Том 10. Вечера княжны Джавахи. Записки маленькой гимназистки
Шрифт:
Недолго длился суд: перечислив все вины Хочбара, судьи в один голос решили, что для разбойника не должно быть пощады, пусть умрет лютою смертью в огне.
Слуги Нуцала раскладывают костер посреди двора. На этом костре и сожгут Хочбара.
Вот уже последние поленья положили, вот зажгли дрова, и вспыхнуло золотое пламя.
Улыбается зловеще Нуцал.
— Что приумолк, горный соловей? Аль струсил перед смертью? Почему не поешь свои песни? — спрашивает Хочбара торжествующий хан.
— Отчего не спеть — спою, если дозволишь мне это, повелитель! Но со связанными руками трудно петь. Прикажи развязать мне руки, — отвечает Хочбар.
Дал на это свое согласие хан.
— Пой! Чем слаще будет твоя предсмертная песнь, тем жарче станет разгораться
И велит позвать детей своих.
Запел Хочбар.
И была его песнь сочна, как виноградная лоза, сладка, как шербет, душиста, как аромат розы в саду, ярка и блестяща, как солнце востока, смела и задорна, как ветер в горах…
Вот что пел Хочбар за минуту до смерти:
Слушайте, аварцы, песенку мою,Слушайте, джигиты, то, что вам спою!Расскажу в ней хану, как к нему давноЛез Хочбар бесстрашный под вечер в окно.И шальвары ханши, и убор для кос,И бешмет любимый — все Хочбар унес!Слушайте, аварцы, песенку мою,Слушайте, джигиты, то, что вам спою.У заснувших ханских молодых сестерСнял с лилейных ручек праздничный убор,Снял запястья, перстень — лучший хана дар,Все себе присвоил, все украл Хочбар.Слушайте, аварцы, песенку мою,Слушайте, джигиты, то, что вам спою!Ханского ручного, на глазах у всех,Искрошил я тура под веселый смех.Заглянул в овчарни и порой ночнойВсех баранов ханских взял к себе домой!И угнал в аул свой, к матери моей,Ханских златогривых дорогих коней.Слушайте, аварцы, песенку мою,Слушайте, джигиты, то, что вам спою!Вот на кровлях саклей вой стоит и стон,Плач несется скорбный овдовевших жен.Не вернутся к бедным снова их мужья.Всех в глухом ущелье их прикончил я.Шестьдесят джигитов шашкой зарубил.Шестьдесят молодок по миру пустил.Слушайте, аварцы, песенку мою,Слушайте, джигиты, то, что вам спою!Знайте же, аварцы, удаль вы мою,Знайте, все то правда, все, о чем пою.Эта песня, знайте, мой последний дар,На костер бесстрашно с ней взойдет Хочбар…Заслушались, зачарованные пением, Нуцал и его слуги. Помутились их головы, застлались очи…
Двое маленьких детей Нуцала подошли к самому певцу: сын и дочь. Слушают песнь. Блестят детские глазенки.
И вдруг Хочбар метнулся к стоявшим у самого костра ханским детям, схватил их на руки и вместе с ними бросился в пламя.
— Вот тебе месть Хочбара, Нуцал, и его последний подвиг! — крикнул разбойник и снова запел свою песнь, под вопли и стоны детей и треск поленьев…
Кончена сказка — нет, не сказка, ибо она не выдумана, а сказание о том, что было на самом деле, если верить седым старикам.
Замолкла Барбалэ…
Молчит и Нина.
Два образа сливаются в один — образы Гирея и Хочбара…
Вспоминаются переданные через Абрека слова Хочбара:
«В последнюю минуту жизни не забудет он ее, Нину, и ее доброту… Не забудет…»
— Нет! Нет! Не Хочбар он… Не уснула еще в нем совесть!
И загорается в душе Нины молитва за Гирея…
Глава 6. Глупый Дев
Почему так тихо в Джаваховском доме? Почему чуть слышно ступает в мягких чувяках батоно-князь, сбросив с ног сапоги со шпорами? Почему встревоженно лицо Георгия Джаваха? И почему по изрытым морщинами щекам Барбалэ катятся слезы, а в глазах у Абрека и у старого Михако беспокойство.
Не мелькнет, как бывало, в тенистом саду лицо княжны-джан, не слышно райской птички ни на кровле, устланной коврами, ни в чинаровой аллее, ни в дальней беседке, увитой азалиями и ветвями диких роз. И сиротливо ржет в стойле одинокий Шалый. Где его хозяйка? Почему не мчится в горы с ним Нина-джан?
Княжна Нина лежит в жару уже четвертый день. Доктор, друг князя, добрый старик с темными глазами, спрятанными за стеклами очков, дважды в день приезжает навещать больную — берет горячую маленькую руку, щупает пульс, считает секунды на круглых, как луковица, старинных часах…
Он смотрит на часы, а на него с надеждой глядят князь Георгий, Михако, Барбалэ.
— Плохо дочурке моей? — спрашивает в отчаянии князь.
— Надеяться надо. Бог на небе, молитва на земле, — отвечает врач.
Он знал ее с младенчества. И мать ее, красавицу-лезгинку из аула Бестуди, знал и лечил когда-то. Ужели вслед за матерью умрет и дочь?
Смотрит с печалью старик на разметавшееся перед ним багровое личико, на хрипло клокочущую от дыхания грудку.
В горле Нины-джан нарыв, грозящий задушить больную.
— Как это случилось? — спрашивает доктор.
Князь рассказывает:
— Было знойно. Весь Гори прятался в домах, спасаясь от зноя. А она, княжна, джигитовала в долине и потом, разгоряченная, влетела во двор, схватила ковш ледяной воды, принесенной из колодца, и выпила залпом прежде, нежели успели удержать ее. И вот заболела.
— К вечеру привезу еще одного доктора с собою. Надо усыпить девочку, разрезать нарыв. Велик и милосерд Господь! Будем ждать его милостей!
Доктор неловко, боком кланяется и выходит из опечаленного дома.
— Резать ее! — дико вскрикивает ему вслед Барбалэ, — душу сердца моего, ласточку лесов? Сизую горленку райских садов резать? Не дам! Не дам! Ангел смерти, помедли, не заноси кинжала над счастием жизни моей!
Жутко становится от этих воплей Барбалэ. Плачет старуха, бросается к больной, целует руки и черные локоны княжны. Потом кидается к князю:
— Батоно! Батоно! Сокол Дагестанских ущелий! Орел могучий Кавказских гор! Прежде чем отдать сокровище наше под нож, дозволь старой служанке, верной Барбалэ, испробовать испытанное средство. Девчонкой еще слыхала от наших старух. Дозволь, батоно! А там, когда не поможет, режьте ее, мою ясочку, розу Господних садов. Велик Всемогущий Господь и милостива святая Нина, ее заступница! Дозволь, батоно, дозволь!
— Что хочешь, делай, старая! Один Господь волен ее спасти. И да поможет тебе Всемогущий, моя добрая Барбалэ!