Том 10. Рассказы. Очерки. Публицистика. 1863-1893.

Твен Марк

Так вот, у того самого Смайли были и терьеры—крысоловы, и петухи, и коты, и всякие другие твари, видимо—невидимо,— на что бы вы ни вздумали держать пари, он все это мог вам представить.

Как—то раз он поймал лягушку, принес домой и объявил, что собирается ее воспитывать; и ровно три месяца ничего другого не делал, как только сидел у себя на заднем дворе и учил эту лягушку прыгать. И что бы вы думали — ведь выучил. Даст ей, бывало, легонько щелчка сзади, и, глядишь, уже лягушка перевертывается в воздухе, как оладья на сковородке, перекувыркнется разик, а то и два, если возьмет хороший разгон, и как ни в чем не бывало станет на все четыре лапы, не хуже кошки. И так он ее здорово выучил ловить мух — да еще постоянно заставлял упражняться, что ей это ровно ничего не стоило,— как увидит муху, так и словит. Смайли говаривал,

что лягушкам только образования не хватает, а так они на все способны, и я тому верю. Бывало,— я это своими глазами видел,— посадит Дэниеля Уэбстера — так звали лягушку, Дэниель Уэбстер,— на пол на этом самом месте и крикнет: "Мухи, Дэниель, мухи!" — и не успеешь моргнуть глазом, как она подскочит и слизнет муху со стойки, а потом опять плюхнется на пол, словно комок грязи, и сидит себе, как ни в чем не бывало, почесывает голову задней лапкой, будто ничего особенного не сделала и всякая лягушка это может. А уж какая была умница и скромница при всех своих способностях, другой такой лягушки на свете не сыскать. А когда, бывало, дойдет до прыжков в длину по ровному месту, ни одно животное ее породы не могло с ней в этом сравняться. По прыжкам в длину она была, что называется, чемпион, и когда доходило до этого, Смайли, бывало, ставил на нее все свои деньги, до последнего цента, Смайли здорово гордился своей лягушкой и был прав, потому что люди, которые много ездили и везде побывали, в один голос говорили, что другой такой лягушки на свете не видано.

Смайли посадил эту лягушку в маленькую клетку и, бывало, иной раз носил ее в город, чтобы держать на нее пари. И вот встречает его с этой клеткой один приезжий, новичок в нашем поселке, и говорит ему:

— Что это такое может быть у вас в клетке? А Смайли и говорит этак равнодушно:

— Может быть, и попугай, может быть и канарейка, только это не попугай и не канарейка, а всего—навсего лягушка.

Незнакомец взял у него клетку, поглядел как следует, повертел и так и этак и говорит:

— Гм, что верно, то верно. А на что она годится?

— Ну,— говорит Смайли вполне спокойно и благодушно,— по—моему, для одного дела она очень даже годится; она может обскакать любую лягушку в Калаверасе.

Незнакомец опять взял клетку, долго, долго ее разглядывал, потом отдал Смайли и говорит этак развязно:

— Ну,— говорит он,— ничего в этой лягушке нет особенного, не вижу, чем она лучше всякой другой.

— Может, вы и не видите,— говорит Смайли.— Может, вы знаете толк в лягушках, а может, и не знаете; может, вы настоящий лягушатник, а может, просто любитель, как говорится. Но у меня—то, во всяком случае, есть свое мнение, и я ставлю сорок долларов, что она может обскакать любую лягушку в Калаверасе.

Незнакомец призадумался на минутку, а потом и говорит эдак печально:

— Что ж, я здесь человек посторонний, и лягушки у меня нет, а будь у меня лягушка, я бы с вами держал пари.

Тут Смайли и говорит:

— Это ничего не значит, ровно ничего, если вы подержите мою клетку, я сию минуту сбегаю, достану вам лягушку.

И вот незнакомец взял клетку, приложил свои сорок долларов к деньгам Джима и уселся дожидаться.

Долго он сидел и думал, потом взял лягушку, раскрыл ей рот и закатил туда хорошую порцию перепелиной дроби — чайной ложечкой,— набил ее до самого горла и посадил на землю. А Смайли побежал на болото, долго там барахтался по уши в грязи, наконец, поймал лягушку, принес ее, отдал незнакомцу и говорит:

— Теперь, если вам угодно, поставьте ее рядом с Дэниелем, чтобы передние лапки у них приходились вровень, а я скомандую.—И скомандовал:—Раз, два, три — пошел!

Тут они подтолкнули своих лягушек сзади, новая проворно запрыгала, а Дэниель дернулся, приподнял плечи, вот так — на манер француза, а толку никакого, с места не может сдвинуться, прирос к земле, словно каменный, ни туда, ни сюда, сидит, как на якоре. Смайли порядком удивился, да и расстроился тоже, а в чем дело — ему, разумеется, невдомек. Незнакомец взял деньги и пошел себе, а выходя из дверей, ткнул большим пальцем через плечо на Дэниеля— вот так — и говорит довольно нагло:

— А все—таки,— говорит,— не вижу я, чем эта лягушка лучше всякой другой, ничего в ней нет особенного.

Смайли долго стоял, почесывая в затылке и глядя вниз на Дэниеля, а потом, наконец, и говорит:

— Удивляюсь, какого дьявола эта

лягушка отстала, не случилось ли с ней чего—нибудь — что—то уж очень ее раздуло, на мой взгляд.— Он ухватил Дэниеля за загривок, приподнял и говорит: — Залягай меня кошка, если она весит меньше пяти фунтов,— перевернул лягушку кверху дном, и посыпалась из нее дробь — целая пригоршня дроби. Тут он догадался, в чем дело, и света не взвидел — пустился было догонять незнакомца, а того уж и след простыл. И...

(Тут Саймон Уилер услышал, что его зовут со двора, и встал посмотреть, кому он понадобился.) Уходя, он обернулся ко мне и сказал:

— Посидите тут, незнакомец, отдохните, я только на минуточку.

Но я, с вашего позволения, решил, что из дальнейшей истории предприимчивого бродяги Джима Смайли едва ли узнаю что—нибудь о преподобном Леонидасе У. Смайли, и потому не стал дожидаться. В дверях я столкнулся с разговорчивым Уилером, и он, ухватив меня за пуговицу, завел было опять:

— Так вот, у этого самого Смайли была рыжая корова, и у этой коровы не было хвоста, а так, обрубок, вроде банана, и...

Однако, не имея ни времени, ни охоты выслушивать историю злополучной коровы, я откланялся и ушел.

РАССКАЗ О ДУРНОМ МАЛЬЧИКЕ

Жил на свете дурной мальчик, которого звали Джим. Заметьте, что в книжках для воскресных школ дурных мальчиков почти всегда зовут Джеймс. Но, как это ни странно, мальчика, о котором я хочу рассказать, звали Джим.

Не было у него больной матери, умирающей от чахотки, благочестивой матери, которая рада бы успокоиться в могиле, если бы не ее горячая любовь к сыну и боязнь, что, когда она умрет и оставит его одного на земле, люди будут к нему холодны и жестоки. Большинство дурных мальчиков в книжках для воскресных школ зовутся Джеймсами, и у них есть больные матери, которые учат их молиться перед сном, убаюкивают нежной и грустной песенкой, потом целуют их и плачут, стоя на коленях у их изголовья. А с этим парнем все обстояло иначе. И звали его Джим, и у матери его не было никакой болезни – ни чахотки, ни чего—либо в таком роде. Напротив, она была женщина крепкая, дородная; притом и благочестием она не отличалась и ничуть не тревожилась за Джима. Она говорила, что, если бы он свернул себе шею, потеря была бы невелика. На сон грядущий Джим получал от нее всегда шлепки. Прежде чем отойти от его кровати, мать награждала его не поцелуем, а хорошим тумаком.

Раз этот скверный мальчишка стащил ключ от кладовой и, забравшись туда, наелся варенья, а чтобы мать не заметила недостачи, долил банку дегтем. И после этого его не охватил ужас и никакой внутренний голос не шептал ему: «Разве можно не слушаться родителей? Ведь это грех! Куда попадет дурной мальчик, который слопал варенье у своей доброй матери?» И Джим не упал на колени, и не дал обет исправиться, и не пошел затем к матери, полный радости, с легким сердцем, чтобы покаяться ей во всем и попросить прощения, после чего она благословила бы его со слезами благодарности и гордости. Нет! Так бывает в книжках со всеми дурными мальчиками, а с Джимом почему—то все было иначе. Варенье он съел и на своем нечестивом, грубом языке объявил, что это «жратва первый сорт». Потом он добавил в банку дегтю и, хохоча, сказал, что это «очень здорово» и что «старуха взбесится и взвоет», когда обнаружит это. Когда же все открылось и Джим упорно и начисто отрицал свою вину, мать больно высекла его,– и плакать пришлось ему, а не ей.

Да, удивительно странный мальчик был этот Джим: с ним все происходило не так, как с дурными мальчиками Джеймсами в книжках.

Однажды он залез на яблоню фермера Экорна, чтобы наворовать яблок. И сук не подломился, Джим не упал, не сломал себе руку, его не искусала большая собака фермера, и он потом не лежал больной много дней, не раскаялся и не исправился. Ничего подобного! Он нарвал яблок сколько хотел и благополучно слез с дерева. А для собаки он заранее припас камень и хватил ее этим камнем по голове, когда она кинулась на него. Необыкновенная история! Никогда так не бывает в нравоучительных книжках с красивыми корешками и с картинками, на которых изображены мужчины во фраках, котелках и коротких панталонах, женщины в платьях с талией под мышками и без кринолинов. Нет, ни в одной книжке для воскресных школ таких историй не найдешь.