Том 2. Хладнокровное убийство. Призраки в солнечном свете
Шрифт:
Дьюи был на кухне; когда Мэри вошла, он сидел за столом, ожидая, пока сварится кофе, а перед ним были разложены все те же фотографии. На нарядной клеенке с узором из фруктов они казались пятнами грязи. (Он однажды предложил Мэри взглянуть на снимки, но она отказалась: «Я хочу запомнить Бонни такой, какая она была, — и всех их тоже».) Дьюи сказал:
— Может быть, мальчикам стоит пока пожить у бабушки? — Его мать, вдова, жила неподалеку; она вечно жаловалась, что у нее в доме слишком тихо и слишком много места для нее одной; она всегда была рада приезду внуков. — Всего несколько дней. До тех пор… ну, до тех самых пор.
— Элвин, как ты думаешь, мы когда-нибудь будем снова жить нормальной жизнью? — спросила миссис Дьюи.
Их нормальная жизнь выглядела так: поскольку оба работали (миссис
— Когда-нибудь. С Божьей помощью.
Вера в Бога и ритуалы, окружающие эту веру — церковь по воскресеньям, молитва перед обедом и перед сном, — была важной составляющей жизни семейства Дьюи. «Я не понимаю, как можно сесть за стол, не попросив Бога благословить твой кусок, — сказала однажды миссис Дьюи. — Да, иногда я прихожу с работы усталая. Но на плите всегда стоит кофе, а иногда найдется и бифштекс в холодильнике. Мальчики зажигают конфорку, чтобы поджарить бифштекс, и мы разговариваем, рассказываем друг другу, что у нас произошло за день, и когда ужин готов, я знаю, что у нас есть повод быть счастливыми и благодарными. Поэтому я говорю: «Благодарю тебя, Господи». Не только потому, что должна, — потому, что искренне этого хочу».
— Элвин, ответь мне, — сказала миссис Дьюи. — Как ты думаешь, у нас будет когда-нибудь снова нормальная жизнь?
Он начал отвечать, но его прервал телефонный звонок.
Старый «шевроле» покинул Канзас-Сити 21 ноября, в субботу ночью. Багаж был привязан к решетке на крыше автомобиля; багажник был так забит, что не закрывался; внутри, на заднем сиденье, один на другом стояли два телевизора. Пассажиры поместились с трудом: Дик — в водительском кресле, Перри — рядом, в обнимку с «гибсоном», своим главным достоянием. Что касается остального имущества Перри — фибрового чемоданчика, серого приемника «Зенит», галлона концентрата для приготовления сладкого пива (он боялся, что его любимый напиток в Мексике не продается) и двух больших коробок с книгами, рукописями и милыми сердцу памятными вещицами (Дик просто рвал и метал! Ругался, пинал коробки, обзывал их «пятьюстами фунтами собачьего дерьма!»), — оно тоже было где-то в захламленном нутре машины.
Около полуночи они пересекли границу с Оклахомой. Перри радовался, что они покинули Канзас и теперь можно расслабиться. Наконец-то они в пути. В пути, и уже не вернутся, и никогда об этом не пожалеют, во всяком случае Перри, у которого позади не осталось никого, кто стал бы ломать голову, куда он пропал. Но Дик не мог то же самое сказать о себе. Здесь оставались те, кого он, по собственным уверениям, любил: три сына, мать, отец, брат — люди, которых он не посмел посвятить в свои планы и которым даже не сказал «до свидания», хотя и не надеялся вновь их увидеть — во всяком случае, в этой жизни.
«В СУББОТУ СОСТОЯЛАСЬ ЦЕРЕМОНИЯ БРАКОСОЧЕТАНИЯ КЛАТТЕР И ИНГЛИША»: такой заголовок, появившийся на полосе светской хроники рупора Гарден-Сити «Телеграм» от 23 ноября, удивил многих читателей этой газеты. Из него явствовало, что Беверли, младшая из двух оставшихся дочерей мистера Клаттера, вышла замуж за мистера Вера Эдварда Инглиша, юного студента-биолога, с которым давно была помолвлена. Мисс Клаттер была в белом, и бракосочетание, полноценное торжество («миссис Леонард Коуэн солировала, миссис Говард Бланчард играла на органе»), прошло
После свадьбы родственники разъехались. В понедельник последние из них покинули Гарден-Сити, и «Телеграм» поместила на первой полосе письмо мистера Говарда Фокса из Орегона, штат Иллинойс, брата Бонни Клаттер. Письмо, начинавшееся с изъявлений благодарности горожанам за то, что они открыли свои «дома и сердца» семье, которую постигла такая утрата, дальше превращалось в патетическое воззвание. «В этом обществе (то есть в Гарден-Сити) слишком много ненависти, — писал мистер Фокс. — Я не раз слышал, как люди говорят, что убийцу надо вздернуть на ближайшем суку. Нельзя позволять таким чувствам завладеть нашими душами. Люди уже мертвы, и отняв еще одну жизнь, мы ничего не изменим. Вместо этого давайте простим их, как заповедал нам Господь. Мы не должны копить в сердце ненависть. Тот, кто совершил это злодеяние, скоро убедится, что теперь ему трудно жить в мире с собой. И он вновь обретет покой, лишь когда пойдет за прощением к Господу. Не будем стоять у него на пути, а помолимся за то, чтобы мир вновь воцарился в его душе».
Автомобиль стоял на мысу, где Перри и Дик решили устроить привал. Была середина дня. Дик разглядывал в бинокль окрестности. Горы. И ястребы в белом небе. Пыльная дорога вьется сквозь белую пыльную деревушку. Шел второй день его пребывания в Мексике, и пока ему все казалось чудесным — даже еда. (В этот самый момент он жевал холодную, сочащуюся маслом тортилью.) Они пересекли границу в Ларедо, штат Техас, утром 23 ноября и провели первую ночь в борделе Сан-Луиса. Следующий пункт назначения, Мехико, лежал в двухстах милях к югу.
— Знаешь, о чем я подумал? — сказал Перри. — Я подумал, что мы какие-то не такие. Совершить такое…
— А что мы такого совершили?
— Ну, там…
Дик опустил бинокль в кожаный футляр, роскошный футляр с инициалами Г. У. К. Он разозлился. До чертиков разозлился. Какого черта Перри опять разевает пасть?
Господи Иисусе, ну какого дьявола надо без конца болтать об одном и том же? Это начинает действовать на нервы. Особенно после того, как они условились больше не говорить на эту тему. Просто забыть.
— У людей, которые такое совершили, явно не все в порядке с головой, — сказал Перри.
— Ты меня сюда не приплетай, малыш, — сказал Дик. — Я-то нормальный. — И Дик действительно верил в то, что говорил. Он думал, что он такой же уравновешенный и такой же нормальный, как любой средний американец, разве что малость поумнее. Но у Перри, по мнению Дика, точно было «не все в порядке с головой». Если не сказать больше. Прошлой весной, когда они сидели в одной камере в Канзасской исправительной колонии, он узнал множество мелких подробностей из жизни Перри: Перри иногда вел себя «совсем как младенец», писался в постель и кричал во сне («Папа, я везде тебя искал, где ты был, папа?»), а то часами сидел, сосал большой палец и изучал свои чертовы фальшивые карты с кладами. Но это только одна сторона; были и другие. Временами старина Перри становился «чисто дьявол». Одни его приступы бешенства чего стоили. Он мог впасть в ярость «быстрее, чем десять надравшихся индейцев». И при этом даже не измениться в лице. «Он может в следующую секунду тебя прикончить, но ты об этом не догадаешься ни по голосу, ни по роже», — сказал однажды Дик. Когда гнев раздирал Перри изнутри, внешне он оставался хладнокровным, жестким парнем со взглядом безмятежным и едва ли не сонным. Было время, когда Дик думал, что может управлять им, может регулировать температуру этих внезапных холодных вспышек, которые жгли и замораживали его приятеля. Но он ошибался и, поняв это, уже не знал, что и думать о Перри — за исключением того, что должен его бояться, и сам удивлялся, почему не боится.