Том 2. Марш тридцатого года
Шрифт:
— Два месяца держались за киевскую глину, выпускали больше брака, чем дельного литья.
— Зайдешь к ним в цех — не литейная, а аптека; это не трогай, а на это нельзя смотреть, а это секрет какой-то, а на самом деле саботажники. А командиры-литейщики? Хоть один бы рапорт за квартал?
— Чего, хоть один рапорт? — вскакивает задетый за живое командир девятого. — Мало было рапортов?
— А за мастером вы смотрели? Вы, вот, посадили токарей на «декохт»… Что мы не знаем, как они гонялись за масленками? Каждое утро у них в очереди стоят. Как это годится такое?..
—
Председатель немедленно посылает за Ганкевичем пацана. Ганкевич приходит смущенный и злой.
— Я работал двенадцать часов в сутки, разве я отдыхал когда.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В левом здании будут спальни на триста человек, больничка, вешалка и кое-какие подвалы. В правом здании расположится в двух этажах новый завод — завод ручных электросверлилок.
Центральное здание все придется перестроить: кухню опустить в подвал, за счет классов внизу и коридора расширить столовую, спальни второго этажа обратить в аудитории, из теперешнего «тихого» клуба и спальни девочек сделать театр на пятьсот человек, в теперешнем «громком» клубе устроить «тихий». Придется в центральном здании передвинуть почти все переборки.
Косалевич добивался на Правлении:
— Нельзя ли коммунаров раньше отправить куда-нибудь, чтобы раньше начать перестройку?
Но в Правлении сказали: нельзя никуда отправлять, нужны большие средства, нужно сейчас работать, уедут коммунары только пятнадцатого июля.
В этом проекте самым увлекательным был завод электросверлилок.
Мы видели уже эту электросверлилку, инженеры достали где-то заграничную: аллюминевый кожух, ручка, собачка, все вместе немного похоже на револьвер, только больше — сантиметров сорок в длину и цилиндричнее. Внутри моторчик, механизм, шестеренки — внутренность еще мало понятная, но говорили инженеры, что в работе нужна точность до одной сотой миллиметра. Если эту сверлилку разобрать, получается много деталей. Одних названий деталей сто одно.
До сих пор сверлилки эти привозились к нам из Америки, Австрии, платили за них золотом. Коммунары на сверлилку смотрели со страхом и уважением:
— Это тебе не масленка, тут тебя один моторчик слопает с потрохами. Одна сотая миллиметра — какие очки надевать нужно?
— Правда, что у нас мастеров таких пока что нету, а все-таки сделаем, вот увидите, сделаем, еще как…
Все это дело: и новые здания, и новый завод, и новые коммунары, все это представлялось в далеком тумане, но не туманом уже были ряды кирпича, обступившие коммуну со всех сторон, пирамиды песка, сосновые бараки для рабочих, начальник строительства Вастонович. А в конце марта пришли люди с топорами и хватили ими по нашему милому саду. Из пацанов кто-то ахнул:
— Сад? Ой, жалко ж…
— Чего ты трепыхаешься? — сказал кто-то из старших. — Яблок жалко? Так яблоки, это что? Яблоки — это баловство, а тут тебе электросверлилка…
Пацаны не успевали, впрочем, переживать как следует все, что им выпало на долю в это время. Слишком много было потрясающих впечатлений, а впереди еще поднимались кавказские горы. Не успели вырубить
О дороге к белгородскому шоссе мы хлопотали давно. Нужно было проложить мостовую длиной в километр с четвертью, а сейчас мы положительно изнемогали от бездорожья. Даже пешеходы добирались до шоссе ценою великих страданий и сложной обходной стратегии. Ведь вы знаете, что такая старая российская дорога? Это такое место, которое меньше всего приспособлено быть дорогой. Так вот именно такая дорога отделяла нас от белгородского гудронного шоссе.
В течение зимы совет командиров отправил несколько делегаций в Коммунхоз. Совет командиров писал Коммунхозу, что для перевозки двадцати пудов груза нужно запрягать трех лошадей, что извозчики отказываются вообще к нам ездить, а о проезде машиной нечего и думать.
И к весне Коммунхоз, наконец, сжалился над нами и приступил к прокладке дороги. Начались земляные работы, свозили камень. С земляными работами сразу обернулось очень плохо. Нужно было сделать выемку длиной до полуверсты — для этой работы наняли даниловских и шишковских крестьян и платили им по поденному расчету, а по сдельному они ни за что не хотели работать — слишком для них подозрительным показался кубический метр.
Посмотрели мы с недельку на эти земляные работы и головы повесили: при таких темпах дорогу окончат не раньше конца пятилетки. Еще прошла неделя. В общем собрании заговорили:
— С такой работой нечего возиться. Либо бросить все дело, либо искать новых рабочих.
— А где ты их найдешь?
Пришел в собрание и десятник с дороги и сказал:
— С дорогой плохо, прямо вам говорю.
Кто-то из коммунаров спросил:
— А если бы нам взяться за дело?
Десятник улыбнулся высокомерно:
— Что вы, разве это детская работа?
— Какие мы дети! — обиделся Грунский. — Хорошие дети…
— Сколько там у вас больших, а малышам будет трудно. Знаете, земляная работа, она…
Так собрание и кончилось ничем. У себя я сказал десятнику:
— Жалко, разумеется, отрывать ребят от производства, но вы знаете, если бы ребята взялись, за шесть дней выемку бы окончили.
Десятник и теперь не поверил, а через три дня снова пришел ко мне и сказал:
— Что ж, надо прекращать работу. Это волынка обходится дорого, и к осени дорогу не окончим.
— А не потрубить ли нам, Василь, совет? — спросил я Дорошенко.
Дорошенко подумал, подумал:
— Насчет дороги? А как же с промфинпланом будет? На дорогу нужно не меньше десяти дней.
— Десять дней? — удивился десятник. — Голубчики мои, да это ж прямо чудо… Давайте…
— Потрубить можно, что ж, — сказал Василь.
Потрубили. Командиры задумались:
— Десять не десять, а на неделю придется закрыть производство.
Соломон Борисович разволновался до истерики:
— И что вам в голову приходит? Откуда такое приходит в голову? Десять дней, это по себестоимости на сорок тысяч рублей продукции. Что такое? Вы соображаете своей головой?