё, дитя несчастья! Я всё простил и всё забыл. Зачем же тайному сомненью Ты ежечасно предана? Толпы бессмысленному мненью Ужель и ты покорена? Не верь толпе — пустой и лживой, Забудь сомнения свои, В душе болезненно-пугливой Гнетущей мысли не таи! Грустя напрасно и бесплодно, Не пригревай змеи в груди И в дом мой смело и свободно Хозяйкой полною войди!

«Пускай мечтатели осмеяны давно…»^*

Пускай мечтатели осмеяны давно, Пускай в них многое действительно смешно, Но всё же я скажу, что мне в часы разлуки Отраднее всего, среди душевной муки, Воспоминать о ней: усилием мечты Из

мрака вызывать знакомые черты, В минуты горького раздумья и печали Бродить по тем местам, где вместе мы гуляли, — И даже иногда вечернею порой, Любуясь бледною и грустною луной, Припоминать тот сад, ту темную аллею, Откуда мы луной пленялись вместе с нею, Но, больше нашею любовию полны, Чем тихим вечером и прелестью луны, Влюбленные глаза друг к другу обращали И в долгий поцелуй уста свои сливали…

1846

Перед дождем^*

Заунывный ветер гонит Стаю туч на край небес, Ель надломленная стонет, Глухо шепчет темный лес. На ручей, рябой и пестрый, За листком летит листок, И струей сухой и острой Набегает холодок. Полумрак на всё ложится; Налетев со всех сторон, С криком в воздухе кружится Стая галок и ворон. Над проезжей таратайкой Спущен верх, перед закрыт; И «пошел!» — привстав с нагайкой, Ямщику жандарм кричит…

«Ходит он меланхолически…»^*

Ходит он меланхолически, Одевается цинически, Говорит метафорически, Надувает методически И ворует артистически…

Огородник^*

Не гулял с кистенем я в дремучем лесу, Не лежал я во рву в непроглядную ночь, Я свой век загубил за девицу-красу, За девицу-красу, за дворянскую дочь. Я в немецком саду работал по весне, Вот однажды сгребаю сучки да пою, Глядь, хозяйская дочка стоит в стороне, Смотрит в оба да слушает песню мою. По торговым селам, по большим городам Я недаром живал, огородник лихой, Раскрасавиц девиц насмотрелся я там, А такой не видал, да и нету другой. Черноброва, статна, словно сахар бела!.. Стало жутко, я песни своей не допел. А она — ничего, постояла, прошла, Оглянулась: за ней как шальной я глядел. Я слыхал на селе от своих молодиц, Что и сам я пригож, не уродом рожден, — Словно сокол гляжу, круглолиц, белолиц, У меня ль, молодца, кудри — чесаный лен.. Разыгралась душа на часок, на другой… Да как глянул я вдруг на хоромы ее — Посвистал и махнул молодецкой рукой, Да скорей за мужицкое дело свое! А частенько она приходила с тех пор Погулять, посмотреть на работу мою И смеялась со мной и вела разговор: Отчего приуныл? что давно не пою? Я кудрями тряхну, ничего не скажу, Только буйную голову свешу на грудь… «Дай-ка яблоньку я за тебя посажу, Ты устал, — чай, пора уж тебе отдохнуть». — «Ну, пожалуй, изволь, госпожа, поучись, Пособи мужику, поработай часок». Да как заступ брала у меня, смеючись, Увидала на правой руке перстенек… Очи стали темней непогодного дня, На губах, на щеках разыгралася кровь. «Что с тобой, госпожа? Отчего на меня Неприветно глядишь, хмуришь черную бровь?» — «От кого у тебя перстенек золотой?» — «Скоро старость придет, коли будешь всё знать». — «Дай-ка я погляжу, несговорный какой!» — И за палец меня белой рученькой хвать! Потемнело в глазах, душу кинуло в дрожь, Я давал — не давал золотой перстенек… Я вдруг вспомнил опять, что и сам я пригож, Да не знаю уж как — в щеку девицу чмок!.. Много с ней скоротал невозвратных ночей Огородник лихой… В ясны очи глядел, Расплетал, заплетал русу косыньку ей, Целовал-миловал, песни волжские пел. Мигом лето прошло, ночи стали свежей, А под утро мороз под ногами хрустит. Вот однажды, как я крался в горенку к ней, Кто-то цап за плечо: «Держи вора!» — кричит. Со стыдом молодца на допрос привели, Я стоял да молчал, говорить не хотел… И красу с головы острой бритвой снесли, И железный убор на ногах зазвенел. Постегали плетьми, и уводят дружка От родной стороны и от лапушки прочь На печаль и страду!.. Знать, любить не рука Мужику-вахлаку да дворянскую дочь!

«Я за то глубоко презираю себя…»^*

Я за то глубоко презираю себя, Что живу — день за днем бесполезно губя; Что я, силы своей не пытав ни на чем, Осудил сам себя беспощадным судом И, лениво твердя: я ничтожен, я слаб! — Добровольно всю жизнь пресмыкался как раб; Что, доживши кой-как до тридцатой весны, Не скопил я себе хоть богатой казны, Чтоб глупцы у моих пресмыкалися ног, Да и умник подчас позавидовать мог! Я за то глубоко презираю себя, Что потратил свой век, никого не любя, Что любить я хочу… что люблю я весь мир, А брожу дикарем — бесприютен и сир, И что злоба во мне и сильна и дика, А хватаясь за нож — замирает рука!

Тройка^*

Что ты жадно глядишь на дорогу В стороне от веселых подруг? Знать, забило сердечко тревогу — Всё лицо твое вспыхнуло вдруг. И зачем ты бежишь торопливо За промчавшейся тройкой вослед?.. На тебя, подбоченясь красиво, Загляделся проезжий корнет. На тебя заглядеться не диво, Полюбить тебя всякий не прочь: Вьется алая лента игриво В волосах твоих; черных как ночь; Сквозь румянец щеки твоей смуглой Пробивается легкий пушок, Из-под брови твоей полукруглой Смотрит бойко лукавый глазок. Взгляд один чернобровой дикарки, Полный чар, зажигающих кровь, Старика разорит на подарки, В сердце юноши кинет любовь. Поживешь и попразднуешь вволю, Будет жизнь и полна и легка… Да не то тебе пало на долю: За неряху пойдешь мужика. Завязавши под мышки передник, Перетянешь уродливо грудь, Будет бить тебя муж-привередник И свекровь в три погибели гнуть. От работы и черной и трудной Отцветешь, не успевши расцвесть, Погрузишься ты в сон непробудный, Будешь нянчить, работать и есть. И в лице твоем, полном движенья, Полном жизни, — появится вдруг Выраженье тупого терпенья И бессмысленный, вечный испуг. И схоронят в сырую могилу, Как пройдешь ты тяжелый свой путь, Бесполезно угасшую силу И ничем не согретую грудь. Не гляди же с тоской на дорогу И за тройкой вослед не спеши, И тоскливую в сердце тревогу Поскорей навсегда заглуши! Не нагнать тебе бешеной тройки: Кони крепки, сыты и бойки, — И ямщик под хмельком, и к другой Мчится вихрем корнет молодой…

Родина^*

И вот они опять, знакомые места, Где жизнь текла отцов моих, бесплодна и пуста, Текла среди пиров, бессмысленного чванства, Разврата грязного и мелкого тиранства; Где рой подавленных и трепетных рабов Завидовал житью последних барских псов, Где было суждено мне божий свет увидеть, Где научился я терпеть и ненавидеть, Но, ненависть в душе постыдно притая, Где иногда бывал помещиком и я; Где от души моей, довременно растленной, Так рано отлетел покой благословленный, И неребяческих желаний и тревог Огонь томительный до срока сердце жег… Воспоминания дней юности — известных Под громким именем роскошных и чудесных, — Наполнив грудь мою и злобой и хандрой, Во всей своей красе проходят предо мной… Вот темный, темный сад… Чей лик в аллее дальной Мелькает меж ветвей, болезненно-печальный? Я знаю, отчего ты плачешь, мать моя! Кто жизнь твою сгубил… о! знаю, знаю я!. Навеки отдана угрюмому невежде, Не предавалась ты несбыточной надежде — Тебя пугала мысль восстать против судьбы, Ты жребий свой несла в молчании рабы… Но знаю: не была душа твоя бесстрастна; Она была горда, упорна и прекрасна, И всё, что вынести в тебе достало сил, Предсмертный шепот твой губителю простил!. И ты, делившая с страдалицей безгласной И горе и позор ее судьбы ужасной, Тебя уж также нет, сестра души моей! Из дома крепостных любовниц и царей Гонимая стыдом, ты жребий свой вручила Тому, которого не знала, не любила… Но, матери своей печальную судьбу На свете повторив, лежала ты в гробу С такой холодною и строгою улыбкой, Что дрогнул сам палач, заплакавший ошибкой. Вот серый, старый дом… Теперь он пуст и глух: Ни женщин, ни собак, ни гаеров, ни слуг, — А встарь?. Но помню я: здесь что-то всех давило, Здесь в малом и большом тоскливо сердце ныло. Я к няне убегал… Ах, няня! сколько раз Я слезы лил о ней в тяжелый сердцу час; При имени ее впадая в умиленье, Давно ли чувствовал я к ней благоговенье?. Ее бессмысленной и вредной доброты На память мне пришли немногие черты, И грудь моя полна враждой и злостью новой… Нет! в юности моей, мятежной и суровой, Отрадного душе воспоминанья нет; Но всё, что, жизнь мою опутав с детских лет, Проклятьем на меня легло неотразимым, — Всему начало здесь, в краю моем родимом!. И с отвращением кругом кидая взор, С отрадой вижу я, что срублен темный бор — В томящий летний зной защита и прохлада, — И нива выжжена, и праздно дремлет стадо, Понурив голову над высохшим ручьем, И набок валится пустой и мрачный дом, Где вторил звону чаш и гласу ликованья Глухой и вечный гул подавленных страданий, И только тот один, кто всех собой давил, Свободно и дышал, и действовал, и жил…

Псовая охота^*

Провидению было угодно создать человека так, что ему нужны внезапные потрясенья, восторг, порыв и хотя мгновенное забвенье от житейских забот; иначе, в уединении, грубеет нрав и вселяются разные пороки.

Реутт. Псовая охота

1.

Сторож вкруг дома господского ходит, Злобно зевает и в доску колотит. Мраком задернуты небо и даль, Ветер осенний наводит печаль; По небу тучи угрюмые гонит, По полю листья — и жалобно стонет… Барин проснулся, с постели вскочил, В туфли обулся и в рог затрубил. Вздрогнули сонные Ваньки и Гришки, Вздрогнули все — до грудного мальчишки. Вот, при дрожащем огне фонарей, Движутся длинные тени псарей. Крик, суматоха!. ключи зазвенели, Ржавые петли уныло запели; С громом выводят, поят лошадей, Время не терпит — седлай поскорей! В синих венгерках на заячьих лапках, В остроконечных, неслыханных шапках Слуги толпой подъезжают к крыльцу. Любо глядеть — молодец к молодцу! Хоть и худеньки у многих подошвы — Да в сертуках зато желтые прошвы, Хоть с толокна животы подвело — Да в позументах под каждым седло, Конь — загляденье, собачек две своры, Пояс черкесский, арапник да шпоры. Вот и помещик! Долой картузы. Молча он крутит седые усы, Грозен осанкой и пышен нарядом, Молча поводит властительным взглядом. Слушает важно обычный доклад: «Змейка издохла, в забойке Набат; Сокол сбесился, Хандра захромала». Гладит, нагнувшись, любимца Нахала, И, сладострастно волнуясь, Нахал На спину лег и хвостом завилял.

2.

В строгом порядке, ускоренным шагом Едут псари по холмам и оврагам. Стало светать; проезжают селом — Дым поднимается к небу столбом, Гонится стадо, с мучительным стоном Очеп скрипит (запрещенный законом); Бабы из окон пугливо глядят, «Глянь-ко, собаки!» — ребята кричат… Вот поднимаются медленно в гору. Чудная даль открывается взору: Речка внизу, под горою, бежит, Инеем зелень долины блестит, А за долиной, слегка беловатой, Лес, освещенный зарей полосатой. Но равнодушно встречают псари Яркую ленту огнистой зари, И пробужденной природы картиной Не насладился из них не единый. «В Банники, — крикнул помещик, — набрось!» Борзовщики разъезжаются врозь, А предводитель команды собачьей, В острове скрылся крикун-доезжачий. Горло завидное дал ему бог: То затрубит оглушительно в рог, То закричит: «Добирайся, собачки! Да не давай ему, вору, потачки!» То заорет: «Го-го-го! — ту! — ту!! — ту!!!» Вот и нашли — залились на следу. Варом-варит закипевшая стая, Внемлет помещик, восторженно тая, В мощной груди занимается дух, Дивной гармонией нежится слух! Однопометников лай музыкальный Душу уносит в тот мир идеальный, Где ни уплат в Опекунский совет, Ни беспокойных исправников нет! Хор так певуч, мелодичен и ровен, Что твой Россини! что твой Бетховен!

3.

Ближе и лай, и порсканье и крик — Вылетел бойкий русак-материк! Гикнул помещик и ринулся в поле… То-то раздолье помещичьей воле! Через ручьи, буераки и рвы Бешено мчится, не жаль головы! В бурных движеньях — величие власти, Голос проникнут могуществом страсти, Очи горят благородным огнем — Чудное что-то свершилося в нем! Здесь он не струсит, здесь не уступит, Здесь его Крез за мильоны не купит! Буйная удаль не знает преград, Смерть иль победа — ни шагу назад! Смерть иль победа! (Но где ж, как не в буре, И развернуться славянской натуре?) Зверь отседает — и в смертной тоске Плачет помещик, припавший к луке. Зверя поймали — он дико кричит, Мигом отпазончил, сам торочит, Гордый удачей любимой потехи, В заячий хвост отирает доспехи И замирает, главу преклоня К шее покрытого пеной коня.