Том 1. Стихотворения 1939–1961

Слуцкий Борис Абрамович

ТОПОЛЯ

Я в Харькове опять. Среди аллей Солидно шелестящих тополей — Для тени, красоты и наслаждений Посаженных народом насаждений. Нам двадцать с лишним лет тому назад Обещано: здесь будет город-сад. И достоверней удостоверений Тополя над Харьковом шумят. Да, тополь был необходимым признан — Народом постановлено моим, Что коммунизм не станет коммунизмом Без тополиных шелестов над ним. И слабыми, неловкими руками Мы, школьники, окапывали ямы Для слабеньких и худеньких ростков. Их столько зорких стерегло врагов! Их бури гнули. Суховеи жгли. Под корень оккупанты вырубали. Заборами, дровами и гробами, Наверно, тыщи тополей пошли. Но как на место павшего солдат Становится, минуты не теряет, — Так новые посадки шелестят И

словно старый шелест повторяют. Все правильно, дела идут на лад! И в Харькове, Москве, по всей России Те слабые ростки, что мы растили, Большими тополями шелестят.

Стихи, не вошедшие в книгу **

«Снова нас читает Россия…»

Снова нас читает Россия, А не просто листает нас. Снова ловит взгляды косые И намеки, глухие подчас. Потихоньку запели Лазаря, А теперь все слышнее слышны Горе госпиталя, горе лагеря И огромное горе войны. И неясное, словно движение Облаков по ночным небесам, Просыпается к нам уважение, Обостряется слух к голосам. И мы снова даем уроки — Все настойчивей и смелей. И не стыдно нам брать за строки По семи и больше рублей [10] .

10

По семи и больше рублей — речь идет о денежном исчислении до денежной реформы 1961 г.

«Воссоздать сумею ли, смогу…»

Воссоздать сумею ли, смогу Образ человека на снегу? Он лежит, обеими руками Провод, два конца его схватив, Собственной судьбой соединив Пустоту, молчание, разрыв, Тишину Между двумя кусками. Пулемет над головою бьет, Слабый снег под гимнастеркой тает… Только он не встанет, не уйдет, Провода не бросит, не оставит. Мат старшин идет через него, И телефонистку соблазняют… Больше — ничего. Он лежит. Он ничего не знает. Знает! Бьет, что колокол, озноб, Судорога мучает и корчит. Снова он застыл, как сноп, как гроб. Встать не хочет. Дотерпеть бы! Лишь бы долежать!.. Дотерпел! Дождался! Долежался! В роты боевой приказ добрался. Можно умирать — или вставать.

«Руку притянув к бедру потуже…»

Руку притянув к бедру потуже, Я пополз на правой, на одной. Было худо. Было много хуже, Чем на двух И чем перед войной. Был июль. Войне была — неделя. Что-то вроде: месяц, два… За спиной разборчиво галдели Немцы. Кружилась голова. Полз, пока рука не отупела. Встал. Пошел в рост. Пули маленькое тело. Мой большой торс. Пули пели мимо. Не попали. В яму, в ту, что для меня копали, Видимо, товарищи упали.

ФУНТ ХЛЕБА

Сколько стоит фунт лиха? Столько, сколько фунт хлеба, Если голод бродит тихо Сзади, спереди, справа, слева. Лихо не разобьешь на граммы — Меньше фунта его не бывает — Лезет в окна, давит рамы, Словно речка весной, прибывает. Ели стебли, грызли корни, Были рады крапиве с калиной. Кони, славные наши кони, Нам казались ходячей кониной. Эти месяцы поражения, Дни, когда теснили и били, Нам крестьянское уваженье К всякой крошке хлеба привили.

ВОЙНА

Безвыигрышная лотерея: Купи, храни, проверь, порви, — Жестокая, как Лорелея, Не признававшая любви. Все проиграли, все утратили, Без ног остались и земель. Наверно, только мы, писатели, Кой-что приобрели взамен. Кто — память. Кто — воспоминания. Кто — нервный смех, кто — чуткий сон. Кто — просто список поминания На сто, на пятьдесят персон. Кто — фабулы. Кто — просто темы. Кто — чувство долга и вины Пред рано умершими, теми Невозвращенцами с войны.

ВОСПОМИНАНИЕ О ЖУРНАЛИСТЕ

Короткая — как у газеты — жизнь. Измятая — как у газеты — смерть. И легкий труп, как газетный комок. Вот

и все, что я вспомнить мог.

СТАТЬЯ 193 УК (ВОИНСКИЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ)

Спокойней со спокойными, но все же — Бывало, ждешь и жаждешь гневной дрожи, Сопротивленья матерьяла ждешь. Я много дел расследовал, но мало Встречал сопротивленья матерьяла, Позиции не помню ни на грош. Оспаривались факты, но идеи Одни и те же, видимо, владели Как мною, так и теми, кто сидел За столом, но по другую сторону, Называл автобус черным вороном, Признаваться в фактах не хотел. Они сидели, а потом стояли И падали, но не провозглашали Свое «Ура!», особое «Ура!». Я помню их «Ура!» — истошно-выспреннее, Тоскливое, несчастное, но искреннее. Так все кричат, когда придет пора. А если немцы очень допекали, Мы смертников условно отпускали — Гранату в руки и — на фронт! вперед! И санитарные автомобили Нас вместе в медсанбаты отвозили, И в общей, В братской, Во сырой могиле Нас хоронил Один и тот же Взвод.

«Остановился на бегу…»

Остановился на бегу. Наган поправил на боку, А также две гранаты Поправил так, как надо. Казалось, сердце вовсе пас, Но снова влезло в нужный паз. Передохнул мгновенье, А может, полмгновенья. Теперь до немцев метров сто. А может, меньше. Ну и что? Осталось на один бросок, А пуля, та, что мне в висок Врагом предназначалась, Куда-то прочь умчалась.

МОСТ НИЩИХ

Вот он — мост, к базару ведущий, Загребущий и завидущий, Руки тянущий, горло дерущий! Вот он в сорок шестом году. Снова я через мост иду. Всюду нищие, всюду убогие. Обойти их — я не могу. Беды бедные, язвы многие Разложили они на снегу. Вот иду я, голубоглазый, Непонятно каких кровей. И ко мне обращаются сразу — Кто горбатей, а кто кривей — Все: чернявые и белобрысые, Даже рыжие, даже лысые — Все кричат, но кричат по-своему, На пяти языках кричат: Подавай, как воин — воину, Помогай, как солдату — солдат. Приглядись-ка к моим изъянам! Осмотри-ка мою беду! Если русский — подай христианам: Никогда не давай жиду! По-татарски орут татары, По-армянски кричит армянин. Но еврей, пропыленный и старый, Не скрывает своих именин. Он бросает мне прямо в лицо Взора жадного тяжкий камень. Он молчит. Он не машет руками, Он обдергивает пальтецо. Он узнал. Он признал своего. Все равно не дам ничего. Мы проходим — четыре шинели И четыре пары сапог. Не за то мы в окопе сидели, Чтобы кто-нибудь смел и смог Нарезать беду, как баранину, И копаться потом в кусках. А за нами, словно пораненный, Мост кричит на пяти языках.

РОСТОВЩИКИ

Все — люди! Все — человеки! Нет. Не все. Пел в кустах усердный соловейко. Утро было до колен в росе. Старики лежали на кроватях Ниже трав и тише вод, — Убирать их, даже накрывать их Ни одна соседка не придет. Восковая неподвижность взгляда. На стене — нестертая пыльца. А с кроватью рядом — Склянки с ядом, Выпитые до конца. Пасторскую строгость сюртука Белизна простынь учетверяла. Черные старухины шелка Ликовали над снегом покрывала — Нелюбимой власти иго сбросив, Души их стремились в небеса! Петр-апостол задал им вопросы, Четкие ответы записал. Но военный комендант селенья — Власть повыше ключаря Петра. По его прямому повеленью В доме обыск наряжен с утра. Сундуки вскрывают понятые, Нарушают благостный уют, Дутые, чеканные, литые Золотые заклады достают. Это возвращаются из плена, Это покидают стариков Скромные сокровища смиренных, Сирые богатства бедняков. Вся деревня привалила к стеклам И глядит в окно, как в объектив — Мутный-мутный, Потный-потный, Блеклый, — Все равно — дыханье затаив. Перед ней в неслыханном позоре, Черные от головы до пят, Черные, как инфузории, Мертвые ростовщики лежат.