Том 12. Стихотворения

Гюго Виктор

Джерси, август 1853

XIII

ЮВЕНАЛУ

1 О старый Ювенал! Давай вернемся в школу; Сойди с Олимпа вниз; дай отдохнуть престолу, С которого века сатирой ты гремел. Вокруг нас множество довольно странных дел; Но стало истиной, коль верить Риансею, Что, если дни прошли над этой кровью всею, Прошел годок-другой, то, как ни бормочи В могилах мертвецы, убитые в ночи, — Убийство и грабеж не преступленье боле. Вейо, кто дружески прильнул плечом к Лойоле, Твердит нам, что когда желанный час настал (Тут нашему уму едва ли ждать похвал), И ладан в Нотр-Дам торжественно курится, И на поповские листки подписка длится, То ясно: отшвырнув поганый саван свой, На гордый пантеон сменив свой гроб гнилой, У Фульда заручась обилием кредита, Умыто судьями, красотками завито, В кругу апостолов, среди учеников, Плюя в мечтателей, в поэтов-дураков, Из коих ни один ему не внял, бедняга, — На трон взлетело Зло, надев личину Блага. 2 Оно — порядка столп, религии оплот; «Расцветом деловым» оно себя зовет. В мундире маршала красуется Измена; Перед Успехом гнут епископы колена; Преступное в четверг — в субботу славным чтут; У куртки-честности давящий ворот рвут; Все сказано. Мораль давно уж в детство впала; Честь — дура старая, затворница подвала. О бронзовый мудрец! Нельзя ль в наш мозг тугой Попробовать ввести новейших истин рой? Раз в копях угольных, в трактирах, в лавках тоже, Купив за пять, продашь за двадцать и дороже, То, значит, западня, нам радость дав сию, Чиста и праведна, и — не в пример бабью — Злодейство кажется чем старше, тем прекрасней. Ворона лебедем становится, как в басне. Любой полезный труп нам аромат струит. Кто про декабрьскую резню заговорит, Когда уже нюнь? Все утонуло в травке. Теперь вопрос не в том; теперь полны прилавки: Шерсть, хлопок, сахар, лен — в цене. А дни летят, Измены пакостность и вероломства смрад С теченьем времени ослабевать способны, А сами действия весьма в делах удобны; Убийство ж подлое сменить умеет вмиг Обличье призрака на херувимский лик. 3 В такие дни, когда пошла торговля шибко, Пойми: добро вредит, а нравственность — ошибка; Пойми: когда Сатурн веков сгущает мрак, Нерон — в спасителях, в преступниках — Спартак. Пусть мысль упрямая бурчит и хмурит брови И совесть призраком встает у изголовий, Бессильным шепотом проникнуть силясь в слух, — Никто не слушает брюзжанья двух старух. Камнями Сцеволу казнит Нарцисс газетный. Пора нам свыкнуться с той лампой многоцветной, Что под иным углом любой рисует герб, — Так, что в Делангле вдруг нам видится Мальзерб. Признаем, что Лебеф велик, Персиль прекрасен. А стыд — в помойку! Там он будет неопасен. 4 Наличность наших касс — вот истина и честь. Когда притихло все, к народу станет лезть Лишь явный сумасброд с протестом запоздалым, Негодование являя жестом шалым. Кой черт! Нам надо жить и улицей дышать; К чему настойчиво былое воскрешать? Все, что живет, умрет: орлы — червям подобно, И в снеге хлебный жук найдет покров надгробный; Трясется

Новый мост под натиском реки; И локти я протер, и в дырах башмаки, И новой шляпы фетр ужасно скоро мнется; А истина — гляди! — сидит на дне колодца С претензией смешной, что вечность ей дана, Что нипочем ей дождь, что красота прочна, Что можно без гроша владеть вселенной всею И смерти избежать, хотя б свернули шею!.. Чушь!.. Граждане! Должны лишь фактам верить мы! 5 Все это жулики успели вбить в умы Шпиков и шулеров, мещан и обормотов И также — умников, что грабят идиотов. Хохочет биржа. Курс растет, слепя глупцов; Льет лицемерие потоки мудрых слов. Прекрасно! Есть барыш; довольны все пройдохи! Вот это, Ювенал, суть истины эпохи. Какой-то пономарь средь мусора и луж Нашел их невзначай, став подметать Монруж; Теперь они в ходу, — товар весьма хороший, — И, веком властвуя, лукавцы и святоши Орут, просвещены сиянием лампад, Что Мессалина — честь, а Жанна д'Арк — разврат. Вот что епископы, шаманы и другие Доказывают всем посредством стройной хрии, А вор, мой кошелек стянувший на бегу, Посредством А плюс Б — Барошем плюс Аргу. 6 Учитель! Есть ли тут предмет негодованья, Причина ярости и цель для бичеванья? Ведь взор мечтателей, таких, как мы с тобой, Всегда манил к себе не карлик, а герой; Я, горестный трибун, и ты, сатирик пылкий, Лишь ввысь глядим («в эфир» — глупцы твердят с ухмылкой); Таков уж наш недуг. Нам неприятен вид Мещан и подлецов. Плешь Домбидо горит, Фульд подбородок свой топырит непреклонно, — Но мне милей Жак Кёр, ты предпочтешь Катона; Мы лавр отважных чтим; и мудрых ореол Святым видением для нас навек расцвел; Мы ослепленный взор в лазурной топим шири И тратим жизнь, ища в сияющем эфире Гигантов образы, мыслителей, вождей; Глядя поверх земли, где власть ночных теней, Мы, под раскат фанфар, далеких и могучих, Стремленье колесниц в зажженных видим тучах И в праздничных лучах — бег золотых квадриг. И взор задумчивый нам ранят в этот миг Распутниц жадных рой и жуликов кишенье. Так. Но подумаем. Проявим снисхожденье. Сердца презренные нам ненавистны. Что ж! Не тронем их; пускай свою смакуют ложь! 7 Но и действительно, коль это все оставить, — Мы вправе ли хулить инстинкт и нрав бесславить? Не должно ли признать натуры властный зов? И грязь найдет себе друзей, и смрад — жрецов; В болотном городе порокам жить свободно; Где плохо одному, другому превосходно; Пусть подтвердит Минос, рассудит пусть Эак, — Не правда ль: свиньям рай в зловонии клоак? Касается ли нас, — ответь мне, едкий гений, — И очень важно ли для наших размышлений, Что некто, присягнув, убийство совершил, Что Богарне престол в корыто превратил, Что церковь вопиет бандиту «аллилуйя», Что плату Сент-Арно берет, сапог целуя, Что буржуа хвалу поют ему, склонясь, И что желудки есть, которым в пользу грязь? Как! Франция дрожит, подточена изменой, А мы дивуемся, в наивности блаженной, Что желуди Парье под этим дубом жрет; Нам странным кажется, что Сена все течет, Нам чудом кажется Тролон с душой Скапена И дивом, что Дюпен являет нрав Дюпена! 8 Стремленье к мерзостям от века в людях есть. Позор привычен им, он — их очаг и честь, Их кров, подушка их, уют постели гретой, Широкий теплый плащ, поверх одежд надетый. Позором каждый плут накормлен и согрет. Так удивляться ль нам, что наш и Новый свет Почтительно поют осанну негодяям И что капкан воров глупцами восхваляем? Ведь здесь природа-мать являет свой закон, Здесь вековой инстинкт открыто воплощен. Коль алчный аппетит найдет что-либо вкусным, То будет каждый зверь доволен делом гнусным. Да, преступленье — смрад и тупоумье. Так! Но разве нет скотов — его хвалить? Во мрак Дыра ведет? Пускай! Иль гадов нет ползучих? Шакалов нет? И змей бесшумных и гремучих? Как? Разве лошаки вдруг крылья обрели И воспарили ввысь, подальше от земли? Или осел исчез из ряда божьих тварей? Когда на жеребце, — чье имя слава, — Дарий, Кир, Цезарь, Ганнибал скакали без седла, Когда крылатая победа их несла, Пылавших радостью, по небесам багряным, Орлы кричали им: «Вы братья и друзья нам!» Орлы кричали им: «Вы родичи громов!» Сегодня Ласенер — предмет восторга сов. Ну что же, правильным все это я считаю И совам говорю: «Спасибо, одобряю». В зловещий их концерт и глупость включена. Пусть, пусть! В своем листке, о Ювенал, одна Из этих сов, — твердя с бовезскими попами, Что очень добр Мандрен, — всех честных рвет когтями, Героев топчет в грязь и подлецам кадит; Все очень просто. И — боюсь я — глупый вид У нас с тобой, когда дивимся мы со вздохом, Что лавры заменил Вейо чертополохом. 9 Итак, что совести оставим мы людской? Лишь лаять и рычать собакою цепной… Война изгнанникам! И слава плутам чтимым! Склониться мы должны перед неустранимым И уникальный факт Империи признать, Где Трестальон ведет, став коннетаблем, рать, Где духовник — Менгра и где электор — Боско. К чему нам гневаться, коль их духовный тезка, Софист какой-нибудь, ханжа, ловкач, прелат, Сенатор, евнух, раб, словесный акробат, Что с фразы кубарем взлетает, как с трамплина, Воспевший цезаря, владыку, властелина, И кроткий дух его, и блеск его ума, — Плюет на узников, кого сгребла тюрьма, На сих разбойников, кого сломил Тиберий? Пойми, что здесь талант проявлен в высшей мере, Что Генрихам Восьмым не тот фигляр милей, Кто им хвалы поет в ретивости своей, А тот, кто нежит слух, терзая в клочья Мора. Диктаторам умов надоедает скоро Рев лести грубой, но высокомерью их Тем лакомее звон изящных арф таких. Да, таковы, поэт, тираны — непреложно! Им власть и почести отрадней, если можно Глядеть, как праведных ведут на эшафот. Изгнанник, плачущий у грани чуждых вод, Мудрец истерзанный и мученик хрипящий — Приправа деспотам к их славе, столь блестящей!.. О лев классический, мой старый Ювенал! Бокал шампанского, массикского фиал, Дворцы и празднества средь роскоши всевластной, Жрецов уступчивость и ласки Фрины страстной, Цветы, овации, венки, триумфы, лесть, Все упоения, все похоти — не счесть! Все, что глотал Руфин, пьянили чем Сеяна — Для тех, кто не дурак, в ком тонкий вкус гурмана, В той чаше кажется вкуснее во сто крат, Откуда лишь вчера цикуту пил Сократ!

Джерси, ноябрь 1852

XIV

ФЛОРЕАЛЬ

С весной, вернувшейся в зеленом флореале, — Где смерть нашел Дантон в предателе Реале, — Когда волнуются конюшня и загон, Когда ручей лучом в алмазы превращен, Когда с иголкою в руке вздыхает швейка, Которую манят лужайка и аллейка Идти цветы сбирать; когда у птиц любовь, Когда все яблони, весну встречая вновь, Как бы напудрены — маркизы перед балом, Когда, от спячки встав, Карл Шведский с Ганнибалом Твердят: «Пора!» — и мчат, спеша в кровавый бой, Строй батарей один, строй катапульт другой, — Я, я кричу: «Привет, о солнце!» Меж цветами Я слышу зябликов, щебечущих с дроздами: Все дерево поет. О, май! Как жизнь бурлит! Уводят Галлы в лес пугливых Ликорид; Всё блеск; и над людьми, чья дышит грудь глубоко, — Лазурь, громадное сияющее око!.. И травянистый луг зовет меня к себе; Я с жизнью примирен, я все простил судьбе; Я говорю: «Любить — и большего не надо!» Во мне, как и вокруг, волненье и отрада. Я птицам говорю: «Пичуги! Мелочь вы: Щеглы да снегири; любимцы синевы, Вы и не знаете меня, наудалую Порхая по ветвям сквозь зелень молодую Со стайками друзей — чижей, синиц, зуйков, Сверкая синью крыл и золотом хохлов; Хоть и прелестны вы, но глупы: ваше дело — Лишь петь невесть о чем и реять без предела, — И все ж мне дарите священный трепет вы! Когда я слышу вас из солнечной листвы, Я становлюсь крылат, и сердцем молодею, И бесконечностью, любовью полн, хмелею!» И вот иду бродить во власти дум и снов. Простор! Забвение! Шум листьев! Бычий рев!.. И вдруг — о Ювенал, ты представляешь это? — В кармане у меня отыщется газета; Взгляну в нее — и взор, летевший к небесам, Уткнется в ряд имен, что воплотили срам! Тут возвращаются и ужас и обида: Из рощ навстречу мне стремится Немезида — И яростная грудь сверкает из цветов. О долг, о Родина! Тут ваш я слышу зов! Тебе я нужен весь, о Франция! Ты — в ранах И требуешь от нас терзаний неустанных, Дыбишь нам волосы, велишь забыть весь мир И полный скорби взор не в голубой эфир Вперять, не в небеса, а в кровь твою святую! Встаю; исчезло все; я дрожь и трепет чую; Я вижу только мой терзаемый народ, Злодейства наглые, несчетных бед черед, Гигантов, мерзкими пигмеями плененных, Детей в тюремной тьме и женщин на понтонах, Сенат и каторгу, убитых, палача… И вот — бегу, цветы поблекшие топча, И солнцу говорю, горящему в зените: «Мне сумрак надобен!» — и птицам: «Замолчите!» И плачу! И крылом неукротимый стих В мой мрачный хлещет лоб, слетая с губ моих. И нет уже весны! Прочь, небо голубое! О скопище убийц, ведомое тобою — Сынком Гортензии, — вдвойне проклятье вам За то, что льнете вы к поэтам, к их мечтам! Проклятье вам, Тролон, Маньян и Фульд с Фостеном Вторым, за то, что вы кортежем, сплошь презренным, За грустным мудрецом влачитесь по полям, Обличья гнусные являя здесь и там! Проклятье палачам, что день мрачат безмолвный И множат ненависть в душе, любовью полной!

Джерси, 28 мая 1853

XV

STELLA [9]

Однажды задремал я на песке прибрежном. Бриз разбудил меня своим дыханьем нежным, И я открыл глаза. Высокая звезда Сияла надо мной, лучиста и горда, В белесых сумерках, очарованья полных. Вдаль ветер убегал, разглаживая волны. Край тучки розовой лучами был согрет — И это был живой и полный мысли свет. Он согревал утес, прибой встречавший смело, И мнилось, что душа видна сквозь жемчуг белый. Ночь не ушла еще, но и во тьме горя, Полнеба обняла улыбкою заря. На мачте огонек светился, как стеклярус; Был черным весь корабль, и чистым, белым — парус. А чайки, на скалу спускаясь чередой, Следили за легко всходящею звездой — Небесной птицею, сверкающею странно. Душа подобного народу океана, Рычавшего внизу, к ней свой стремила путь, Дыханье затаив, боясь ее спугнуть. Великая любовь пространство наполняла, Трава у ног моих в смятении дрожала, Был слышен щебет птиц, и, счастья не тая, Цветок мне прошептал: «Она — сестра моя!» В тот миг, когда заря с остатком тьмы боролась, Я и самой звезды услышал ясный голос: «Да, я — звезда, чей свет встает к началу дня И очи жжет тому, кто хоронил меня. Я видела Синай, всходила над Тайгетом, Я — чистый изумруд, налитый дивным светом, В повязке золотой у ночи на челе. Рождаюсь я тогда, когда весь мир во мгле. О нации! Я вам Поэзией сияю. За мной шел Моисей, вела я Данте к Раю. Лев старый, океан, всегда в меня влюблен. Вставайте же смелей! Пред вами день зажжен. Сердца отважные! Мыслители! На башни! Пускай ваш взор горит! Глядите ввысь бесстрашней! Земля, расти хлеба! Жизнь, поднимись волной! Вставайте, спящие! То, что идет за мной, То, что зажгло меня предвестницей рассвета, — Свободы ясный лик, великий гений Света!»

9

Звезда (лат.).

Джерси, 31 августа 1853

XVI

ТРИ ЛОШАДИ

Три лошади, к стене привязаны одной, Болтали. Первая — конь с мраморной спиной — Ценою тысяч в сто, как фаворит Эпсома, Вскричала: «Sum qui sum» (латынь скотам знакома) [10] И сбруей золотой бахвалилась. Сто раз Ей руки белые ласкали ног атлас, И чуяла она, как женский взор влюбленный К ней, чистокровной, льнет с трибуны ослепленной. Зато и собственник имел доход большой. Коня военного узнали бы в другой: Лошадка-чудище, железная скотина, Что «скакуном лихим» зовется у Расина, Дыбясь, узду рвала, от радости пьяна, Двойною гордостью — от глупости — полна. На чепраке — шитье: «Ульм, Эсслинг, Лоди, Иена». В ней чванство было то, которому презренно Все непонятное и чуждое. Седло, Сплошь изукрашено, звенело тяжело: Она плясала вся, как бы рожок почуя. А третья — лошадью была крестьянской. Сбруя Веревочная сплошь — убогий туалет! Одер измученный… Казалось, то скелет, Еще обтянутый иззябнувшею кожей И на живую тварь поэтому похожий. Конь первый, чемпион, типичнейший болван, Сказал: «Здесь — папа, там — барон де Брисс, гурман; Для брюха врач — Бребан, для духа врач — Лойола; Благословляться, пить и кушать — три глагола: Их проповедует хозяин мой; он прав; Но я, царь скачек, все ж не погрешу, сказав, Что украшение для дерби — рой кокоток. Народу нужен бог и пастырь с плетью четок; Нам — стойла с бархатом, а для людей — Завет, Чтобы не слушали, черт их дери, газет! Ценнее Жокей-клуб, чем сатанинский разум. Без церкви общество должно погибнуть разом. Не будь я лошадью, монахом стал бы я!» «Мне сена б и овса поесть — мечта моя, — Вздохнула грустная мужицкая коняга. — Я день и ночь тружусь, хозяину на благо, Но, — спину видите и ребра? — бьют меня, Почти как негра бьют, двуногого коня. Счесть легче птиц в лесу, чем все кнуты, какие На мой крестец легли и на бока худые. Хочу я пить и есть. Я зябну. Я добра, Но столь несчастна!» Так звучала речь одра. Тут боевой скакун заржал, грызя попону, Как верноподданный: «Ура Наполеону!»

10

«Я — таков». (лат.)

XVII

ОДОБРЕНИЕ

О Франция!.. Пока внизу, во тьме, хрипят, Рыдают, мучатся, ты услаждаешь взгляд: Вот блеск Империи, звенящей стременами, Султаны гвардии, слепительной как пламя, Двор, где король бродяг себе нашел бы трон, Храм биржи, где сгребешь в неделю миллион, Венками юных дев обвитые солдаты, Лакеев тысячи — все судьи, все аббаты С их пляской мертвецов на золотых мешках; Вот банк, пред саблею простершийся во прах, Вот арсеналов мрак с их грудами снарядов, Вот проповедей мед взамен газетных ядов; Сенат и маршалы с их золотым шитьем; Париж расчищенный; карет надменный гром, Что к Лувру катятся с упряжкой восьмерною; Дневные празднества, балы порой ночною; Спектакли, игрища, иллюминаций вязь… Ты — коротко сказать — бандиту продалась! Что сохранила ты от прошлых достижений? Французы прежние — как древних римлян тени: О них мечтает лишь, стыдом пылая, внук. Мир славу чтил твою, вставал на грозный звук Твоих рожков — и он потребует отчета; Тебе ж на цезаря таращиться охота В кругу его Сенек — бесчисленных Ромье; Ты счастлива внимать епископской семье, Орущей: «Salvum fac imperatorem nostrum!» [11] Покуда спит Нерон в своем гареме пестром (И, верно, помянуть здесь надлежит шута!), Твоя душа — как пес, отведавший хлыста; Твой День Бастилии — под каблуком нахала, Над кем еще вчера Европа хохотала; Ты подвиги свои сама втоптала в прах, И песнь Марсельская мертва в тупых губах, И Поле Марсово — удел ворам карманным, Твоим властителям — Фортулям и Маньянам, Убийцам, чей плюмаж блистателен сверх мер, Средь коих — Карреле и Канробер Макер. Ты вся теперь — ничто: да, это факт бесспорный; Успела ты забыть в покорности позорной, Отцов, Бастилию сумевших разметать. По воскресеньям ты в Куртиль спешишь —

гулять; Смеешься, пляшешь, пьешь, не устыдясь нимало, Как девка пьяная в объятиях капрала. Его пощечинам ты утеряла счет. Идя назад, бульвар пересекая тот, Где бойня столько дрог наполнила телами, Где женщин, и детей, и стариков рядами Пальба внезапная свалила возле стен, — Ты свищешь «Тюрлюрет», поешь «Фаридонден»! Что ж, падай, продолжай… Я одобряю это: Ведь самый черный мрак — предшественник рассвета; Ведь возрожденье — твой, о Франция, закон; Ведь будет же твой стыд стократно искуплен! Грядущему нужны гигантские усилья. Ты, знавшая побед сверкающие крылья, В повозку пьяного сатрапа впряжена. Что ж, пусть: ты к чудесам теперь присуждена. Мир в некий день тебя увидит вновь крылатой: С твоим падением ты счет сведешь отплатой, О Родина моя! Из пропасти твоей Ты выйдешь, изменясь — и во сто раз светлей! Да! Жизнь идет вперед, и мы увидим вскоре Луч Завтрагордого в сегодняшнем позоре, И, жрица гневная, ты, ниспровергнув гнет, За каждый шаг назад шагнешь сто раз вперед! Что ж, пяться, погрязай и падай, — одобряю! Льсти повелителю, ласкай лакеев стаю! В грязь, в грязь! Тролон? — Целуй! Барош? — Сапог лижи! Ведь близок день: зарей зардеют рубежи; Ведь распрямишься ты, о мой народ согбенный, И, точно ягуар, в ловушку заманенный, В борьбе отчаянной, твоих падений ров Ты мерой изберешь для высоты прыжков! Я рад, я верю, — да! Но знаю: мир потратит Немало времени, пока ты рявкнешь: «Хватит!» В тебя, как в решето, бесследно все течет, Но грозным в некий день проснешься ты, народ, И всем предстанешь вдруг — преображенный, стойкий. Ты из Империи — болота и помойки — Блестящим вырвешься и, липкий сбросив ил, Все в мире озаришь размахом мощных крыл! И свалятся, звеня, короны с властелинов; И папа, крест сорвав, тиару в страхе скинув, Как волк, под кафедру забьется, весь дрожа; Фемида гнусная, сподвижница ножа, В ночь канет, в ужасе, чудовищем кровавым. Глаза сиянием зажгутся величавым, Рукоплескания до полюсов плеснут, Все угнетенные отрадно вьюк стряхнут, Победу ощутят и жизнь приветят хором, — Лишь ты развей твой стыд по всем земным просторам!

11

«Храни нашего императора» (лат.).

Джерси, сентябрь 1853

Книга седьмая

«СПАСИТЕЛИ СПАСУТСЯ»

I

«Гремите ночь и день, о трубы мысли гневной!..»

Гремите ночь и день, о трубы мысли гневной! Когда Исус Навин, мечтатель, в зной полдневный Вкруг вражьей крепости народ свой вел, пророк, Ему предшествовал трубящий грозно рог. Раз обошли, и царь согнул от смеха спину; Еще обход, и он велел сказать Навину: «Ты, что же, думаешь мой город ветром сдуть?» При третьем шествии возглавил трудный путь И трубам и бойцам святой ковчег Завета, — И дети малые сошлись плевать на это, В свистульки детские насмешливо свистя. К четвертому — пришли, уборами блестя, И сели женщины меж древними зубцами, Крутя веретено проворными руками, Швыряя камешки в Ароновых сынов. На пятом шествии со стен раздался рев Безногих и слепых, желавших рог упорный Послушать со стены, с ее громады черной. Шестой замкнулся круг, и на крутой гранит Столпа дозорного, что с громом говорит И гнезда орлии таит среди карнизов, Царь вышел, хохоча, и кинул сверху вызов: «Евреи, вижу я, лихие трубачи!» И старцы вкруг него смеялись, как сычи: Вчера трусливые, они спокойны ныне. Седьмой сомкнулся круг — и рухнули твердыни.

Джерси, 19 марта 1853

II

НА ПОПЯТНЫЙ

1 Твердил я: «У солдат весьма понурый вид. Зачем их держит он в загоне? Французам порох люб: когда рожок звучит, Страна поет и бьет в ладони. Убийство можно скрыть порфирою войны. «Quos ego!» — повелитель крикнет, [12] И из его злодейств, из черной глубины, Маренго новое возникнет. Что ж, — пусть он славы клок своим бойцам швырнет, Его изменою клейменным; Пусть победителем со свитой он пройдет Перед наместником Тролоном; Пусть, от истории ошейник пряча свой, Он позолоты кинет блики На дышло старое у колесницы той, Где вез победу вождь великий. Он станет цезарем, перешагнет за грань, Размечет ветхих царств обломки, Затем спокойную взнесет над миром длань, Сжав молнию — в замену «фомки». Порядка старого машину сломит он; Добьется он побед и чести. Вот Лоу, Ростопчин, вот Блюхер, Веллингтон, — О, сколько поводов для мести! Удобным случаям нет счета в наши дни, И мига ждет он неуклонно: Нельзя ж торчать в грязи, нельзя коснеть в тени, Бойцов имея полмильона. Нельзя ж оставить им их каторжный урок: Им подвиг нужен, воздух далей; Для своры воинской необходим паек Военных сводок и медалей. Его бойцы, как псы (декабрьская печать На них еще паршой гноится), Не могут же вовек бульвар Монмартр глодать За неименьем Аустерлица!» 2 Вздор! Замечтался я. И нет иллюзий вдруг. О, слава!.. Сон пустой и краткий… Империя сдержать не может свой испуг И отступает в беспорядке. Солдаты! Ваш Суфлар мир укреплять готов, Штыки Мандрену не по вкусу. О, кара! За него убили вы отцов, Бойцы! Вы покорились трусу! Ваш лавр он погубил, — презренный негодяй, В чьем сердце грязь и медь смесились. Дрожите! Русский царь явился на Дунай, А вы за Рейн не устремились! 3 О, бедные бойцы, в чьих взорах меркнет свет, О, дети Франции распятой! Прощай, шатры! Прощай, бивак! Надежды нет! Всему, всему конец, солдаты! Увы! В сражениях вам не отмыть огнем Кровь преступления с ладоней; Оно для нас капкан, для вас же — бездна в нем! Что делать! Ведь Картуш на троне. Да, с Декабрем вовек не разорвете вы — Орда позором заклейменных! Храните ж на руках, на шпагах и — увы! — На гордых некогда знаменах Ту грязь, что ужасом висит у вас в семье, Что умилила бы дракона, Но устыдила бы, застыв на их тряпье, Всех живодеров Монфокона! Храните ж грязь и кровь, храните скорбь и стыд: Ваш вождь — трусливее старухи — Велел вам пятиться; и пусть лицо горит От иностранной оплеухи! По росту своему пигмей принизил вас; Смел в кражах он, не тигр — гиена. Прощай, величье битв, победы славный час! Прощай, Ваграм! Прощай, Иена! Клей грязи облепил вам крылья, и рука Убийства управляет вами. Конец! Отныне вам передник мясника Нести как воинское знамя! Не быть вам Армией Великою, не вам Под гордым знаменем трехцветным Впивать сраженья дым, внимать его громам И после — кликам жен приветным; Не вам триумф колонн и арок, где встают Героев тени, вас достойней; Увы! Довольствуйтесь попами, что дерут Те Deum свой на скотобойне! Пальм искупительных вам не добыть в полях В замену пальмам, встарь добытым, И не видать вовек на ваших скакунах, Как слава гриву золотит им! 4 Итак, неначатой поэма отцвела! У Ганнибала нервы сдали. Европа дикий свист, ликуя, подняла При столь внушительном скандале. Итак, племянничек удрал сквозь черный ход! Итак, храбрец наш и рубака, Усач воинственный, чей разверзался рот И хвастовством гремел из мрака, Наш цезарь, на кого лакеи по утрам Наряд военный надевают, Галунный людоед, чье низколобье нам Султаны пышные скрывают, Убийца, кто умел, осанной окружен, Казаться всех невозмутимей, Играя — весь в крови из стоков Тикетонн — Вождя Иены в пантомиме, Герой, повергший всех иезуитов ниц, Умом кичившийся пред нами, Явил Истории свой нос — мишень яиц — И глаз, подбитый медяками! И армия, — увы, обманутая им, — Глядит понуро и угрюмо, Как за кулисы он бежит, презренный мим, Средь хохота, свистков и глума! Фигляр отхлестанный дивил талантом мир, Злодейства совершать умея, Но Фридланд не по нем, видать, и Абукир: По нем лишь ночь Варфоломея. С него, столь гордого, тупой казак сорвал Сюртук, расшитый «под гусара», И русскому ослу зеленый цезарь стал Едой… Ура! Греми, фанфара! Базиля-хвастуна трясет озноб, увы! И Аграманта резь скрутила; И уши заячьи у волка с головы Свисают жалко и уныло. Бахвал трепещущий в нору свою ползет; Сверкнуть клинком боится ратник; Фанфара умерла, чуть заикнувшись; флот Вернулся в порт, орел — в курятник! 5 И все воители, сверканьем эполет Слепя в дворцах и замках взгляды, Твердят: «Нам Франции довольно на обед; К чему нам грубые снаряды?» Форей бежит, крича: «Полегче, государь!» Рейбель бубнит: «О, силы ада! Притихнем! Гвардию, как слышно, двинул царь, И нам шутить с огнем не надо». — «Сидите дома, сир! — им вторит Эспинас. — Ведь русские — народ престрогий!» И Леруа: «Декабрь вполне прославил вас, О принц! В тепле держите ноги!» Маньян советует: «О цезарь! Пей, люби!..» Мечта мечтой осталась вздорной. И слышу, — о печаль! — как там, во тьме, в глуби Лев Ватерло смеется черный!

12

Я вас! (лат.).

Джерси, июнь 1853

III

ЧЕРНЫЙ СТРЕЛОК

Кто ты, охотник? Мерцают зарницы, С криком зловещие носятся птицы, Ветер жесток. Тот я, кто в сумраке ночи таится, — Черный стрелок. В лесу листы качаются со свистом, Как будто духов зла, Застигнутых на празднике нечистом, Укрыла ночи мгла. На небесах, под облаком волнистым, Луна свой луч зажгла. Целься в косулю! Смеркается рано, Скоро вечерняя дымка тумана Скроет лесок. Целься в монархию, целься в тирана, Черный стрелок! В лесу листы… Видишь оленя у глыбы гранита? Целься, охотник, а после труби ты В звонкий свой рог. Целься в священника-иезуита, Черный стрелок! В лесу листы… Молния рвет глубину небосклона. Нет, не добраться до рощи зеленой, Лис изнемог. Целься смелее в судью и шпиона, Черный стрелок! В лесу листы… Яростных призраков рой бесноватый Встретишь бесстрашно ты, гневом объятый, Грозный, как рок. Целься же, целься в монаха, в аббата, Черный стрелок! В лесу листы… Мчатся собаки, в их лае — тревога, Близко, должно быть, медвежья берлога, Враг недалек. Целься же в папу — наместника бога, Черный стрелок! В лесу листы… Медленно волк убегает, слабея. Свора безумствует. Целься скорее, Сбей его с ног! Целься, стреляй в Бонапарта-злодея, Черный стрелок! В лесу листы проносятся со свистом, Как будто духи зла, Застигнуты на празднике нечистом, Бегут… Редеет мгла, Поет петух. Под облаком волнистым Заря костер зажгла. Сердце открылось прекрасной надежде, — Скоро ты станешь могучей, как прежде, Близится срок, — Франция в белой, лучистой одежде, Черный стрелок!

Джерси, сентябрь 1853

IV

РИМСКАЯ КЛОАКА

Вот люк. Вот лестница. Скорей сходите, гости, Покуда, хохоча, играет стража в кости, Негодование презрев седых матрон; Пусть вопль глашатая летит со всех сторон, Что хвалит качества нумида или дака; Пускай крылатая идет в лавчонках драка Этрусских зеленщиц и римских гончаров, Кидающих рои весьма соленых слов; Сходите. Видите: таинственные своды, Заиленный провал, лукавые проходы, Где из гнилых щелей, тревожа липкий тлен, Скользят тарантулы вдоль прокаженных стен. Ужасные места! Над этим клейким сводом Сияют небеса, и полон цирк народом, И грохот колесниц о грудь сабинских плит С другими шумами, с ветрами, с громом слит. Толпой веселою гудит священный форум; Суда в Остийский порт вошли, дыша простором; Строй арок искрится; на камне межевом Волчата дивные, Рем с Ромулом, вдвоем, Прильнули, жадные, к сосцам волчицы медной; Неподалеку Тибр волною плещет бледной; Коровы рыжие туда приходят пить, И падает с их губ серебряная нить. А гнусному везде дорога подземелью; Порой отдушины мелькают смрадной щелью У ног прохожего, маня к себе свиней; Рекой вздувается клоака в дни дождей; Сверкает в полдень люк, заделанный решеткой, И брусья грубые ложатся тенью четкой, И с зеброй схожею становится стена, А дальше снова мрак, миазмы, тишина. Как в бойне, грунт порой блестит кроваво-красный: Здесь камни облиты испариной ужасной. Здесь мрак, чума и ночь вершат свои дела, Здесь крыса на бегу крота толкает; мгла Дает приют ужам, скользящим молньей черной; Лохмотья, черепки, подгнивший столб опорный; Чертою радужной улиток жирных слизь; Вот сети пауков вдоль балок обвились; Вот луж таинственных мерцающие взгляды, Где, вялые, кишат неведомые гады, Во тьме и плесени всечасно копошась, — Как будто древних гидр там укрывает грязь. На них охотятся хрустящие медведки. Блестя чешуйками, мох розовый и редкий Как бы мозаикой сквозь черный ил пророс; Зловонья здешнего и стоик бы не снес; Чумными язвами зеленый пол зияет; Мышей летучих рой средь сумрака летает, Подобно голубям, что реют меж цветов; И мнится: в темноте извилистых ходов Мегеры Атропос витает ропот слабый… Порой скользит нога на дряблом теле жабы; Порою лестницы зловещая ступень Вдруг обрывается куда-то в пропасть, в тень. Все липко, смрадно, все бесформенно, отвратно… Застенок, свалка, склеп, отстиранные пятна, Духи прогорклые персидских пузырьков, Все омовения пред ликами богов, Тазы нечистые усталых куртизанок, Кровь гладиаторов, рабов и христианок, Убийства, оргии, где страсть забыла стыд, Котлы пролитые колдующих Канид, Харчевен выплески, Тримальхиона рвота — Вся мерзость римская, которой нету счета, Вся мировая грязь сюда за годом год Стекает каплями сквозь ноздреватый свод. Там, наверху, — живут, багрят уста кармином, Играя чашами, венчают лоб жасмином; Народ, в цветы укрыв карбункул роковой, Поет. Ну, а сюда из язвы каплет гной. Да, здесь, меж нечистот, в клоаке этой дикой Весь Рим, великий Рим, с его судьбой великой — Державный, низменный, страдающий подчас — В бездонном гноище, сам гнилью став, погряз… Огромное Ничто здесь назначает встречи — В притоне мерзостном. Старуха, горбя плечи, Дрожа и жалуясь, нечистый свой мешок Опорожняет здесь, — и царства рушит рок! Постыдным ужасом она полна — трущоба: Отбросы гнусные жилища, града, гроба — Все сверху падает в презренный этот сток. А в глубине, во тьме, где пролететь не мог Ни луч полуденный, ни ветра свежий трепет, — Из тлена черного ночь новый ужас лепит; Глаза и челюсти, желудки, позвонки, Скелеты трухлые и кожи лоскутки — Сплошною кучею. Гляди с тоской и страхом На то, что было жизнь, и стало тленным прахом, И грязью жадною почти поглощено. Обличья различить в лохмотьях не дано: И падаль взбухшая — скажите мне, живые: Псы ль околевшие иль цезари гнилые?

Джерси, 30 апреля 1853

V

«В июне съездил я в Брюссель…»

В июне съездил я в Брюссель. Мне говорят: «А знаете ли вы, что натворил пират?» Свершил убийство он, но по суду, прилично: С Шарле на площади прикончены публично Сирас и Кюизинье несчастные… Злодей Их сам обрек на казнь, их сам рукой своей В ремни увязывал на роковой «качалке»… О, цезарь! О, герой! О, победитель жалкий, Ночной спасатель!.. Бог из недр земли извлек Пшеницу, и лозу, и светлых вод поток, Плоды румяные, цветы, где гуд пчелиный, И дуб, и лавр. А ты — радетель гильотины. Да, принц! Любой из тех, чей вотум ты стяжал, С тобой бы встретиться в лесу не рисковал! Лоб у меня горел… Пошел я в город. Тьмою Он залит был, дышал гражданскою войною; В прохожих — призраков ужасных видел я; Бежал я в мирные, сплошь в золоте, поля. О, взрыв душевной тьмы в ответ на преступленье! Природа не могла мне дать успокоенья; Даль, воздух, зелень — все томило дух. Я знал, Что в этом мире жив убийца, — и дрожал. Неуспокоенный, прошел я больше мили — И тени вечера в лазурь печально всплыли; Как саван трепетный, вокруг сгущалась мгла. И вот настала ночь, и вот луна взошла Кровавая, и в тьму, как в траур, облачилась, И в небе — головой отрубленной катилась.