Том 2. Горох в стенку. Остров Эрендорф
Шрифт:
— Почему?
— Потому, что сидят в каталажке за антиамериканскую пропаганду. Понятно тебе?
— Понятно… Можно уже идти наступать?
— Ишь ты, какой быстрый! Подождешь. Сначала надо тебя допросить. Как звать?
— Тысяча девятьсот пятьдесят третий.
— Зачем приехал в Штаты?
— Наступать.
— Это я знаю. А с какой целью?
— Чтобы принести людям, так сказать, новое счастье.
— Каким именно людям?
— Всем.
— Всем? Ишь куда хватил! Вредная антиамериканская пропаганда. Которые у нас капиталисты — тем и старого счастья хватает. А которые прочие — и так обойдутся. Счастья на весь народ не напасешься.
— Понятно.
— Родственников за границей имеешь?
— Имею.
— Благонадежные?
— Благонадежные.
— Тэк-с. Сейчас посмотрим, что они собой представляют.
Дежурный вытащил пухлое досье и углубился в чтение.
Лицо его побагровело.
— «Семьдесят первый» во Франции твой родственник?
— Мой, — пролепетал малютка.
— А «семнадцатый» в России?
— Мой.
— Все понятно. Я так и думал. Эй, Джим, тащи его к следователю!
— Пустите, я ж опоздаю наступить…
— Ничего. Авось. У нас это в Штатах делается быстро.
И через некоторое время малютка Новый год наконец наступил, — под глазом у него горел большой синяк, а пальцы, с которых снимали отпечатки, были покрыты липкой черной краской.
«С новым счастьем, американцы!» — хотел воскликнуть малютка, но вовремя удержался, тяжело вздохнул и только молчаливо покачал головой.
1953
Остров Эрендорф *
1. Профессор Грант делает открытие
Ровно без двадцати семи минут восемь профессор геологии Грант в последний раз повернул ручку своего замечательного арифмометра. Он написал мелом на большой классной доске, висящей справа от его письменного стола, десятичную дробь, похожую по количеству нулей по меньшей мере на велосипедные гонки, и опустил на глаза тёмные очки-консервы.
Холодный пот покрывал его высокий лоб. Он пробормотал:
— Нет, этого не может быть. Я, вероятно, ошибся.
За тонкими сквозными жалюзи начиналась нежная музыка утра.
Два воробья, сидевшие под окном на ложноклассической лозе винограда Изабелла, трижды чирикнули: чвиу, чвиу и ещё раз чвиу, а затем, вспорхнув, улетели.
Во дворе фермы струя воды твердо била в жестяное ведро.
— Надо проверить вычисления, — громко сказал профессор Грант и, подняв консервы на лоб, снова завертел ручку арифмометра, нажимая на цифры клавиатуры и поворачивая рычажки.
Лампа над столом, как бы утомлённая бессонная ночью, слабо и ровно горела под густым оранжевым колпаком.
Здесь будет вполне уместно сказать читателю несколько слов по поводу авантюрного романа вообще и этого в частности.
Прочитавши с первых строк о престарелом профессоре, который производит какие-то очень сложные вычисления, затем взволнованно трёт седеющие виски большим профессорским платком, читатель, конечно, имеет полное право отнестись к моему роману скептически и бросить его читать с первой же страницы. Возражать против этого трудно. Разумеется, читатель уже наперёд знает, что профессор делает гениальное открытие, которое должно облагодетельствовать человечество. Конечно, негодяи похищают формулы и чертежи, заготовленные простодушным учёным в одном экземпляре. Затем жених профессорской дочки даёт
Англичанин сажает негодяя в тюрьму, женит храброго молодого человека на профессорской дочке, а самого престарелого учёного окружает почётом и уважением, если, конечно, его изобретение не идёт вразрез с семейными традициями и социальными устоями доброй, либеральной Британии. Француз заставляет негодяя, похитившего чертежи, обольстить профессорскую дочку, благородного молодого человека — застрелиться, а профессора — спешно сойти с ума и поджечь свою дачу. Весёлый американец неизбежно пользуется приёмом неожиданной развязки, и совершенно подавленный читатель в двух последних страницах, к ужасу и удивлению, узнает, что профессор — вовсе не профессор, а каторжник, бежавший двадцать лет тому назад из пересыльной тюрьмы в Вальпарайзо; дочь профессора — переодетый сын президента, скрывающийся от кредиторов; благородный молодой человек — дочь нефтяного короля, а украденные чертежи — прейскурант большого ателье готового платья (Нью-Йорк, 124 авеню, цены вне конкуренции, приезжим 60% скидки). Русский автор вообще не кончает романа и, получив от доверчивого издателя небольшой аванс, четыре дня подряд ездит на извозчике в совершенно пьяном виде и потом долго судится с правлением какого-нибудь треста за разбитые стёкла первого этажа.
Ничего исключительного читателям своего романа я не обещаю. Предупреждаю откровенно. Однако считаю долгом заметить, что всё изложенное ниже есть чистейшая правда, и профессор Грант, проживавший на уединённой ферме, в двадцати милях к северу от Нью-Линкольна, одного из самых значительных научных центров Соединенных Штатов Америки и Европы, действительно сделал необыкновенное открытие.
…В шестнадцать минут первого проверка вычислений была кончена. Ошибки не было.
Профессор Грант потёр ладонями виски и утомлёнными глазами уставился на доску, где была написана десятичная дробь.
— Вычисления правильны с точностью до нуля целых одной стотысячной, сказал профессор. — Вычисления правильны. Нет никаких сомнений.
Грант быстро потёр руки и забегал по кабинету. Затем он трижды хлопнул в ладоши.
Дверь шумно отворилась, и в комнату вошёл лакей-негр.
— Душ, — коротко сказал Грант.
Лакей улыбнулся так широко, что в комнате стало светлей на сто пятьдесят свечей, и быстро распахнул жалюзи, впустивши в комнату большую свежую партию утреннего света и коровьего мычания, погасил лампу и расставил на полу походный гуттаперчевый таз.
Грант скинул халат и не без гордости похлопал себя по седеющей груди.
— Ну, старина Том, сегодня большой день. Твой хозяин сделал замечательное открытие.
С этими словами Грант стал под блестящий сноп ледяной воды, ударившей из гуттаперчевой лейки, подвешенной над тазом. Он закудахтал, захлёбываясь от удовольствия.
— Довольно, довольно!
Лакей потянул за шнур и выключил душ. Он накинул на профессора махровую простыню и стал растирать своего господина до тех пор, пока тот не расцвел, как георгин.