Том 10. Пьесы, написанные совместно
Шрифт:
Входят Марья Петровна, одетая просто, покрытая большим платком, и Мавра Денисовна.
Ашметьев; Марья Петровна останавливается недалеко от дверей; Мавра Денисовна что-то шепчет ей на ухо, разводя руками.
Марья Петровна (Мавре Денисовне). Ну, хорошо, подожди меня в моей спальне. Я сейчас. (Спускает, платок с головы на плечи.)
Мавра
Ашметьев (целуя жену). Здравствуй, Marie. Слышала ты новость, весьма неприятную? Варя пропала.
Марья Петровна. Не пропадет, найдется.
Ашметьев. Однако ее искали везде…
Марья Петровна. Не иголка, не затеряется. Не беспокойся, пожалуйста.
Ашметьев. Если ты покойна, так и мне беспокоиться нечего. Ты уезжала?
Марья Петровна. Да, я у обедни была.
Ашметьев. Что так часто?
Марья Петровна. Есть о чем помолиться, Александр Львович.
Ашметьев. Ты вчера что-то нехороша была, тебе о здоровье надо молиться. Ты в таком возрасте, когда наступает полное цветение пышной, роскошной женской красоты.
Марья Петровна. Ничего, я здорова теперь. Мне нужно поговорить с тобой. Ашметьев. Сделай милость! Я давно уж не чувствовал такой нежности к тебе, какую чувствую сегодня… Ты мне доставишь своим разговором большое удовольствие.
Марья Петровна. Тем лучше, я очень рада. Я буду говорить коротко; прошу тебя не перебивать меня и выслушать до конца. Садись!
Ашметьев (садясь). Прекрасно. Говори, я слушаю.
Марья Петровна. Не знаю, замечаешь ли ты, что мое положение в вашем доме для меня не скажу — невыносимо, а все же очень тяжело. Анна Степановна хоть и любит меня, но никак не может помириться с моим, как она говорит, мещанским происхождением. На людей и на жизнь мы с ней смотрим совершенно различно; из уважения к ее старости я не спорю с ней и потому должна молчать. А я уж не пансионерка, мне хочется и говорить, и делать то, что я думаю, что мне нравится. Еще скажу тебе: я здесь барыня, но не хозяйка; я не могу распорядиться ничем; я, как несовершеннолетняя дочь или как приживалка, должна довольствоваться тем, что мне предложат, и благодарить за все, что мне ни дадут.
Ашметьев (вставая). Marie, Маша!..
Марья Петровна. Садись.
Ашметьев садится.
Я умею жить и хозяйничать сама, и у меня есть свои средства — так сам рассуди, что мне за радость жить в неволе, на чужих хлебах и смотреть каждый кусок из чужих рук. Все это я переносила так долго из любви к тебе… Ашметьев. Благодарю тебя, благодарю.
Марья Петровна. Теперь, если хочешь, я скажу тебе, что сталось с моей любовью. Я постараюсь не сказать ничего обидного для тебя; а если скажется и обидное, так потерпи: я терпела же. Я тебя любила очень; вскоре после свадьбы ты охладел ко мне и, нисколько не стесняясь, стал ухаживать чуть не за каждой красивой женщиной; я ревновала, плакала, рвалась; и когда ты, после заграничных странствий или в антрактах между своими интрижками, возвращался ко мне, я принимала тебя со слезами радости!
Ашметьев. Правда, правда…
Марья Петровна. Потом мне стало все это скучно; а теперь, когда ты увлекся, как мальчишка, моей Варей, мне уж стало просто противно. Все это я говорю тебе для того, чтоб ты знал причину, почему я оставляю ваш дом. Я завожу свое хозяйство и переезжаю на свою ферму.
Ашметьев. Но, Marie,
Марья Петровна. Нет, ты не трудись ни возражать мне, ни советовать; мое решение твердо. Впрочем, ты не беспокойся, я перееду на ферму только после твоего отъезда.
Ашметьев. Извини меня, извини! Я ошибался в тебе, я причислял тебя совсем к другому типу женщин; ты много лучше, чем я думал о тебе.
Марья Петровна. Благодарю. Ну, а теперь ты меня к какому типу причислишь? Я уж не вялая, молчаливая, полусонная, скучная барыня. (Накидывая платок на голову.)Вот перед тобой молодая, довольно богатая фермерша, живая, веселая. Посмотри, как я бойко заговорю на своей ферме.
Ашметьев. Тип довольно привлекательный. А что, если я вздумаю поволочиться за молодой, богатой фермершей?
Марья Петровна. Ты ведь шутишь; ну, и я тебе отвечу в шутку. Если б я была из таких женщин, которые позволяют за собой волочиться, я бы тебе сказала, что для мужа ты еще, пожалуй, ничего, так себе, а в любовники к молодой фермерше не годишься, — ей нужно помоложе и помолодцеватее.
Ашметьев. Правда, Marie, правда.
Марья Петровна. Ты, вероятно, скоро уедешь?
Ашметьев. Да, теперь уж мне незачем оставаться. Я жду денег; а теперь мне нужно подумать и изменить кое-какие распоряжения. (Уходит в кабинет.)
Марья Петровна, потом Мавра Денисовна.
Марья Петровна (у двери в спальню). Мавра Денисовна, поди сюда.
Входит Мавра Денисовна.
Рассказывай порядком, что у вас за история?
Мавра Денисовна. Срамота головушке. Вчера у нас гости чуть не до свету в карты играли. Вот, проводивши их, иду я наверх тихонько, без свечки, чтоб не разбудить ее; а Дуняша мне навстречу. «Пожалуйте, говорит, барышня, я вас раздену поскорей, спать смерть хочется». Какая, говорю, я тебе барышня. А она: «Так где ж, говорит, Варвара-то Кирилловна?» Я сейчас в сад; бегала, бегала, нет ее; я к реке — там пусто, я в рощу, и там ничего. Побегаю, побегаю да домой прибегу, а зубы — так и стучат, лихорадка так и бьет; сижу дожидаюсь, не придет ли, да опять побегу по всем местам. Бегала я так-то до свету до белого; а в доме все огонь горит, потушить-то не догадаюсь, все мне еще ночь представляется. Да тут только мне в голову пришло, что как Михайло Тарасыч уезжали с Дмитрием Андреичем, ждали они на дворе тарантаса, кучер-то заспался, так разговор промеж них был; слышала это я с крыльца-то: Дмитрий-то Андреич все бранил барышню, сердился, а Михайло Тарасыч все смеется: «Погоди, говорит, очувствуется, сама к тебе прибежит». Как вспомнила я эти слова, сейчас села в телегу да марш на завод. Свернула с дороги в кусты, телегу там оставила, а сама тихонечко в сад. Что ж, матушка моя, сидят на балконе за самоваром, чаек попивают, а она, и горюшка ей мало, песенку поет.
Марья Петровна. Как же она туда попала?
Мавра Денисовна. А вот каким манером. Что ей в голову пришло, уж неизвестно, только выбежала она на дорогу вперед гостей, потом прыг к ним в тарантас: «Я, говорит, кататься хочу». Завезли сначала домой Михаила Тарасыча, потом в том же тарантасе к Дмитрию Андреичу; так и проколесили всю ночь. Да мало ли места, верст тридцать объехали! Я ее звать домой, не едет. Я и бранью, и слезами — ничто не берет. «Пожалуй, говорит, поеду к Марье Петровне, а домой — ни за что». Я ее в телегу да закутала своим платком от стыда, чтоб не узнал кто. Привезла ее сюда; в комнаты нейдет, стыдится, что ли, — кто ее разберет! Пошли в сад, окошки у вас в спальне растворены, — она прыг в окно…