Том 1. Стихотворения

Лермонтов Михаил Юрьевич

Посвящение («Тебе я некогда вверял…»)

Тебе я некогда вверял Души взволнованной мечты; Я беден был – ты это знал – И бедняка не кинул ты. Ты примирил меня с судьбой, С мятежной властию страстей; Тобой, единственно тобой, Я стал, чем был с давнишних дней. И муза по моей мольбе Сошла опять с святой горы. – Но верь, принадлежат тебе Ее венок, ее дары!..

Моя мольба

Да охранюся я от мушек, От дев, не знающих любви, От дружбы слишком нежной и – От романтических старушек.

К Су<шковой>

Вблизи тебя до этих пор Я не слыхал в груди огня. Встречал ли твой прелестный взор – Не билось сердце у меня. И что ж? – разлуки первый звук Меня заставил трепетать; Нет, нет, он не предвестник мук; Я не люблю – зачем скрывать! Однако же хоть день, хоть час Еще желал бы здесь пробыть, Чтоб блеском этих чудных глаз Души тревоги усмирить.

Гость («Как прошлец иноплеменный…»)

Как прошлец иноплеменный, В облаках луна скользит. Колокольчик отдаленный То замолкнет, то звенит. «Что за гость в ночи морозной?» – Мужу говорит жена, Сидя рядом, в вечер поздный Возле тусклого окна… Вот кибитка подъезжает… На высокое крыльцо Из кибитки вылезает Незнакомое лицо. И слуга вошел с свечою, Бедный вслед за ним монах: Ныне позднею порою Заплутался он в лесах. И ему ночлег дается – Что ж стоишь, отшельник, ты? Свечки луч печально льется На печальные черты. Чудным взор огнем светился, Он хозяйку вдруг узнал, Он дрожит – и вот забылся И к ногам ее упал. Муж ушел тогда. О! Прежде Жил чернец лишь для нее, Обманулся он в надежде, Погубил он с нею всё. Но промчалось исступленье; Путник в комнате своей, Чтоб рыданья и мученье Схоронить от глаз людей. Но рыдания звучали Вплоть до белыя зари, Наконец и замолчали. Поутру к нему вошли: На полу он посинелый Как замученный лежал; И бесчувственное тело Плащ печальный покрывал!..

1830. Маия. 16 число

Боюсь не смерти я. О нет! Боюсь исчезнуть совершенно. Хочу, чтоб труд мой вдохновенный Когда-нибудь увидел свет; Хочу – и снова затрудненье! Зачем? Что пользы будет мне? Мое свершится разрушенье В чужой, неведомой стране. Я не хочу бродить меж вами По разрушении! – Творец, На то ли я звучал струнами, На то ли создан был певец? На то ли вдохновенье, страсти Меня к могиле привели? И нет в душе довольно власти – Люблю мучения земли. И этот образ, он за мною В могилу силится бежать, Туда, где обещал мне дать Ты место к вечному покою. Но чувствую: покоя нет – И там, и там его не будет; Тех длинных, тех жестоких лет Страдалец вечно не забудет!..

К *** («Не думай, чтоб я был достоин сожаленья…»)

Не думай, чтоб я был достоин сожаленья, Хотя теперь слова мои печальны; – нет; Нет! Все мои жестокие мученья – Одно предчувствие гораздо больших бед. Я молод; но кипят на сердце звуки, И Байрона достигнуть я б хотел; У нас одна душа, одни и те же муки; О если б одинаков был удел!.. [19] Как он, ищу забвенья и свободы, Как он, в ребячестве пылал уж я душой, Любил закат в горах, пенящиеся воды, [20] И бурь земных и бурь небесных вой. Как он, ищу спокойствия напрасно, Гоним повсюду мыслию одной. Гляжу назад – прошедшее ужасно; Гляжу вперед – там нет души родной!

19

«О если б одинаков был удел»– Байрон в расцвете славы участвовал в освободительном движении итальянских карбонариев и отдал жизнь в борьбе за национальную независимость греческого народа (в 1824 г.).

20

«Как он, в ребячестве пылал уж я душой, Любил закат в горах, пенящиеся воды…»– Лермонтов имеет в виду рассказ Т. Мура о детских впечатлениях Байрона от гор Северной Шотландии, отразившихся в стихотворении «Lachin у Gair» («Лох-на-Гар») и некоторых других. Отдельные мотивы, сходные с байроновскими, прослеживаются в ранних стихотворениях Лермонтова, посвященных Кавказу («Кавказ», «Люблю я цепи синих гор», где описан «закат в горах», и др.). В этих же строчках отразились рассказы Т. Мура о детской любви Байрона (близкие воспоминания Лермонтова о своих детских увлечениях см.: наст. изд., т. IV).

Эпитафия («Кто яму для других копать трудился…»)

(Утонувшему игроку)

Кто яму для других копать трудился, Тот сам в нее упал – гласит писанье так. Ты это оправдал, бостонный мой чудак, Топил людей – и утопился.

Дереву

Давно ли с зеленью радушной Передо мной стояло ты, И я коре твоей послушной Вверял любимые мечты; Лишь год назад два талисмана Светилися в тени твоей, И ниже замысла обмана Не скрылося в душе детей!.. Детей! – о! Да, я был ребенок! – Промчался легкой страсти сон; Дремоты флёр был слишком тонок – В единый миг прорвался он. И деревцо с моей любовью Погибло, чтобы вновь не цвесть; Я жизнь его купил бы кровью, – Но как переменить, что есть? Ужели также вдохновенье Умрет невозвратимо с ним? Иль шуму светского волненья Бороться с сердцем молодым? Нет, нет, – мой дух бессмертен силой, Мой гений веки пролетит; И эти ветви над могилой Певца-страдальца освятит.

Предсказание

Настанет год, России черный год, [21] Когда царей корона упадет; Забудет чернь к ним прежнюю любовь, И пища многих будет смерть и кровь; Когда детей, когда невинных жен Низвергнутый не защитит закон; Когда чума от смрадных, мертвых тел Начнет бродить среди печальных сел, Чтобы платком из хижин вызывать, И станет глад сей бедный край терзать; И зарево окрасит волны рек: В тот день явится мощный человек, И ты его узнаешь – и поймешь, Зачем в руке его булатный нож: И горе для тебя! – твой плач, твой стон Ему тогда покажется смешон; И будет всё ужасно, мрачно в нем, Как плащ его с возвышенным челом.

21

«Черный год»– так называлось обычно в современной поэту литературе время пугачевского восстания.

«Всё тихо – полная луна…»

Всё тихо – полная луна Блестит меж ветел над прудом, И возле берега волна С холодным резвится лучом.

«Никто, никто, никто не усладил…»

Никто, никто, никто не усладил В изгнанье сем тоски мятежной! Любить? – три раза я любил, Любил три раза безнадежно.

1830 год. Июля 15-го

(Москва)

Зачем семьи родной безвестный круг Я покидал? Всё сердце грело там, Всё было мне наставник или друг, Всё верило младенческим мечтам. Как ужасы пленяли юный дух, Как я рвался на волю к облакам! Готов лобзать уста друзей был я, Не посмотрев, не скрыта ль в них змея. Но в общество иное я вступил, Узнал людей и дружеский обман, Стал подозрителен и погубил Беспечности душевный талисман. Чтобы никто теперь не говорил: Он будет друг мне! – боль старинных ран Из груди извлечет не речь, но стон; И не привет, упрек услышит он. Ах! Я любил, когда я был счастлив, Когда лишь от любви мог слезы лить. Но эту грудь, страданьем напоив, Скажите мне, возможно ли любить? Страшусь, в объятья деву заключив, Живую душу ядом отравить И показать, что сердце у меня Есть жертвенник, сгоревший от огня. Но лучше я, чем для людей кажусь, Они в лице не могут чувств прочесть; И что молва кричит о мне… Боюсь! – Когда б я знал, не мог бы перенесть. Противу них во мне горит, клянусь, Не злоба, не презрение, не месть. Но… Для чего старалися они Так отравить ребяческие дни?.. Согбенный лук, порвавши тетиву, Гремит – но вновь не будет прям, как был. Чтоб цепь их сбросить, я, подняв главу, Последнее усилие свершил; Что ж. – Ныне жалкий, грустный я живу Без дружбы, без надежд, без дум, без сил, Бледней, чем луч бесчувственной луны, Когда в окно скользит он вдоль стены.

Булевар

С минуту лишь с бульвара прибежав, Я взял перо – и, право, очень рад, Что плод над ним моих привычных прав Узнает вновь бульварный маскерад; Сатиров я для помощи призвав – Подговорю, – и всё пойдет на лад. Ругай людей, но лишь ругай остро; Не то –…ко всем чертям твое перо!.. Приди же из подземного огня, Чертенок мой, взъерошенный остряк, И попугаем сядь вблизи меня. «Дурак» скажу – и ты кричи «дурак». Не устоит бульварная семья – Хоть морщи лоб, хотя сожми кулак, Невинная красотка в 40 лет – Пятнадцати тебе всё нет как нет! И ты, мой старец с рыжим париком, Ты, депутат столетий и могил, Дрожащий весь и схожий с жеребцом, Как кровь ему из всех пускают жил, Ты здесь бредешь и смотришь сентябрем, Хоть там княжна лепечет: как он мил! А для того и силится хвалить, Чтоб свой порок в Ч**** извинить!.. Подалее на креслах там другой; Едва сидит согбенный сын земли; Он как знаток глядит в лорнет двойной; Власы его в серебряной пыли. Он одарен восточною душой, Коль душу в нем в сто лет найти могли. Но я клянусь (пусть кончив – буду прах), Она тонка, когда в его ногах. И что ж? – Он прав, он прав, друзья мои. Глупец, кто жил, чтоб на диете быть; Умен, кто отдал дни свои любви; И этот муж копил: чтобы любить. Замен души он находил в крови. Но тот блажен, кто может говорить, Что он вкушал до капли мед земной, Что он любил и телом и душой!.. И я любил! – Опять к своим страстям! Брось, брось свои безумные мечты! Пора склонить внимание на дам, На этих кандидатов красоты, На их наряд – как описать всё вам? В наряде их нет милой простоты, Всё так высоко, так взгромождено, Как бурею на них нанесено. Приметна спесь в их пошлой болтовне, Уста всегда сказать готовы: нет. И холодны они, как при луне Нам кажется прабабушки портрет; Когда гляжу, то, право, жалко мне, Что вкус такой имеет модный свет. Ведь думают тенетом лент, кисей, Как зайчиков, поймать моих друзей. Сидел я раз случайно под окном, И вдруг головка вышла из окна, Незавита, и в чепчике простом – Но как божественна была она. Уста и взор – стыжусь! В уме моем Головка та ничем не изгнана; Как некий сон младенческих ночей Или как песня матери моей. И сколько лет уже прошло с тех пор!.. О, верьте мне, красавицы Москвы, Блистательный ваш головной убор Вскружить не в силах нашей головы. Все платья, шляпы, букли ваши вздор. Такой же вздор, какой твердите вы, Когда идете здесь толпой комет, А маменьки бегут за вами вслед. Но для чего кометами я вас Назвал, глупец тупейший то поймет И сам Башуцкий объяснит тотчас. Комета за собою хвост влечет; И это всеми признано у нас, Хотя – что в нем, никто не разберет: За вами ж хвост оставленных мужьев, Вздыхателей и бедных женихов! О женихи! О бедный Мосолов; Как не вздохнуть, когда тебя найду, Педантика, из рода петушков, Средь юных дев как будто бы в чаду; Хотя и держишься размеру слов, Но ты согласен на свою беду, Что лучше всё не думав говорить, Чем глупо думать и глупей судить. Он чванится, что точно русский он; Но если бы таков был весь народ, То я бы из Руси пустился вон. И то сказать, чудесный патриот; Лишь своему языку обучен, Он этим край родной не выдает: А то б узнали всей земли концы, Что есть у нас подобные глупцы.