Том 12. Стихотворения

Гюго Виктор

Шель, август 18…

ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ,

КОГДА Я СМОТРЕЛ НА НЕБО

Раз вечером сказала мне она С улыбкой: «Друг, что смотришь неустанно, Как меркнет день, сменяясь мглой туманной, Как первая звезда встает, ясна? Что ищет взор твой в вышней той пустыне? Оставь ее; взгляни мне в душу ныне. В безбрежности прохладной темноты, Читая в ней узор созвездий зыбкий, Что ты найдешь взамен моей улыбки? Наш поцелуй чем там заменишь ты? Скинь сердце мне облекшие покровы. Знай, звезды в нем бесчисленны и новы! В нем столько солнц! Коль любим мы с тобой, Все дивной в нас является усладой; И свет любви, встающей над преградой, Затмит и блеск Венеры над горой. Лазурь ничто, как ни была б бескрайна; В моей душе небесней неба тайна! Нас вспыхнувшей звезды пленяет жар, И много вкруг чудесного таится. Так сладостны и розы и денница, Но слаще нет для нас любовных чар! Свет истинный, огонь животворящий — Луч, от одной души к другой летящий! Любовь в глуши пещер ценней светил, Неведомых иль познанных от века. Приблизил бог, на благо человека, K вам женщину, а небо отдалил. «Любить и жить! — вот смысл его завета Смотрящим ввысь. — Все призрак, что не это!» Любить! Всё в том. И бог нам так велит. Оставь же высь с ее холодным светом! Мой взор, тебя ласкающий приветом, И лучший свет и красоту дарит. Любовь — мир чувств, мечты и пониманья; В ней — сердца жен с умом мужей слиянье. Любимый! Ты, деля восторг со мной, Не слышишь ли гармонии чудесной? То голоса природы всей окрестной Поют любовь, став лирою одной. Так будем же любить! В просторах луга Забудь про высь! Я к ней ревную друга!» Любимая так говорила мне, Чело рукой поддерживай стройной, С мечтой в глазах, пленительно-спокойно; И голосом, чуть слышным в темноте, Мне, радуясь, прекрасна, безмятежна, Любимая так говорила нежно. Восторг сердец дыханье прерывал. Ночных цветов приоткрывались чаши… Деревья, где, скажите, вздохи наши? Где речи те, скажите, выси скал? Да, жалок наш удел, когда такие Исчезнуть дни должны, как все другие! Клад памяти, что приумножен тьмой! То давних дум ночные кругозоры! То отсветы вещей померкших! Взоры Минувшего в их прелести былой! Как бы извне, с порога, те святыни Задумчиво я созерцаю ныне. Беда ль придет к нам после ясных дней, — Отныне нам забыть о счастье надо; Надежды ли исчерпана отрада, — Уроним чашу в глубину морей. Забвение — волна, что все схоронит, И кубок в ней,

что брошен нами, тонет.

Монф., сентябрь 18… — Брюс, январь 18…

НАДПИСЬ НА ТОМЕ

«БОЖЕСТВЕННОЙ КОМЕДИИ» ДАНТЕ

Однажды, в сумерках вечерних, на дороге Я встретил путника в широкой римской тоге. Он был похож на тень в закатном свете дня. Замедлив гордый шаг, прохожий на меня Взглянул, и молнией его сверкнуло око. Он тихо вымолвил: «Я был горой высокой И небо затмевал в дни древности седой. Оковы сна сорвав с души своей слепой, По лестнице существ я на ступень поднялся И превратился в дуб. Народ мне поклонялся, И шелестом глухим я тишину будил. Потом в песках пустынь я долго львом бродил, И мне внимала ночь, и мне внимали звери. Теперь я — человек, я — Данте Алигьери».

Июль 1843

MELANCHOLIA [19]

Смотрите! Женщина с лицом костлявым, тонким, Обремененная испуганным ребенком, Кричит на улице и жалуется вслух, А любопытные сбираются вокруг. Кого она честит? Соседку? Или мужа? Детишки просят есть, нет денег, в доме стужа. Все их имущество — соломенный тюфяк. Она работает, муж тащит все в кабак. Внезапно, зарыдав, она, как привиденье, Скрывается из глаз. Средь шумного стеченья Собравшихся зевак, скажите мне, о вы, Мыслители, — ужель для вас совсем мертвы Ее слова и боль? Насмешливое эхо Доносит до меня одни раскаты смеха. Вот девушка. Она нежна и, может быть, Мечтала иногда о счастии любить; Но бедная одна, совсем одна; владеет Лишь мужеством она, да шить еще умеет. Она работает. Ценой своих трудов Оплачивает хлеб, и одинокий кров Под самой крышею, и платьице льняное, И смотрит из окна на небо голубое И весело поет, пока кругом тепло. Но время зимнее нежданно подошло, И очень холодны зимой в мансарде ночи, И дороги дрова, и дни, увы, короче, И масла в лампе нет. И далека весна. О юность! В жертву ты зиме принесена! Ведь голод, протянув свой коготь в щель, не спросит, — Снимает с вешалки накидку и уносит Стол и часы. Увы, заветное кольцо, — Ты продано! Она глядит нужде в лицо И борется еще, но в полночь, за работой, Злой демон ей порой нашептывает что-то. Работа кончилась, и думам нет конца. Бедняжка продает Почетный крест отца, Реликвию свою. А кашель грудь терзает. Ей лишь семнадцать лет. Ужели угрожает Ей смерть от голода? И в черный день она В ту пропасть бросилась, что не имеет дна… И на челе ее отныне видит око Не розы чистоты, но алый цвет порока. Теперь все кончено. Ее расплата ждет. И дети улицы, безжалостный народ, Ее преследуют своей насмешкой острой, Когда она идет бульваром в кофте пестрой, Идет и говорит, смеясь, сама с собой И плачет, бедная. А голос громовой Народной совести, который гнет мужчину И ломит женщину, кричит ей: «Прочь! В пучину!» Купец обвешивал — и стал он богачом. Теперь он член суда. Холодным зимним днем Бедняк похитил хлеб, чтоб дать семье голодной. Взгляните! Зал суда кишит толпой народной. Там судит бедняка богач, — таков закон: Один владеет всем, другой всего лишен. Богач торопится, ему пора на дачу. Взглянул на бедняка, его не внемля плачу, И вынес приговор: «На каторгу!» Затем Он удаляется. Народ доволен всем, И все расходятся. Лишь в опустелом зале Взывает к небу тот, кого давно распяли. Является у нас могучий гений. Он Приносит пользу всем. Бесстрашен, добр, умен И всем дарит свой свет, — заря над океаном Так волны золотит сиянием багряным. Он мысль великую столетию несет, И ослепителен во тьме его приход. У гения есть цель — всем людям в этом мире Уменьшить тяготы, сознанье сделать шире. Он рад, что труд его оставит в мире след, Что люди думают и терпят меньше бед. Вот он явился. Честь ему? О нет, бесчестье! Писаки, мудрецы, и знать, и чернь, все вместе, Кто ловит всякий слух и кто всегда ворчит, Кто королю холоп и кто подонкам льстит. Вся свора на него накинется со свистом, — И если он трибун иль состоит министром, Ошикают его, а если он поэт, Все хором закричат: «Ни капли смысла нет В его творениях! Всё ложь! И все ужасно!» Но он, подняв чело, глядит спокойно, ясно Прекрасный идеал его глазам открыт. Мечтаньям предан он. В его руке горит Светильник пламенный — он души озаряет И в бездны черные свой яркий свет бросает. Когда же он трибун или министр, тогда Он борется еще дни, месяцы, года И тратит пыл души. Но клевета людская Преследует его везде, не отставая, И нет убежища. Будь он народу враг, Будь он чудовище, дракон иль вурдалак, Его не стали бы грязнить насмешек ядом И камни на него не сыпались бы градом. Такой бы злобы он не видел. Для людей Он сеет доброе. Ему кричат: «Злодей!» Прогресс — вот цель его, и благо — компас верный. Кормило в руки взяв, прямой, нелицемерный, Он правит кораблем. Известно морякам, Что, отдавая дань теченьям и ветрам, Приходится порой лавировать, чтоб цели Верней достиг корабль, минуя злые мели. Так делает и он. Невежды вслед орут: «Зачем на север плыть? Погрешность в курсе тут!» Он повернул на юг — они кричат: «Ошибка!» А если грянет шторм, злорадная улыбка На лицах их видна. И он в конце концов Склоняет голову. Усталость, груз годов… Его томит недуг, неумолимый, странный… Он умер. Зависть, враг упорный, неустанный, Приходит первая глаза ему закрыть И гроб его своей рукой заколотить, Склоняется к нему и слушает угрюмо: Да вправду ли он мертв? И нет ли снова шума? И не узнал ли он, что свой прославил век?.. Потом смахнет слезу: «Да, он был человек!» Куда спешат они так рано на рассвете, Худые, тихие, безрадостные дети, С отчаяньем в глазах? Куда чуть свет одни Плетутся девочки годов семи-восьми? Их путь ведет туда, где жернова кружатся С утра и до ночи, чтоб там, трудясь пятнадцать Томительных часов, не смея глаз поднять, Одно движение покорно повторять, Согнувшись на полу, среди машин зубастых, Жующих день и ночь гребнями зубьев частых. На этой каторге, невинные ни в чем, Они работают. Грохочет ад кругом. Они не знают игр. Они не отдыхают, И тень свинцовая их лица покрывает. День только начался, а каждый так устал! Бедняжкам не понять, кто детство их украл. И только их глаза взывают к небу сами: «Отец наш, погляди, что сотворили с нами!» И этот рабский труд возложен на детей! А результат его? Один, всего верней: Что вырастет у нас Вольтер придурковатым В таких условиях, а Аполлон — горбатым. Тлетворный, вредный труд! Он губит красоту В угоду богачам, он множит нищету, Ребенка делает орудием наживы. «Прогресс!» — вы скажете? Прогресс преступный, лживый! Машину мертвую он одарил душой, Но за людьми души не признает живой. Да будет проклят труд, ведущий к вырожденью, Труд маленьких детей, подобный преступленью! Да будет проклят он навеки, навсегда — Во имя светлого, здорового труда, Могучего труда, который щедрой властью Народам вольность даст, а человеку — счастье! Телега, а на ней гранитная плита — И конь уже в поту от гривы до хвоста. Он тянет. Возчик бьет. Дорога вверх стремится. Конь поскользнулся. Кровь под хомутом сочится. Конь пробует налечь. Напрасно! Вот он стал — И кнут над головой понурой засвистал. День послепраздничный. Клокочет хмель вчерашний В мозгу у возчика. Он полон злобы страшной. Чудовищный закон: живое существо Пропойце отдано на произвол его. Конь замер. На него нашло оцепененье. Темно в его глазах. Он — весь недоуменье. Груз давит на него, а кнут его мертвит. Что камню надобно? Что человек велит? Удары сыплются, как вихри молний злобных, А бедный каторжник стоит в своих оглоблях И молча терпит все. Но возчик не сдает: Веревка лопнула — он кнутовищем бьет; А палка треснула — он хлещет чем попало. И конь, истерзанный, измученный, усталый, Склоняет голову под грузом стольких мук, И слышно, как звенит подкованный каблук, По брюху конскому с размаху ударяя. Конь захрипел. Он жил еще, дышал, страдая, Он двигался еще. Прошел один лишь час — Теперь он недвижим. Как будто сил запас Внезапно кончился. Палач удвоил пытку. Конь делает еще последнюю попытку. Рывок! Он падает, и вот под колесом Уже лежит плашмя со сломанным хребтом. Мутнеющий зрачок сквозь смертную дремоту Взирает издали без смысла на кого-то… И гаснет медленно его последний взгляд. Увы! За все дела берется адвокат. Он издевается над тем, кто справедливо Расследовать привык, что истинно, что лживо. На этот счет он слеп, хоть и весьма глазаст: Отлично видит он, кто больше денег даст; А совесть у него в покое достохвальном. Вот журналист. Засел в журнале клерикальном И клеветой живет. Ну чем он не бандит? Вот эту пару свет безжалостно травит, А в чем же их вина? Любовь — их преступленье! Не терпит слабого общественное мненье, К богатым ластится, на нищего плюет. Изобретатель мертв, а паразит живет! Все разглагольствуют и врут, врут и клянутся, Доверчивым глупцам насмешки достаются. Имущий преуспел, он в жизни властелин, — Выпячивая грудь, шагает как павлин, И собственных льстецов его рождает скверна. Вот карлики. Они глядят высокомерно. О груда мусора, которую порой Тряпичник осветит коптилкой роговой! Ты чище во сто крат, чем все людишки эти. Что постояннее людского сердца? Ветер. Вот некто; он презрел и совесть и закон. Так светел взор его, так мил его поклон! Он на колени вас поставит, без сомненья. В пыли дорожной ты, старик, дробишь каменья. Твой войлочный колпак на воздухе истлел, От солнца и дождя твой череп побурел, И холод — твой палач, и зной — тебе обуза, И тело жалкое не защищает блуза. Землянка бедная твоя в дорожном рву, И козы, проходя, щипнут с нее траву. А заработок твой — к обеду корка хлеба; Ведь ужина тебе не посылает небо! А с наступлением вечерней темноты Порой невольный страх внушаешь людям ты, И косо на тебя оглянется прохожий, О мрачный, тихий брат деревьев, полных дрожи! Как листья осенью, летят твои года. Давно, — ты молод был и полон сил тогда, — Когда на Францию пошли войной народы, Чтоб задушить Париж и с ним зарю свободы, И тысячи людей, как море, потекли К священным рубежам твоей родной земли, — Как гунны некогда иль полчища Аттилы, — Ты грудью встретил их, схвативши в руки вилы. Ты был тогда велик! Ты защищал Шампань От своры королей, поднявшихся на брань, — Ты славно поступил тогда! — Но что же это? Какая пышная несется к нам карета! Ты пылью ослеплен из-под ее колес, Невольно руку ты к глазам своим поднес. В карете человек раскинулся привольно. Склонись пред ним, старик! Пока ты добровольно Нес жертвы, он себе составил капитал, — На понижение валюты он играл. Катились в бездну мы. Его дела шли в гору. Стервятник нужен был для трупов — без разбору Он мертвецов клевал и пил кровавый сок. Он ренту и дворцы из наших бед извлек. Душистые стога с московского похода Собрал в своих лугах. Бушующие воды Березины ему воздвигли особняк, А Лейпциг оплатил лакеев и собак. Чтоб этот человек в Париже жил, имея Парк с золочеными решетками, аллеи Из бука белого и лебедей в пруду, Он с поля Ватерло взял золотую мзду, И наше бедствие его победой стало, И саблей Блюхера, не устыдясь нимало, Из тела Франции он вырезал кусок, И выжал для себя, и съел, и выпил сок. Ты нищий, старина, — он стал миллионером; Тобой гнушаются, — он служит всем примером. Он честный человек! Отвесь ему поклон. Бои на улицах. Текут со всех сторон Людские множества; приходят и уходят. О, толпы! Борозды глубокие проводят Ночь, горе, скорбь утрат. Печальные поля! Какою жатвою вознаградит земля Бросающих зерно в глубины этих пашен, Чей колос, может быть, покажется им страшен? Ты, жизнь, и ты, о смерть, вы — волн круговорот. Народ — что океан, а чернь — что накипь вод. Здесь хаос — царь, и здесь — величие людское. Здесь, хищная, как зверь, и страшная собою, С кортежем призраков, где смутно видишь ты Желанья, ненависть, отчаянье, мечты, С животной жадностью, опаснее магнита, С продажностью людей, с униженностью скрытой И в неизменности обычаев проста — Все разновидности являет Нищета. И бедняки живут, в своем замкнувшись горе. Но Нищета растет, вздымается как море, И, преступленьями развалины покрыв, В неведенье вершит обратный свой отлив. Бедняк не хочет зла, но голод искушает. Он ищет помощи… А сумрак наступает. Вот дети нищие с протянутой рукой. Во тьме зажглись огни. Открыт притон ночной. А ветер гонит их, кружа в своих объятьях; Разбитые сердца дрожат в дырявых платьях. Здесь о несбыточном назначено мечтать. Кто стиснул зубы? Муж. Кто тихо плачет? Мать. Кто зябнет? Старики. Кому рыдать? Невесте. Кто голодает? Все, все голодают вместе. Внизу — мир ужаса, вверху — веселья мир; Там — голод властвует, а здесь — сверкает пир; Там — бездна нищеты, откуда слышны стоны, Здесь — смех и песенки, цветочные короны. Счастливцы здесь живут, и думают они, Как веселей прожечь свои часы и дни. Собаки, лошади, кареты золотые… Бенгальские огни слепят глаза пустые. Жизнь — удовольствия без цели, без конца. Лишь надо позабыть средь роскоши дворца Подвалов ад внизу и небо, там, высоко. Кто Лазаря забыл, забыл господне око! На тени бедняков счастливцы не глядят: Им нужен только роз волшебный аромат, Да нега страстная, да взгляд высокомерный, Да опьянение. Им нужно, чтобы верный Лакей всегда стоял за ними на пирах, Как символ нищеты в блестящих галунах. Цветы на женщинах прекрасных, обнаженных; Цветы сплетаются гирляндами в вазонах. Сияет пышный бал, где тьма и свет слились, Все

чувства опьянив и одурманив мысль. Там люстры с потолка свое бросают пламя, Подобно деревам с блестящими корнями, Чьи кроны наравне с небесной высотой. Танцующий эдем над мрачною тюрьмой! Они блаженствуют. Их блеском ослепили Красавицы, полет бесчисленных кадрилей, Сиянье в пламенных и голубых глазах. То отразится вальс в высоких зеркалах, То, будто кобылиц среди лесов скаканье, Галоп ворвется в зал. Переводя дыханье, Бал прерывается. Все растеклись, ушли И бродят парами в садах, в тиши, вдали. Но вдруг, безумная, взывая к дальним теням, Бросая горсти нот по мраморным ступеням, Вернулась музыка. Глаза зажглись. Смычок Подпрыгнул и опять толпу вослед увлек. Так, ароматами и звуками пьянея, Летит за часом час быстрее и быстрее. Лист за листом, с небес слетая, мчится прочь. Те в кости звонкие сражаются всю ночь, Те алчною рукой, тасуя, гладят карты, И ломбер, фараон, ландскнехт в пылу азарта Их держат за столом зеленого сукна, Пока сквозь ставни свет не озарит окна. И в те часы, когда от холода трепещут И стонут чердаки, а волны грозно плещут, Швыряя льдинками в гранитный парапет, А во дворцах ночной не кончился банкет, — Тогда над головой счастливых и довольных Два роковых столба, несущих треугольник, Встают из-под земли на грязной мостовой… О, рощи! О, леса! Убежище! Покой!

19

Печальные мысли (лат.).

Париж, июль 1838

КЛЮЧ

Лев жил вблизи ключа, вверху высоко Парил орел. И двух монархов бог — и рок жестокий! Сюда привел. Цари у пальм, для путника отрадных, Вступили в бой И пали там, на берегах прохладных, Тот и другой. Орел им молвил с вышины небесной В их смертный час: «Вселенную вы находили тесной? Нет больше вас! О короли, где вы легли костями, Ваш прах земной Смешается с дорожными камнями, С песком, с травой! K чему война, безумцы, ярость мести, Раздор и спесь? Со львом в согласии и в мире вместе Живем мы здесь. И нас обоих ключ поит единый. Теперь, как встарь, Лев властвует над лесом, над равниной; Я — в небе царь».

Октябрь 1846

СТАТУЯ

Когда клонился Рим к закату своему, Готовясь отойти в небытие, во тьму, Вослед за царствами Востока; Когда он цезарей устал сажать на трон, Когда, пресыщенный, стал равнодушен он Ко всем неистовствам порока; Когда, как древний Тир, он стал богат и слаб И, гордый некогда, склонился, словно раб, Перед распутным властелином; Когда на склоне дней стал евнухом титан, Когда он, золотом, вином и кровью пьян, Сменил Катона Тигеллином, — Тогда в сердца людей вселился черный страх, А указующий на небеса монах В пустыню звал сестер и братий. И шли столетия, а обреченный мир Безрадостно справлял свой нечестивый пир Среди стенаний и проклятий. И Похоть, Зависть, Гнев, Гордыня, Алчность, Лень, Чревоугодие, как траурная тень, Окутали земные дали; Семь черных демонов во тьме глухой ночи Парили над землей, и в тучах их мечи Подобно молниям сверкали. Один лишь Ювенал, суров, неумолим, Восстал как судия и на развратный Рим Обрушил свой глагол железный. Вот статуя его. Взглянул он на Содом — И в ужасе застыл, встав соляным столпом Над разверзающейся бездной.

Февраль 1843

?

(«Земли иссохшая, неласковая грудь…»)

Земли иссохшая, неласковая грудь, Где люди трудятся, не смея отдохнуть, Чтобы потом за труд, безрадостный до боли, Хлеб получить взамен, насущный хлеб, не боле… Питомец скудных нив — жестокий человек; Мир, братство и любовь покинули навек Его селения, чтобы уйти в пустыни; Гордыня богачей, отверженных гордыня; Тупая ненависть в сердцах людей царит; Безглазый призрак — смерть — все лучшее разит; Вершины гордых гор туманной мглой повиты; Честь, правосудие поруганы, забыты; Бушует в мире зло — дитя слепых страстей; Скрывают хищников леса в глуши своей; Здесь — льды бесплодные, там — выжженные страны; Неодолимый гнев колеблет океаны, И гибнут корабли в бездонной глубине; На всех материках, — в крови, в дыму, в огне, — Вздымая факелы, война, как зверь, ярится, И вечно чей-то кров пылает и дымится, И всюду бой кипит — в полях, в горах, в лесах… И все это слывет светилом в небесах!

Октябрь 1840

ЭПИТАФИЯ

Он жил смеясь, резвясь, и рос он год от года. Зачем же унесла ты мальчика, природа? Не все ль твое: лазурь, леса и волны рек, Мирьяды пестрых птиц, что распевают звонко? Зачем же отнимать у матери ребенка, Под грудами цветов сокрыв его навек? Иль мало звезд тебе? Ты их считать устала. Богаче, радостней ты, взяв дитя, не стала, А сердце матери, добыча стольких мук, Что проблеск счастья в нем рождает только стоны, Разверзлось пропастью, как ты сама — бездонной: Нет утешения, и пусто все вокруг.

Май 1843

ШКОЛЬНЫЙ УЧИТЕЛЬ

Не издевайтесь вы над ним! Он тот, к кому Еще ни разу луч не заглянул сквозь тьму. Учитель он — не раб и не слуга наемный! Когда он в класс войдет и сядет, тихий, скромный, В ладонях сжав виски и голову склонив, — А между тем в нем дух великих римлян жив, Чьи образы он вам рисует неустанно, — Вы, дети милые, друзья зари румяной, Не издевайтесь вы над ним! Мы все несем Нелегкий жизни груз, и все мы спину гнем; Но этот юноша, дня пасынок несчастный, Он жжет себя в ночи, как факел неугасный. Он брат ваш, старший брат! Как вы, в затворе он, Но тяжелее вас цепями отягчен. Утрачен жизни путь в тумане, еле начат; Лишь скука в сумрачной его дали маячит. Ни птицы в небе, ни любви. Бредет, нетверд, Бедняк из бедняков! А все, победно горд, Он в полдень ждет зари, он грезит о рассвете. К печальной юности добрее будьте, дети! Поймите: в жизни, там, где ждет вас путь борьбы, Нет равенства души, нет равенства судьбы. Трудней для нищего большие достиженья. Он вашего вдвойне достоин уваженья: Средь вас он всех бедней — и всех вас больше он. Поймите: горем и заботой удручен, Сын бедной хижины дает вам свет и разум; Без хлеба сам сидит, а дарит вас алмазом! Свет лампы, длинный зал, еловые столы И вечный этот гам… Сердцами вы не злы, — Потише, мальчики! От гложущей тревоги И так без времени седеют педагоги. Вам — шалости, а он — он изнемог вконец; Его душа — трава, и жадный зуб овец Ее грызет. Ваш смех ему — как пламя смерти; Он задыхается без воздуха, поверьте! Бессильный гнев кричит: «Пощады!» — а слеза Не смеет вылиться и втайне жжет глаза. Его в часы труда изгложет ваша скука, А ваш час отдыха ему двойная мука. Истерзанную мысль всю отдает он вам. Она, как белый лист, что ходит по рукам, Становится, глядишь, черней, мертвее, суше: Опустошили вы и память в нем и душу… Кто выпустил словцо, а кто смешок и свист — И мысль замарана; подай вам новый лист! А если вдруг мечта зажглась и озарила Его склоненный лоб, — уже текут чернила, Чтоб захлестнуть лазурь, чтоб загасить ее; И перья, налетев как злое вороньё, Терзают и клюют, и рвут ее на части — И скука прежняя вернулась, как ненастье. Днем помечтать нельзя, а ночью сон не в сон. На крепкой ниточке привязан сердцем он К ученику. Уйти? Лететь крылатой думой От этой душной тьмы, от мелочного шума В чертоги замыслов? Нельзя! Ученики, Все эти мальчики, что так резвы, легки, Оцепят — и с высот он падает в бессилье: Рой легких мотыльков свинцом осел на крылья. Он — мученик, а вы — вы пыткой каждый час Его терзаете, распятого за вас! На нем сорвете вы, как повелся обычай, И горечь и успех. В законную добычу Вам отдан день его и на забаву — ночь. Вы — буря; спорить с ней несчастному невмочь, — Его сметет ваш смех и буйное веселье; Вы — беззаботный пир, он — на пиру похмелье; Вы — хор, он — горький крик, врезающийся в хор. Кто знает? Может быть, он, хоронясь как вор, Стесняясь доброго поступка, как дурного, Задумчивый аскет, голодный и суровый, В одежде латаной, средь нищих — нищий брат, Готовый старикам всегда помочь, он рад, Что может превратить бессонницу, лишенья, И голод, и веков высокие творенья, Которые детей он учит понимать, — В вязанку топлива, чтоб отогрелась мать, В обнову для сестры, кисейную косынку; Свой пот, свою слезу — в жемчужную росинку, Чтоб тихим вечером продрогший голубок Бесшумно прилететь и выпить каплю мог. Поймите, мальчики: подвижник незаметный, Как долгу своему он предан беззаветно, Глаза и душу сжег на нем! Полумертвец, Он вертит жернова — и станет, наконец, Для скованной его души, простой, безгневной, Пожизненной тюрьмой затвор ваш однодневный. Поймите: как траву, его ваш топот мнет, Он не смеется, он — поймите — не живет! Вас будущее ждет, зовет апрель веселый, Вам завтра — улететь в широкий мир из школы, Ему — остаться здесь, и завтра для него, Как настоящее, и глухо и мертво. Ему всегда декабрь, хоть май свети в окошко, Всегда мощеный двор, и эта комнатешка, И непогодь, и дождь, и снег. Когда ж потом Войдете вы в лета, он будет стариком. И, если не умчит его волной счастливой, Всегда он будет здесь, печальник молчаливый, Делить с учеником во мраке этих стен Не радость буйную, а тяготы и плен. Так преклонитесь же пред ним с хвалой любовной, Пред ним, колодником, казнимым невиновно, Пред подвигом его. Что дал он? Что берет? Пусть он предстанет вам таким, как есть: он тот, Кто просветил ваш ум, кто дал клинок вам в руки С двояким лезвием — искусства и науки, Чтоб, истину любя, могли вы жизнь пройти И. за прекрасное сражались бы в пути! Святым представится он вам в своем призванье Вести к высокому, и к пользе, и к Познанью Орду смятенных душ под утренним лучом. Где паствою сердца, там разум пастухом. Пока он здесь и звук скандовки однотонной Его баюкает — и вот он никнет сонно, — Пусть в гулких сумерках из приоткрытых книг Забьет поэзии живительный родник; Пусть от Овидия, Софокла и Платона, Пусть от крылатого и ясного Марона, От драматических Эсхиловых химер, От вас, полубогов, Гораций и Гомер, К нему, ревнителю далекого величья, К нему, оратаю смиренного обличья, — Пусть низойдет к нему, трудившемуся век На ниве, названной «грядущий человек», От гармонических возвышенных творений Пусть низойдет к нему, благословляя, гений!

Июнь 1842

ТО, ЧТО Я УВИДЕЛ ОДНАЖДЫ ВЕСНОЙ

Услышав чей-то плач, я в дверь вошел поспешно. Там четверо детей рыдали безутешно, А мать была мертва. Нет слов, чтоб описать Окостеневший труп и жалкую кровать. Я словно заглянул в раскрытую могилу… Очаг давно остыл, солома крыши сгнила, В глазах детей была недетская тоска; Улыбкой, как лучом, пробившим облака, Лицо покойницы зловеще озарялось, И мальчик лет шести мне говорил, казалось: «Взгляни, в какую тьму мы ввергнуты судьбой!» Да, преступление здесь было предо мной. Какое? Женщина с душой невинной, ясной Трудилась на земле, цветущей и прекрасной. Небесный промысел любовно сотворил Ее для радости. Простым рабочим был Муж этой женщины. Без зависти, без злобы Шагами мерными брели по жизни оба. Холерой заболел и умер муж, а ей Достались нищета и четверо детей. Она работала упорно, терпеливо, Была внимательна, опрятна, бережлива. Без простыней кровать, нет в очаге огня… Не жалуясь, судьбу напрасно не кляня, Она бралась за все: чинила, вышивала, Циновки делала, ночей недосыпала, Чтоб накормить детей. Она честна была, И вот — от голода беззвучно умерла. А птицы весело в лесу порхали дальнем, Стучали молоты по звонким наковальням, Кишели масками нарядные балы, Где пары прятались в укромные углы, — Везде кипела жизнь. Купец считал монеты, Катились с грохотом по улицам кареты, Мужчины у кафе смеялись без забот, Над морем встряхивал султаном пароход… И среди радости, веселья, шума, света, Скрываясь от людей, тайком в лачугу эту К несчастной женщине вполз голод, как удав, И тело бедное стальным объятьем сжав, Он задушил ее, безжалостный и жуткий. О, голод — это взгляд бездомной проститутки, Кастет грабителя, дрожащая рука Ребенка, жадно хлеб крадущего с лотка, Горячка бедняка на ложе одиноком, Последний хрип того, кто был раздавлен роком… Господь, господь! Богатств земли не сосчитать, И злаки и плоды дарует наша мать… Вот дерево в цвету, вот нива золотая… Все сущее живет, забот и бед не зная; У мошки в бузине есть пища и приют, Малиновку поит прозрачной влагой пруд, Терзает ягуар добычу кровожадно, Угрюмый, гнусный гриф живет могилой смрадной, И только человек на голод обречен! О, голод обществом преступно порожден! Оно из недр своих убийцу выпускает. Скажите, почему от голода страдает Ребенок на заре своих печальных дней И почему птенцы счастливее детей?

Апрель 1840

В БАЛАГАНЕ

Лев! Пленный богатырь! Я замер, молчаливый, Перед величием твоей тяжелой гривы: Она — как балдахин под потолком тюрьмы. Ты на меня глядел, я на тебя — и мы Задумались, и был твой взор глубок. Нам, людям, Чем мельче мы душой, чем мы ничтожней будем. Тем больше свойственно самодовольство нам, И глаз наш отразит с тревогой пополам Тщеславье замысла, потуги жалкой страсти Иль упоение самовлюбленной власти. Пускай невежды мы и злобны, как змея, — А глаз, блестя, кричит: «Я! Этот карлик — я!» У нас укрыт в зрачке лишь наш убогий разум. А зверь, прикрывшийся под кленом или вязом, Бегущий вглубь лесов иль в заросли у рек, В тех дебрях, где дышать не может человек, Живет отшельником, собрат звезде и розам; Спокойный, сумрачный дикарь, он с верболозом И с камнем вековым заводит разговор; Под рокот родника в лощине древних гор К нетоптаной траве он жмется рыжей мордой И к звездной высоте свой рык возносит гордо. Он спит и видит сны; он походя сметет Бесчинной лапою вертепа черный свод. Себя не знает он; под бровью горделивой Укрыл он цепь холмов у мглистого залива И тени длинные, звезду, сплетенье трав И тайну темную задумчивых дубрав. Из этих мудрых глаз глядит спокойным взором Природа вечная со всем ее простором.