Том 12. Стихотворения

Гюго Виктор

Джерси, 1853

XVI

ULTIMA VERBA [14]

Убита совесть! Он, довольный черным делом, С усмешкой торжества склонился к мертвецу. Кощунственно глумясь над бездыханным телом, Он оскорбляет труп ударом по лицу. Коснея в бездне лжи, стяжательства и блуда, Судья ждет подкупов, священник — синекур, И бога своего, как некогда Иуда, В Париже в наши дни вновь продает Сибур. Гнусавят нам попы: «Покорствуйте! На троне Избранник господа и курии святой». Когда они поют, меж набожных ладоней Нетрудно разглядеть зажатый золотой. На троне — негодяй! Пусть он помазан папой, Он дьявольским клеймом отмечен с давних пор. Державу он схватил одною хищной лапой, Сжимает он в другой палаческий топор. Ничем не дорожа, попрал паяц кровавый Долг, добродетель, честь, достоинство церквей; От власти опьянев, он пурпур нашей славы Постыдно запятнал блевотиной своей. Но если мой народ в бессовестном обмане Погрязнет, — может быть, и это впереди, — И если, отказав в приюте, англичане Изгнаннику шепнут: «Нам страшно, уходи!» Когда отринут все, чтоб угодить тирану; Когда помчит судьба меня, как лист сухой; Когда скитаться я от двери к двери стану С изодранной в клочки, как рубище, душой; Когда пески пустынь и в небесах светила — Все будет против нас, отверженных гоня, Когда, предав, как все, трусливая могила Откажется укрыть от недругов меня, — Не поколеблюсь я! Я побежден не буду! Моих не видеть слез тебе, враждебный мир. Со мною вы всегда, со мною вы повсюду — Отчизна, мой алтарь! Свобода, мой кумир! Соратники мои, мы цели величавой, Республике верны, и наша крепнет связь. Всё, что теперь грязнят, — я увенчаю славой, Все то, что ныне чтут, — я ниспровергну в грязь. Во

вретище своем, под пеплом униженья, Греметь я буду: «Нет!» — как яростный набат. Пусть в Лувре ты теперь; но предвещаю день я, Когда тебя сведут в тюремный каземат. К позорному столбу вас пригвождаю ныне, Продажные вожди обманутой толпы! Я верен вам навек, опальные святыни, Вы — стойкости моей гранитные столпы. О Франция! Пока в восторге самовластья Кривляется злодей со свитой подлецов, Тебя мне не видать, край горести и счастья, Гнездо моей любви и склеп моих отцов. Не видеть берегов мне Франции любимой; Тяжка моя печаль, но так велит мне долг. Я на чужой земле, бездомный и гонимый, Но мой не сломлен дух, и гнев мой не умолк. Изгнание свое я с мужеством приемлю, Хоть не видать ему ни края, ни конца. И если силы зла всю завоюют землю И закрадется страх в бесстрашные сердца, Я буду и тогда республики солдатом! Меж тысячи бойцов — я непоколебим; В десятке смельчаков я стану в строй десятым; Останется один — клянусь, я буду им!

14

Последнее слово (лат.).

Джерси, 2 декабря 1852

LUX [15]

1 Грядущее! Святые годы! Из бездны восстают народы. Окончен путь в песках глухих. Теперь цветам и травам место. Земля прекрасна, как невеста, И человек — ее жених! Уже теперь, вдали блистая, Ясна для нас мечта святая; Ей путь свободный в жизнь готовь! С нас цепи скинет божья сила; Былое — ненавистью было, Зовут грядущее — любовь! Уже теперь раскрыть объятья Готовятся народы-братья: Ростки добра встают средь зла; Уже теперь, завидя зори, Мед счастья ищет в нашем горе Прогресс, проворная пчела. Редеет мрак! В огне рассвета Нет Бонапарта, нет Капета; Гляди: он стал свободен — мир! И над любой страною зрелой Сверкает парой крыльев белой В лазури неба общий мир! И Франция свободна снова! Распутного не слышно рева, И в кузницах грохочет труд; Триумфом век сменился жуткий; Смеется высь, и красногрудки В цветах черемухи поют! Ржа разъедает алебарды. Где ваши пушки и бомбарды, О полководцы? Нам от них Едва ль остались даже плошки, Куда б могли мы сыпать крошки Иль воду лить для птиц своих. Исчезли злобные желанья. Сердца, и души, и сознанья Теперь, единый внемля зов, Слились в одно, сливая краски; Веревку бог для этой связки С набатных снял колоколов. Вон точка яркая в зените. Она растет, горит, — взгляните: Багряный луч из темноты! Звезда Республики всемирной! Лишь искра ты во тьме эфирной, Но завтра солнцем станешь ты. 2 Ликует все кругом — и села и столицы! У неба ад исчез, у кодексов — темницы, И нет чудовища: разломан эшафот. Все перестроено. И счастье всех растет От счастья каждого: «один» и «все» — едины. Нет более границ; военной нет машины; Нет фиска; нет крестов как меч, и нет мечей. Европе стыдно: «Я имела королей?» Америка дрожит: «Как! Я рабов имела?» Искусство, знание, поэзия — всецело Освободили мир. Стал вольным человек; Цепям у ног его не загреметь вовек. Все человечество одной семьею стало. Объединенный труд звенит стройней хорала; Работа каждого, сколь ни была б мала, В гармонию добра всемирного вошла; Скромнейший труженик, склонясь в лачуге скромной, Волнует весь народ, счастливый и огромный; В своем величии весь человечий род, Ликуя, всякий дар усердия берет! Так сосны мощные, обвалов горных стражи, Громадные дубы, клубки зеленой пряжи, Косматых кедров строй, по твердости гранит, — Когда малиновка к ним в мае прилетит, Чтоб вить гнездо, — дрожат, с их мощью и величьем, От счастья, увидав травинку в клюве птичьем… О, мировой подъем! О, Будущего свет! Всечеловеческий на всей земле расцвет! 3 О люди мужества и горя, Друзья-изгнанники!.. Не раз На берегу чужого моря Я эту песню пел для вас. И вы не раз твердили, братья, Внимая мне: «Надежды — прочь! Ведь мы из тех, над кем проклятье И небеса черней, чем ночь! За что судьба нас бьет жестоко? Взгляни: невинный осужден! И добродетель взор упрека Возводит к богу в небосклон. А бог от нас укрыться хочет. Лишь недостойным он помог. Злодейство ж ханжески хохочет, Глядя, кого он хлещет — бог! Нам не понять его стремлений! Ужель он мыслит, наш отец, Из всех разгромов и крушений Воздвигнуть радость наконец? Его намеренья, пожалуй, Идут мечтам твоим вразрез!..» О братья! Нам ли, твари малой, Проникнуть в таинства небес? Кто землю, воду, воздух, пламя Прорезал в далях бытия, Где дух парит? Кто перед нами Воскликнет: «Бога видел я! Иегову! Я им овеян, Я им обласкан и согрет. Я знаю, как творил людей он, Я знаю, как он создал свет. Таинственную видел длань я, Что лютым зимам шлет мороз, Морям — мятежных бурь дыханье И тучам — гневный голос гроз; Что дух в зародыш направляет, Меняет свет и мрак в выси И семизвездие вращает Вокруг невидимой оси; Что назначает дни и сроки, Что на пиру пред королем Сажает Смерть, чей взор жестокий Нежданный ужас будит в нем; Что зверю жить дает и гаду, Цветку сверкать и зреть плоду, Что движет звездных сфер громаду И каждую хранит звезду; Что рубежи кладет прибою, И лето розами пьянит, И времена водой живою Из урны вечности струит; Что мановением единым Весь, в искрах огненных, простор Колеблет по ночным пучинам, Как бы пастушеский шатер; Что солнца вяжет в общей сфере Незримой нитью к небесам. Мне это ясно в полной мере; Я знаю все: там был я сам!» Кто это скажет? Нет такого!.. Пред нами тьма, весь мир закрыт. Мы — лишь кимвал звенящий. Слово Творцу миров принадлежит. 4 Но будем веровать. И подождем — в той вере. Исход неведом. Всё ж Нерону и пантере Бог в силах сбить клыки. Бог испытует нас. В таинственную даль мы Идем. — Идем же! Он растит в пустыне пальмы, Чтоб осенить пески! Как! Он творит не вмиг, и верен целям скрытым, И предал папе Рим, Христа иезуитам И честных подлецам, — И мы изверимся? В нем? В справедливой Воле? Нет! Знает он один, какую жатву в поле Взрастить задумал нам. Всей достоверности не в нем ли воплощенье? Не им ли полон мир — загадка изученья — От бездны до небес? Пред мыслями его — безумье мысли наши. Не он ли горний свет струит из горней чаши, Чтоб дольний мрак исчез? Не видит ли он гидр или червей ползучих? Не проницает ли до самых недр могучих Олимп и Арарат? Не назначает он отлетов журавлиных? Не числит выходов и возвращений львиных И у тигриц — тигрят? Ответь мне, горный гриф, скажи мне, стриж беспечный: А гнезда есть у вас, каких не знал бы вечный? Олень! Ты кем спасен? Лиса! В кустарнике то не его ли очи? Волк! Слыша, как трава шуршит во мраке ночи, Ты не рычишь ли: «Он!»? Коль все он ведает, все может, — он, единый, И в силах следствие исторгнуть из причины, Как плоть из скорлупы, И червяка вложить в плод яблони зеленый, И ветром разметать гранитные колонны И медные столпы; И океан пред ним — всего лишь бык мычащий, И жалкий человек — слепец, а он — всезрящий, И все таится в нем, И он предводит нас, и близ него кометы Дрожат, как пакли клок, в ночи на жердь воздетый, Охваченный огнем; И мраку ведом он, и ночь не раз видала, Как тонущий корабль рука его спасала, — То разве мы пред ним, Мы, гордые бойцы, не сломленные горем, Мы, что с тиранами необоримо спорим, Колен не преклоним? Но поразмыслим всё ж… Дни наши — дни страданий. Но разве чью-то длань не чувствуем в тумане, — Лишь руку протянуть? Для каждого из нас — дорога страстотерпца; Бредем… Но кто-то нам не шепчет в недрах сердца, Что это — правый путь? Нет, нет! Грядущее принадлежит народу! И мы увидим их — Мир, Славу, Честь, Свободу — Средь праздничных знамен! Злодейство царствует? Но это царство дыма. Так я вам говорю, чей взор неколебимо В блеск неба устремлен. Тираны горды. Что ж: волна возносит пену. Но говорит господь: «Кольцо им в ноздри вдену, Возьму их под уздцы И поведу их всех, покорных иль строптивых, Со всеми слугами и девками схватив их, В тот мрак, где мертвецы!» Бог говорит… И вот гранит из пьедестала Под ними рушится; вот никого не стало С их властью и мошной! Скажи нам, ураган, стучащий в наши двери, Куда ты их умчал? В какой они пещере, В какой дыре ночной? 5 Друзья, друзья, друзья! Все это — неизбежно; Рок! Что прилив принес, то с отмели прибрежной Отлив назад умчит. Пройдут ужасные — хоть нет им счета — годы, И крикнут в прежний мрак счастливые народы: «Все кончено: ты — смыт!» И не для Франции одной заблещут зори! Свободу обретя, где лишь былому горе, Сольется в общий хор Все человечество. С цветочною гирляндой Оно хозяином войдет в свой дом, что бандой Был занят с давних пор. Тираны промелькнут подобно метеорам. И — точно две зари взнесла бы над простором Ночная синева — Над нашей бездною, где мрак и ренегатство, Сольются два луча: всечеловечье братство С отцовством божества! Так я вещаю вам, твердя и повторяя. Смолкает ли в рожке фанфара боевая? Они вернутся вновь — Свобода, мир и свет! Исчезнут раб и нищий! И с неба низойдет на наше пепелище С улыбкою любовь! Прогресса кедр святой, — мечта со дней потопа, — Ветвями осенит Америку с Европой, Сметя былое прочь; И, оставляя свет сквозить в ветвях омшелых, Полна спокойных звезд, полна голубок белых, Сойдет однажды ночь. Тогда не будет нас; в изгнании бесплодном, Быть может, встретим смерть. Но Человек свободным Жить будет, полный сил. И мы, под кедром тем, что льнет к лазури горней, На миг пробудимся — ему целуя корни В глуби своих могил!

15

Свет (лат.).

Джерси, 16–20 декабря 1853

КОНЕЦ

Я беспощадные уже закрыл страницы, Когда над тронами, которых он не спас, Взвилась война, и я, мечтатель, в тот же час Ее ревущий зев увидел сквозь зарницы. Гляжу: озноб уже бандита начал бить; Слепят ему глаза внезапных молний стрелы; Дрожит он в ужасе, представя Дарданеллы, — О, трус! А завтра, может быть, Благодаря бойцам, чьи были славны деды, На этот низкий лоб, на этот хищный нос, — Как иногда орел приосенит навоз, — Уронит тень свою крыло слепой победы! Да, хоть и страх берет, но суд господень прав: Ты должен драться, вор! Не избежать сраженья! Ты, вскинув голову, летел на преступленье; Ползи же к славе, хвост поджав! «Как! Даже съежившись побитою собакой? Как! Даже к милости взывая сквозь тоску И сапоги лижа донскому казаку, Нельзя мне избежать Маренго?» Нет, рубака, Нет, в кожу цезаря облекшийся Картуш! На бой, поддельный лев: обязывает грива! Вот Эльстер, Эч и Рейн; а вот и край обрыва, И колесница вот к тому ж! Война — всему конец. Мы здесь на грани века, Народы! Я всхожу на башню; там слышней Звон, возвещающий уход ночных теней, Последний час владык и первый — человека! Свобода, родина, законы и прогресс, Казалось — мертвые, кого мы тщетно звали, Возносят вновь из туч, скрывавших день и дали, Свои вершины в блеск небес! Вновь революция вздымает вал!.. Исчезни, Исчезни, старый мир: таков закон! Долой! Встал с огненным мечом архангел за тобой И, в бой благословив, подталкивает к бездне!

Джерси, 9 октября 1853.

ПЕРЕД ВОЗВРАЩЕНИЕМ ВО ФРАНЦИЮ

Сейчас, когда сам бог, быть может, беден властью, Кто предречет, Направит колесо к невзгоде или к счастью Свой оборот? И что затаено в твоей руке бесстрастной, Незримый рок? Позорный мрак и ночь, или звездой прекрасной Сверкнет восток? В туманном будущем смесились два удела — Добро и зло. Придет ли Аустерлиц? Империя созрела Для Ватерло. Я возвращусь к тебе, о мой Париж, в ограду Священных стен. Мой дар изгнанника, души моей лампаду, Прими взамен. И так как в этот час тебе нужны все руки На всякий труд, Пока грозит нам тигр снаружи, а гадюки Грозят вот тут; И так как то, к чему стремились наши деды, Наш век попрал; И так как смерть равна для всех, а для победы Никто не мал; И так как произвол встает денницей черной, Объемля твердь, И нам дано избрать душою непокорной Честь или смерть; И так как льется кровь, и так как пламя блещет, Зовя к борьбе, И малодушие бледнеет и трепещет, — Спешу к тебе! Когда насильники на нас идут походом И давят нас, Не власти я хочу, но быть с моим народом В опасный час. Когда враги пришли на нашей ниве кровной Тебя топтать, Я преклоняюсь ниц перед тобой, греховной, Отчизна-мать! Кляня их полчища с их черными орлами, Спесь их дружин, Хочу страдать с тобой, твоими жить скорбями, Твой верный сын. Благоговейно чтя твое святое горе, Твою беду, К твоим стопам, в слезах и с пламенем во взоре, Я припаду. Ты знаешь, Франция, что я всегда был верен Твоей судьбе И думал и мечтал, в изгнании затерян, Лишь о тебе. Пришедшему из тьмы, ты место дашь мне снова В семье своей, И, под зловещий смех разгула площадного Тупых людей, Ты мне не запретишь тебя лелеять взором, Боготворя Непобедимый лик отчизны, на котором Горит заря. В былые дни безумств, где радостно блистает Кто сердцем пуст, Как будто, пламенем охваченный, сгорает Иссохший куст, Когда, о мой Париж, хмелея легкой славой, Шальной богач, Ты шел и ты плясал, поверив лжи лукавой Своих удач, Когда в твоих стенах гремели бубны пира И звонкий рог, — Я из тебя ушел, как некогда из Тира Ушел пророк. Когда Лютецию преобразил в Гоморру Ее тиран, Угрюмый, я бежал к пустынному простору, На океан. Там, скорбно слушая твой неумолчный грохот, Твой смутный бред, В ответ на этот блеск, и пение, и хохот Я молвил: нет! Но в час, когда к тебе вторгается Аттила С своей ордой, Когда весь мир кругом крушит слепая сила, — Я снова твой! О родина, когда тебя влачат во прахе, О мать моя, В одних цепях с тобой идти, шагая к плахе, Хочу и я. И вот спешу к тебе, спешу туда, где, воя, Разит картечь, Чтоб на твоей стене стоять в пожаре боя Иль мертвым лечь. О Франция, когда надежда новой жизни Горит во мгле, Дозволь изгнаннику почить в своей отчизне, В твоей земле!

Брюссель, 31 августа 1870

из книги

«СОЗЕРЦАНИЯ»

1856

ПРЕДИСЛОВИЕ

Если бы автору было дано право влиять на умы читателей этой книги, автор «Созерцаний» сказал бы им только одно: эту книгу надо читать так, словно ее написал человек, которого уже нет в живых.

Двадцать пять лет жизни заключено в этих двух томах. Grande mortalis aevi spatium. [16] Книга эта, можно сказать, медленно зрела и росла в сознании автора. Сама жизнь вложила ее в сердце писателя, куда капля по капле просачивалось все им пережитое и выстраданное. Те, кто склонятся над ней, найдут свое собственное отражение в этих глубоких и грустных водах, постепенно скопившихся на дне души.

Что такое «Созерцания»? Если бы это не звучало несколько претенциозно, их можно было бы назвать «Воспоминаниями души».

Это в сущности все впечатления, все воспоминания, все события, все смутные призраки, радостные или скорбные, что хранятся в памяти и возвращаются к нам вздох за вздохом, тень за тенью, погруженные в какой-то мглистый туман. Это человеческая жизнь, возникающая из тайны колыбели и завершающаяся тайной гроба. Это сознание, бредущее от проблеска к проблеску, оставляя позади себя юность, любовь, иллюзии, борьбу, отчаяние и в страхе застывающее на краю бездны. Эта книга начинается с улыбки, продолжается рыданием и кончается трубным гласом страшного суда.

Целая судьба вписана сюда день за днем.

Что же это? Жизнь одного человека? Да, и вместе с тем жизнь других людей. Никто из нас не удостоен чести обладать жизнью, принадлежащей ему одному. Моя жизнь — ваша, ваша жизнь — моя, вы переживаете то, что переживаю я. Судьба у всех одна. Возьмите же это зеркало и вглядитесь в него. Иногда пеняют на писателей, говорящих только о себе. «Говорите о нас!» — взывают к ним. Увы, говоря о себе, я говорю о вас. Неужели вы этого не понимаете? О безумец, воображающий, что я — это не ты!

Эта книга, повторяем, отражает столько же личность читателя, сколько личность автора. Homo sum. [17] Пройти сквозь суету и тревоги, мечты, битвы, наслаждение, труд, горе, молчание, обрести покой в самоотречении и узреть бога; начать с Толпы и кончить Одиночеством — разве это, при всем своеобразии отдельных жизней, не судьба всех?

Не удивляйтесь же, что на протяжении этих двух томов мрак понемногу сгущается и все же в конце концов книга приходит к сияющей лазури лучшей жизни. Радость, этот недолговечный цветок юности, осыпается от страницы к странице в первом томе, полном надежды, и исчезает во втором, исполненном скорби. Какой скорби? Настоящей, единственной: той, которую несет смерть, утрата дорогих нам существ.

Мы уже сказали, что человеческая душа раскрывается перед нами в этих двух томах: «Прежде» и «Теперь». Их разделяет пропасть — могила.

Гернсей, март 1856

«Поэт идет в поля…»

Поэт идет в поля. Восторженный, влюбленный, Напеву лирных струн он внемлет, восхищенный. Поэта издали завидя, все цветы В сиянии своей весенней красоты — И те, чьи лепестки багрянее рубина, И те, чей блеск затмит всю пестроту павлина, — Приветствуют его, застенчиво склонясь Или заносчиво красой своей гордясь. Они, как женщины, с прелестной простотою: «Вот он, влюбленный наш!» — лепечут меж собою. И, полные лучей и смутных голосов, Деревья мощные в прохладной тьме лесов, Старейшины дубрав — каштаны, липы, клены, Почтенный старый дуб, и тис вечнозеленый, И вяз, чьи ветви мох покрыл ковром густым, — Как правоверные пред муфтием своим, Главой ветвистою почтительно склоняясь, Плющом, как бородой, земли пред ним касаясь, Глядят, как лик его спокойный озарен, И шепчутся: «Смотри — мечтатель! Это он!»