Том 12. Стихотворения

Гюго Виктор

Ле-Рош, июнь 1831

МОИ ДВЕ ДОЧЕРИ

В сиянье вечера, во мгле, еще несмелой, Одна — как горлинка, другая — лебедь белый, Красивы, веселы (о, дивная пора!) — Сестренка младшая и старшая сестра Сидят у входа в сад, и к ним склонился нежно Огромный хрупкий куст гвоздики белоснежной. Он в вазе каменной по воле ветерка, Недвижный, но живой, колышется слегка, Как будто на лету у мраморного края Вдруг белых бабочек остановилась стая.

Ла-Террас, под д'Ангеном,

июнь 1842

К АНДРЕ ШЕНЬЕ

Пускай мои стихи, поющие Мечту, У прозы лучшее усвоят — простоту! Порой и я, Андре, шутливо струн касался… Однажды в юности — в те дни, когда пытался Я книгу прочитать лесов, полей и гор, Когда я жил в саду, где звонок птичий хор, Где на листах блестят жемчужинки-росинки, Когда я, одинок, бродил, срывал барвинки И грезил, — мне одна промолвила из птах: «Напрасно ты всегда витаешь в облаках, Поэт! Твои стихи, что песен птичьих вроде, Могли б понравиться насмешнице-природе, Когда бы ты писал не пыжась, снизив тон. Хоть полон вздохов лес, — тебя освищет он. Природа весела, и громового смеха С Олимпа иногда раскат доносит эхо. И ветер не слезлив, а буен и суров, И вряд ли на романс похож потока рев. Со словом выспренним простое слово сблизить Не значит, о певец, поэзию унизить. Природе подражай! Она, в столетий мгле Бок о бок поместив и Данта и Рабле, Обжорство Грангузье и голод Уголино, Сливать умеет скорбь с весельем воедино».

Ле-Рош, июль 1830

ОТВЕТ НА ОБВИНЕНИЕ

Итак, меня козлом избрали отпущенья. В наш век, который вам внушает отвращенье, Хороший вкус в стихах на землю я поверг, «Да будет тьма!» — сказал, и ясный свет померк. Так излагаете вы ваше обвиненье. Язык, трагедия, искусство, вдохновенье Уж не сияют нам, и я тому виной, Затем что выплеснул на землю мрак ночной. Я тьмы орудие, я мерзок, я ужасен. Так думаете вы. Ну что же, я согласен. Излился на меня ваш гнев потоком слов, Бранитесь вы, а я благодарить готов. Вопросы о судьбе искусства и свободы, О пройденном пути, о том, что мчатся годы И к новым берегам несут незримо нас, Под лупой, пристально рассмотрим мы сейчас. Да, совершил я все, в чем вы меня вините, Я стал зачинщиком чудовищных событий. Хотя, мне кажется, за мною вины есть, Которые вы здесь забыли перечесть: Я объяснить хотел неясные явленья, Касался

скрытых ран, искал их исцеленья, Я осыпал подчас насмешками тупиц, Перетряхнул весь хлам старинных небылиц И содержание затронул вслед за формой, — Но ограничусь я одной виною: нормы Ветхозаветные я, демагог, злодей, Перечеркнул рукой кощунственной своей. Поговорим. Когда я позади оставил Коллеж, латыни звон, заучиванье правил, Когда, неопытен, застенчив, бледен, хил, Я, наконец, глаза на жизнь и мир открыл, — Язык наш рабством был отмечен, как печатью, Он королевством был, с народом и со знатью. Поэзия была монархией, и в ней Слова-прислужники боялись слов-князей. Как Лондон и Париж, не смешивались слоги: Одни, как всадники, скакали по дороге, Другие шли пешком, тропинкою. В язык Дух революции нисколько не проник. Делились все слова с рождения на касты: Иным приветливо кивали Иокасты, Меропы с Федрами, и коротали дни В карете короля иль во дворце они; Простонародье же — шуты, бродяги, воры — В наречья местные попрятались, как в норы, Иль были сосланы в жаргон. Полунагих, На рынках, в кабаках терзали часто их. Для фарса жалкого, для низкой прозы были Прямой находкою сии подонки стиля. Мятежные рабы встречались в их толпе. Отметил Вожела позорной буквой «П» Их в словаре своем. Дурные их манеры. Годились лишь в быту или в стихах Мольера. Расину этот сброд внушал невольный страх, Зато их пригревал порой в своих стихах Корнель — он был душой велик и благороден. Вольтер бранил его: «Корнель простонароден!» И, съежившись, Корнель безропотно молчал. Но вот явился я, злодей, и закричал: «Зачем не все слова равно у нас в почете?» На Академию в старушечьем капоте, Прикрывшей юбками элизию и троп, На плотные ряды александрийских стоп Я революцию направил самовластно, На дряхлый наш словарь колпак надвинул красный. Нет слов-сенаторов и слов-плебеев! Грязь На дне чернильницы я возмутил, смеясь. Да, белый рой идей смешал я, дерзновенный, С толпою черных слов, забитой и смиренной, Затем что в языке такого слова нет, Откуда б не могла идея лить свой свет. Литоты дрогнули, испуганные мною. На Аристотеля я наступил ногою, И равенство вернул словам я на земле. Завоеватели, погрязшие во зле, Все тигры страшные, все гунны, скифы, даки Простерлись предо мной, как перед львом — собаки. Я цепи разорвал препятствий и помех, Свинью назвал свиньей. Скажите, в чем тут грех? И Борджа был не раз помянут Гвиччардини, Вителлий — Тацитом. Уподобясь лавине Неукротимостью, с растерянного пса Я снял эпитетов ошейник; я в леса Овцу и агницу прогнал бок о бок; дикий, Сдружиться с Марготон велел я Беренике. С Рабле приятельски тут ода обнялась, И ожил старый Пинд, пустившись в буйный пляс. Запели девять муз хмельную «Карманьолу». Эмфаза ахнула, потупив очи долу. Пробрался в пастораль презренный свинопас, Король осмелился спросить: «Который час?» Из черных женских глаз гагаты вынув смело, Я приказал руке: «Будь белой, просто белой!» Снег, мрамор, алебастр в изгнанье я послал, И теплый труп стиха насилию предал… Я цифрам дал права! Отныне — Митридату Легко Кизикского сраженья вспомнить дату. Лаиса сделалась распутницей простой… В те дни немало слов, завитых у Ресто И слепо гнавшихся за модою вчерашней, Носило парики. Но вот с дозорной башни Им революция передала приказ: «Довольно спать, слова! Настал великий час! Ваш сокровенный смысл откройте горделиво!» И сразу парики преобразились в гривы. Свобода! Гнев наш так потряс основы слов, Что из простых собак мы вырастили львов; Такой могучий вихрь был буйно поднят нами, Что столб огня взвился над многими словами. Воззваньями покрыл всего Ломона я. В них было сказано: «Пора кончать, друзья! Бросеттов и Баттё довольно мы терпели. Оковы рабские они на мысль надели. К оружию, стихи! Пускай восстанет раб! Взгляните: у строфы во рту огромный кляп, На оде кандалы, трагедия в темнице, Расин лежит в гробу, а Кампистрон плодится». Зубами скрежетал бессильно Буало. «Молчи, аристократ! — ему я крикнул зло. — Война риторике, мир синтаксису, дети!» И грянул, наконец, год Девяносто Третий. Сынам риторики мерещился палач. Тем временем, забыв про Пурсоньяков, вскачь Помчались лекари за Дюмарсе толпою, Клистиры захватив с пермесскою водою. Глаголы-парии, слогов презренный сброд И существительных бунтующий народ Сбежались. Мир они, казалось, опрокинут. Был сон Гофолии из тьмы могильной вынут, Речь Терамена в прах была истерта. Тут Померкло горестно светило Институт, И от монархии остались лишь обломки, А я, растлитель фраз, в ладоши хлопал громко, Когда, от ярости прорвавшейся слепа, Ревущих, воющих, рычащих слов толпа Схватила на углу «Поэтику» за ворот, Когда заполнили слова-плебеи город, Когда на фонаре рассудка в эти дни Былых своих владык повесили они. О да, я их Дантон, я Робеспьер мятежный! Я против слов-вельмож, фехтующих небрежно, Повел толпу рабов, ютившихся во мгле. Убив сперва Данжо, я задушил Ришле. Вы всех моих грехов отнюдь не исчерпали: Я взял Бастилию, где рифмы изнывали, И более того: я кандалы сорвал С порабощенных слов, отверженных созвал И вывел их из тьмы, чтоб засиял им разум. Я перебил хребты ползучим перифразам. Угрюмый алфавит, сей новый Вавилон, Был ниспровергнут мной, разрушен и сметен. Мне было ведомо, что я, боец суровый, Освобождаю мысль, освобождая слово. Единство — вот людских усилий атрибут. В одну и ту же цель все стрелы попадут. Короче говоря и проще выражаясь, Вот вам мои грехи, я совершил их, каюсь. Должно быть, стары вы, папаша, и у вас Я о прощении прошу в десятый раз. Да, если бог — Бозе, то я безбожник истый. Язык наш гладкий был, прилизанный и чистый: Блеск лилий золотых, как небеса — плафон, Старинных кресел круг, а посредине трон… Нарушил я покой в почтенном этом зале. Обученные мной, полковниками стали Капралы-имена. Местоимений рой Атакой яростной пошел на старый строй. В гиену обратил я дряхлое причастье. Глагол стал гидрою с раскрытой, страшной пастью. Я признаюсь во всем. Разите смельчака! Ланите я сказал: «Послушай-ка, щека!» Плоду златистому: «Будь грушей, но хорошей»; Педанту Вожела: «Ты старая калоша». В республике слова должны отныне жить; Должны, как муравьи, трудиться и дружить! Я все разворошил, угрюмый и упорный, Я бросил гордый стих собакам прозы черной. Я был не одинок. Соратники-друзья Добились большего и лучшего, чем я. Мы разлучили муз с раздутой, глупой спесью. Нет полустишиям возврата к равновесью! Да, проклинайте нас! В минувшие года Двенадцать перьев стих носил на лбу всегда. Как мячик, вверх его подкидывали метко Ракетка-этикет, просодия-ракетка. А ныне правила он в клочья разорвал, И крыльями взмахнул, и жаворонком стал, Простился навсегда с цезурою-темницей И к небесам взлетел освобожденной птицей. Отныне каждый слог прекрасен и велик. На волю вывели писатели язык. И вот, по милости бандитской своры этой, К нам возвращаются, сиянием одеты, Правдоподобие, разя тупой обман, Воображение, смущая сон мещан, И с песней радости, с улыбкой, со слезами Поэзия опять склоняется над нами. Плавт и Шекспир ее в простой народ несли. В ее пророческом величии нашли Иов — дар мудрости, Гораций — ясный разум. Опьянена небес неистовым экстазом, По лестнице годов, предчувствием полна, Стремится к вечности неведомой она. Нисходит муза к нам, влечет нас за собою, Печально слезы льет над нашей нищетою, Ласкает, и разит, и утешает нас, И радует сердца сверканьем тысяч глаз, И вихрем тысяч крыл, как ураган могучих, И лирою своей — каскадом искр певучих. Так ширятся пути, ведущие вперед. Да, Революция теперь везде живет, Трепещет в голосах и в воздухе струится, Глядит на нас из книг, с прочитанной страницы, Ликует, и поет, и славит бытие. Цепей не ведает язык и дух ее. В романе спрятавшись, беседует порою О чем-то с женщиной, как с младшею сестрою. Мыслитель, гражданин — надежд ее оплот. Свободу за руку она с собой ведет, И раскрываются пред ней сердца и двери. Полипы сумрачных, угрюмых суеверий, Нагроможденные ошибками веков, Не могут выдержать атаки легких слов, Горящих пламенем ее души упрямой. Она — поэзия, она — роман, и драма, И чувство, и слова. Она светла всегда — Фонарь на улице, на небесах звезда. Она вошла в язык хозяйкою суровой. Искусство отдает ей голос свой громовый. Подняв с колен толпу униженных рабов, Стирая старые следы морщин со лбов, Она дарит народ отвагою своею И превращается в могучую Идею.

Париж, январь 1834

«Поэма сетует, рыдая…»

Поэма сетует, рыдая; драма страждет И душу всю излить через актеров жаждет. На миг растрогана, спохватится толпа: «Затея автора ведь, право, не глупа: Он громы мнимые на мнимых шлет героев, Из наших слез себе посмешище устроив. Спокойна будь, жена; утри глаза, сестра». Неправда: в сердце ум; и в пламени костра, Зажженном мыслью в нем, мыслитель сам сгорает, Кровь самого творца из драмы истекает; Он узами существ, им созданных, пленен, Он в них трепещет, в них живет и гибнет он; И содрогается в творенье плоть поэта. Он с созданным — одно; когда, вдали от света, Творит он, — из груди он сердце рвет свое, Чтоб в драму заключить; ваятель бытие И плоть свою, — один на сумрачной вершине, Все возрождаясь вновь, — в священной месит глине; И тот, кто из слезы Отелло сотворит Иль из рыдания Алкесту, — с ними слит. Всем творчеством его, — единым, многоликим, В котором он живет, истерзан злом великим, — Источник света в нем, творце, не истощен; Он человечностью всех больше наделен; Он — гений меж людьми, он — человек меж ними. Корнель — руанец пусть, но он душою в Риме. В нем мужество и скорбь — с Катонами родство. Шекспира бледен лик: не Гамлета, его Ждет призрак роковой среди площадки темной, Меж тем как лунный диск за ней встает огромный. Поклен погублен тем, что вымышлял Арган; И хрип предсмертный — смех его! В морской туман Стремит ладью Гомер, с Улиссом путь свершая. В груди апостола, все тело сотрясая, Бьет Апокалипсис в ужасный свой набат. Эсхил! В тебе Орест безумьем зла объят; Гигантский череп был тебе судьбой дарован, О гневный, чтоб к нему был Прометей прикован.

Париж, январь 1834

VERE NOVO [18]

Как день смеется, юн, на розах, полных слез! Любовники цветов, прелестны вы средь роз! В жасминовых кустах, как и в барвинках нежных, Повсюду крыльев рой, слепящих, белоснежных; Порхают, резвые, и, трепеща, не раз Сожмутся вдруг и вновь раскроются тотчас. Весна! Коснется ль мысль посланий, устремленных К красавицам в мечтах от грезящих влюбленных, Сердец, вверяющих бумаге весь свой жар, Несчетных писем «к ней», что пишут млад и стар, Любовью, хмелем их, безумством заполняя, В апреле читанных, разорванных в дни мая, — Покажется тогда: летят в лугах, в лесах По воле ветерка и реют в небесах, Повсюду, в поисках живой души, порхают, От женщины к цветку, спеша, перелетают Клочки посланий тех, любви былых гонцов, Отныне ставшие роями мотыльков.

18

С приходом весны (лат.).

Май 1831

ПО ПОВОДУ ГОРАЦИЯ

Педанты-неучи, профаны-педагоги, Я ненавижу вас, безжалостные доги! Торговцы греческим, латыни продавцы, Вы в ссоре с красотой и с грацией, слепцы! Все ваши правила, законы — все рутина. Под маской знатока таите ум кретина. Учащие всему, не зная ничего, Филистеры, вы зла живое торжество. Я злобу чувствую, лишь вспомню, как, верзила, В свои шестнадцать лет я изучал уныло Риторику. О, страх! О, скука! Счета нет, Как много всяких кар и леденящих бед. «На воскресенье вам — «Послание к Пизонам». — «Но, господин аббат…» Он глух ко всем резонам, С ногтями черными презренный дикобраз: «Его переписать должны вы восемь раз». Штрафной урок на день, когда имел я виды (Меня влекли мечты в волшебный сад Армиды!) На встречу с дочерью привратника. Мой бог! Да разве этим днем пожертвовать я мог? Словам доверив жар, тогда владевший мною, Я должен был ее, плененную весною, — Лишь только б солнце нам сияло в синеве! — Печеньем угощать на горке Сен-Жерве! Об этом грезил я, и слышал скрипок пенье У матушки Саге, и видел пар круженье. И загородный рай, и отдых, и сирень, И ландыши — мне все сулил желанный день. «Гораций, — я сказал, входя в свое жилище, Где холод в декабре, а в знойный день жарища, — Ты здесь не виноват! Ты малый не плохой: Рассудок ты ценил и уважал покой. Ты, славный мудростью своей чистосердечной, Свой прожил долгий век, счастливый и беспечный, Как птица, что, хваля ветвей зеленый кров, Лишь просит позвучней напевов у богов. Ты вечером бродил под грабами, внимая. Тем шепотам любви, что прячет сень густая, И девушек ловил чуть приглушенный смех; Ты не чуждался сам с рабынею утех, С Мирталой огненной, со златокудрой, жгучей, Вскипавшей, словно вал под калабрийской кручей. Порой, как сибарит, фалерн ты смаковал, Налив его себе в прекраснейший фиал. Подсказывал стихи тебе Пегас крылатый: Ты в одах прославлял Барину, Мецената, Ты Тибур воспевал — поля и виноград — И Хлою, что прошла вдоль дедовских оград, Неся на голове изящную амфору. Когда Фебеи лик являлся смертных взору, Ты в рощах различал мерцанья и лучи, В них видя существа, живущие в ночи: Вот Бахус, бог вина и ямбов прародитель; Вот Цербер перед ним, покорный, как служитель; Вот нежится Силен, забравшись в темный грот: Пищеварение — предмет его забот; Вот остроухий фавн скользнул под веток своды, Заметив нимф нагих, ведущих хороводы… Когда, отдавши дань сабинскому вину, Ты в банях застигал красотку не одну; Когда на Тибре ты высмеивал, Гораций, Любителей пустых ристалищных сенсаций, Как позже высмеял маркизов наш Мольер, — Ты думал ли, о Флакк, что строф твоих размер И вся их глубина в гнуснейшем нашем веке Вдруг станут жвачкою, что горе-человеки Жуют часы подряд в коллежах многих стран? Твои стихи — цветок в зубах у обезьян! Писаки низкие, монахи-лиходеи, Ни женщины они не знают, ни идеи. О, жабы!» И в сердцах добавил я, взбешен: «Как небожителей весь облик искажен! Педанты облекли Юпитера в сутану, Напялили чепец бегинки на Диану, И греческих богов спокойное чело Вмиг треуголками испакостили зло. Так будьте ж прокляты, наставники-кретины, Чурбаны евнухи, безмозглые руины, Помойки грязные, ничтожества, погост! Нет, в вашем обществе не встанешь во весь рост! Любого юношу — пусть с разумом блестящим — Вы превратите в столб дыханием смердящим. Вы, сони, смеете приблизиться к заре! К напевам Пиндара, к эпической норе, К амброзии, что Плавт оставил и Теренций, Вы подмешали гниль трактовок и сентенций, И мистику молитв, и ханжество святош, И мрак монастырей, и отпущений ложь. Вы портите, грязня, все лучшие созданья. Вам предрассудков мгла заволокла сознанье. Грядущего страшась, живя без головы, Своим слюнявым ртом прогресс клеймите вы И юности, чья грудь всегда полна надежды, Свой черный опиум подносите, невежды! Застежки только вы у библии святой Науки, и искусств, и совести людской, Что человечество так длительно писало. Вы променяли храм на мрак часовни малой! Тюремщики ума, лазури сторожа, Вы вкусы губите, безвкусьем дорожа. Завесами у вас Тибулла страсть прикрыта, Эсхила вызовы и игры Феокрита. Вы превратили в ад цветущий рай садов». Все больше распалясь, метал я громы слов И щедро сыпал брань на мерзкого аббата: «Как в Вейях высекли учителя когда-то, Так высечь бы тебя! О тигр, штаны долой! Эй, школьники, сюда! Сбегайтесь всей ордой! Все Рима сорванцы, парижские гамены, Срезайте прутья лоз на побережьях Сены И на моих глазах лупцуйте подлеца! Вгрызайтесь в изверга! Кусайте мудреца, Чьи знанья состоят из всяческого хлама, В его дурной башке хранимого упрямо. В утробе у него, как сена у осла, Латино-греческой мякины без числа. Беру в свидетели я авторов различных, Что в складки я влюблен их светлых тог античных, Но я не выношу, когда аббат-схоласт Калечит юношу; кто сына им отдаст, Тот муху водворит в обитель скорпиона. Им, этим чернецам, им толковать Платона, Лукреция трактат и — в довершенье зол — Гомера пояснять в сырых темницах школ! О, эти педели с пустыми черепами, С сопливым хрюкалом, с длиннющими когтями, Довольные собой, хотя — я слово дам! — Не могут выучить и чтенью по складам! Им детской жизнь души увидеть неохота; В их классах бродит тень Лагарпа и Нонотта; Простых и светлых чувств им непонятна речь; Они — Вчерашний день — хотят Грядущий сжечь И воспитать орлят на сводах рачьих правил. К тому ж еще порок их тайный обесславил: Снедает жажда их, и старые горшки Так рвутся умножать позорные грешки, Что мирные козлы способны возмутиться; А услыхав: «любовь», ханжи спешат креститься. Горящие сердца педантам не нужны, — Влюбленный и поэт им кажутся смешны. Им ненавистен свет, что ищет воплощенья То в форме женщины, то в форме размышленья. Увидев музы взор, что светится, лучась, Орут: «Откуда здесь безумная взялась?» Пред этой красотой, пред этим морем блеска Лепечут: «Краски здесь грубы, кричащи, резки! Все это сны, мираж, рассадник чепухи. Как радугу вмещать вы смеете в стихи?» Глумясь и над детьми и над певцами разом, Они хотят убить и радость зорь и разум И вставить соловьям совиные зрачки. Когда высоких чувств им встретятся ростки, Они их выполоть спешат как варваризмы. О, стекла тусклые, что губят ясность призмы!» Так глотку я трудил. Подобный монолог На протяженье дней и изменяться мог. Я чувствовал, что я по стилю не безгрешен, Хоть прав по существу; но был так безутешен, Что проклинал Безу, Тюэта и других. Ведь, кроме бремени заданий их штрафных, Я математики был жертвой постоянной. Ребенок, рвавшийся к поэзии желанной, О твердолобую жестокость палачей Я бился птицею в наивности своей. Меня цифирью жгли и алгеброй пытали, В застенки мрачные Буабертрана брали, На дыбе мучили, ломая перья крыл, Чтоб тайны иксов я и игреков открыл. Совали в челюсти насильно теоремы И королларии; к страданьям глухи, немы, Когда в тоске дрожал и корчился я весь, Вливали из дробей губительную смесь. Отсюда — ненависть. Когда на пышных ветках Птиц будут обучать, а не в давящих клетках, И общество, поняв, что от судьбы детей Зависит и судьба его грядущих дней, Возьмется изучать парения законы, Чтоб воспитать орлов достойных легионы, Когда повсюду день сиянье разольет, — Оценит молодежь познанья сладкий мед. Венцом занятий их сочтя неоспоримо, Все книги славные и Греции и Рима, Где море светится, где слышен смех светил, Где разума разлив и свежесть юных сил, Так будут разъяснять любовно и толково, Что дети, полюбив, постигнут их до слова. Течением своим — свободен и широк — Пленит Гомер юнца, учащего урок; Не будет ученик к Вергилию припряжен; Не будет склад ума его обезображен Аббатом-ментором; не будет школьник наш, Как кляча, издыхать под тяжестью поклаж. В любом селе тогда храм встанет необычный, Где вместо темноты, для наших школ привычной, Повсюду будет свет; и в ясном свете том — Наставник с ласковым и дружеским лицом. Прогресса проводник, невежества гонитель И жрец святых идей — вот будущий учитель. Исчезнут навсегда и прежний ученик И мракобес-педант, что властвовать привык. Над нами сыновья начнут тогда смеяться И спрашивать себя: могло ли это статься, Чтоб воробьев учить доверили сычам? Тогда свободный ум, как к солнечным лучам, Вдруг устремится ввысь, в высокий мир познанья. Зубрить галиматью не будут в наказанье. Апостол вдумчивый, учитель молодой, К ребенку наклонясь, из чаши золотой Ему по капле даст (как этих капель много!) Понятье вечности, гармонии и бога. Правдивым станет все: законы, догмы, быт… Природа! В замок твой, что тайнами обвит, Все глубже входит свет, все меньше зал во мраке. О, алфавит письмен, где всё доступней знаки!

31 мая 1835

ГРАНВИЛЬ, 1836

Наступил июнь. Влюбленных Дразнят стайки воробьев. Соловей в кустах зеленых Днем и ночью петь готов. На полянах взрывы смеха, Шорох, заглушенный зов, И звучит немолчно эхо В сонной тишине лесов. В рощах, под защитой хрупкой Полутемных мягких гнезд, Голубь шепчется с голубкой, Нежно льнет к дроздихе дрозд. Пахнет мятой, свежим сеном, И, слегка навеселе, Сам Вергилий пьет с Силеном, С Грангузье — старик Рабле. Наливай, Рабле, полнее! Лей, Вергилий, через край! Лес похож на замок феи, Грот пленителен, как рай. Чуть рассвет забрезжит алый, Остров речке шлет сонет, И любезничают скалы, Репетируя дуэт. Ибо от любви не скрыться Ни в лесу, ни у реки, Ибо мы слепые птицы, А красавицы — силки. Незабудка расцветает И, глядясь в речную гладь, Говорит щеглу: «Светает!», А сове: «Не время ль спать?» Урожаю кровля рада, Он солому ей дарит. На лугу быка громада, Как утес в лесу, стоит. Утку любит пруд сердечно, Пашня и скворец — друзья, Только тяжким возом вечно Недовольна колея. Пчел манит левкой пахучий. Древний сказочный Зефир В поднебесье гонит тучи И дарит прохладой мир. Океан молчит смиренно. Джерси отдохнул от бурь И закутался надменно, Как Сицилия, в лазурь. Любит Феокрита строгий И холодный Альбион; Ветер помнит все эклоги, По душе ему Бион, И твердит он стих заветный, Что давным-давно сложил Мосх, который возле Этны, Как сверчок у печки, жил. Кашляет зима натужно, Убегая в край снегов, И слагают волны дружно Песни на слова кустов. Озарились, засияли Мира хмурые черты, И сердца тревожней стали, Стали радостней цветы. Васильков и кашек стайки Слушают, скрывая страх, Как судачат на лужайке Ароматы о вьюнках. На дороги, на овины, На цветной ковер лугов Мчатся белые лавины Хлопьев снежных — мотыльков. Океан струит сиянье. Спешно вереск шьет убор — Пастырское одеянье — Старцу, патриарху гор, Чтобы в мантии лиловой Дряхлый, сгорбленный утес Всепрощающее слово Темной бездне произнес.

Гранвиль, июнь 1836

ПТИЦЫ

На кладбище большом, пустынном грезил я; Внимала тишине могил душа моя Среди травы, крестов, покоя гробового… По воле божьей смерть — источник жизни новой. Грусть овладела мной. А рядом, весела, Чужда смятению поникшего чела, Шумела воробьев бесчисленная стая, Над ложем роковым глухого сна взлетая. То вечность строгую дразнил короткий миг… Порхая, прыгая, сквозь гомон, щебет, крик Тревожа дерзко смерть своими коготками И клювики точа о мрачных статуй камень, Как жизни семена, они клевали прах. Крылатым крикунам внушить я вздумал страх: «Мир — мертвым! — я сказал. — Вы гарпиями стали!» — «О нет, мы воробьи!» — безбожные вскричали. «Молчать, летите прочь!» — я был неумолим. Они взлетели ввысь — со мной ли спорить им? Но среди них один отстал и, полон жара, Чирикнул, хвост задрав: «Кто этот классик старый?» Едва исчезли все, неистово сердясь, Крича и на меня, гиганта, зло косясь, Как черный остролист, мудрец кладбища строгий, Внезапно в мой рукав вцепился у дороги И мне сказал: «Поверь, за ними нет вины. Оставь их — нам они, как солнца луч, нужны. Их шлет сюда господь, чтоб оживить гробницы. Природы радость в них, о человек, таится. Свой щебет у ручья берут они, а свет — У ярких звезд, а смех дарит им дня расцвет. Улыбку мудреца они, взмахнув крылами, Приносят нам, и тьма при них светла, как пламя. В их лепете слышны забавы школяров. Летая меж людей, среди полей, лесов, Они воруют смех и счастье в мире шумном — И правы; не зови веселье их безумным. Мы вянем здесь без них — они жалеют нас И, обновив весной свой песенный запас, Набравшись болтовни и поцелуев в гнездах, Куда приносит их апреля свежий воздух, Прелестны и легки, шумливы, веселы, Бросают это все нам в страшные углы, Из хижин, из дворцов, из-за морей, из чащи Несут в наш скорбный мрак весь этот свет блестящий. Мечтатель, знай — едва слетятся птицы, мы Ликуем: «Вот они!» И камни и холмы, Деревья и цветы — все веселы, счастливы, И песнь рождается в ветвях плакучей ивы, И поверяет тис им тайны вечерком. О жизни говорят они с гробовщиком, У пышных саванов срывая прочь застежки; Читают надписи насмешливые крошки. И я, старик-ворчун, сухой чертополох, Который слышит здесь любой притворный вздох, — Лгать не стесняются, меня своим считая! — Я нахожу, мой друг, что, надписи читая О том, как был хорош усопший, добр и мил, Недаром воробьи смеются средь могил».

Париж, май 1835

СЛЕПОМУ ПОЭТУ

Благодарю, поэт, ты лар моих почтил! Так к земнородному нисходит гость небесный. И в нимбе строф твоих, как бы в кругу светил, Стою, заворожен их музыкой чудесной. Пой! Древний пел Гомер, и старый Мильтон пел! Туман угасших чувств прозрачен для поэта. Очами он ослеп, но духом он прозрел, И тьма его полна немеркнущего света.

Париж, май 1842

«Я шел по берегу…»

Я шел по берегу и повстречался с нею. Она была стройна, растрепана, боса. Казалось, в камыши тайком пробралась фея. Я у нее спросил: «Пойдешь со мной в леса?» Она ответила мне взглядом, полным света, — Так смотрят женщины, свободу нам отдав. Я ей сказал: «К любви нас призывает лето. Скажи, пойдешь со мной в глухую сень дубрав?» Неспешно о траву она отерла ноги, Опять в мои глаза взглянув из-под ресниц, Потом, бездумная, задумалась в тревоге. О, как звенел в тот миг согласный щебет птиц, Как реку сонную ласкало солнце жарко! И вот увидел я — сквозь камыши идет Ко мне смущенная, счастливая дикарка, Волной густых волос закрыв лукавый рот.