Том 2. Повести и рассказы 1848-1852
Шрифт:
Острокритическое отношение Достоевского к России 1840-х годов проявилось в первом же его фельетоне (от 27 апреля 1847 г.). Он сетует здесь на отсутствие в Петербурге «общественной жизни», «публичных интересов», «…то есть публичные интересы у нас есть, не спорим, — пишет далее с сарказмом фельетонист. — Мы все пламенно любим отечество, любим наш родной Петербург, любим поиграть, коль случится: одним словом, много публичных интересов» (см. выше, с. 6). В том же фельетоне автор обнажил и причины отсутствия в Петербурге «общественной жизни», намекая на то, что социальное устройство русского общества исключает возможность свободного обмена мнениями. Для «общественной жизни, — писал он, — нужно искусство, нужно подготовить так много условий»(там же; курсив наш. — Ред.).Проблему несоответствия, «страшного диссонанса» между внутренними устремлениями человеческой личности и реальными условиями общественного бытия николаевской эпохи Достоевский затронул и в последнем фельетоне «Петербургской летописи» (15 июня 1847 г.).
Достоевский отмечает, что стремление «сделать добро, принесть пользу» наталкивается в русском обществе на отсутствие побудительных стимулов к такой деятельности, т. е. на отсутствие социальной гарантии, что эта деятельность в рамках существующих условий жизни действительно
Знаменательно, что Достоевский в «Петербургской летописи» отдал предпочтение серьезной общественно полезной деятельности, необходимость которой была подсказана русской жизнью, противопоставив ее возможности эпизодически «побогатырствовать». Это словечко было заимствовано из только что вышедших «Выбранных мест из переписки с друзьями» Гоголя и означало в понимании последнего самоотверженный поступок, подвиг, совершенный во имя высокого идеала. [74] Впоследствии понятие «богатырство» в интерпретации, близкой к гоголевской, встречается в «Подростке» и «Дневнике писателя». Так, Версилов, полемизируя с пословицей, говорит: «…богатырство выше всякого счастья, и одна уж способность к нему составляет счастье». [75]
74
См.: Гоголь Н. В.Полн. собр. соч. М., 1952. Т. 8. С. 291–292 и др. Иное толкование этого понятия было дано в романе Ф. В. Булгарина и Н. А. Полевого «Счастье лучше богатырства», печатавшемся в «Библиотеке для чтения» в 1845 и 1847 гг. Этот роман, название которого повторяло пословицу, неоднократно высмеивался Белинским.
75
Достоевский Ф. М.Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1975. Т. 13. С. 174 и примеч. к ней; т. 17. С. 378–379.
Знакомство Достоевского с Белинским состоялось в июне 1845 г. в пору печатания «Бедных людей». «В последний год его жизни я уже не ходил к нему. Он меня невзлюбил, но я страстно принял тогда все учение его», — рассказывал Достоевский в 1873 г. [76]
Разойдясь с Белинским и его кругом, Достоевский оставался под влиянием идей критика-демократа, что ощущается в «Петербургской летописи». Как было отмечено А. С. Долининым, замечания Достоевского в фельетоне от 1 июня 1847 г. о славянофилах и о «натуральной школе» находят аналогии в статьях Белинского. [77] В. Я. Кирпотин считает, что «глубина и сила влияния Белинского на Достоевского с особенной наглядностью обнаружилась в усвоении писателем в сороковых годах взгляда великого критика на соотношение идеала и действительности». [78]
76
Дневник писателя, 1873. § 2. Старые люди.
77
Красная газ. 1927. 6 дек., веч. вып. № 328.
78
Кирпотин В.Достоевский и Белинский. М., 1976. С. 30 и сл.
Помимо уже выявленных аналогий между мыслями Достоевского, изложенными в «Петербургской летописи», и суждениями Белинского, следует отметить еще характерную для них обоих общность оценки исторической роли Петербурга, противопоставленную тем и другим рассуждениям на эту же тему в книге Кюстина «Россия в 1839 г.» (La Russie en 1839/Par Le Marquis de Custine. Paris, 1841. T. 1–4). В фельетоне Достоевского содержится полемика с французским путешественником по поводу данной им сравнительной характеристики Петербурга и Москвы и истолкования роли этих городов в историческом прогрессе России (см. выше, с. 21–22). На эту же тему и в связи с книгой Кюстина писал Белинский в статье «Петербург и Москва» (1844). Белинский возражал Кюстину, отрицавшему органичность для русской жизни реформ Петра 1. [79] Опровергая Кюстина, Достоевский, как и Белинский в указанной выше статье, одновременно полемизировал и с русскими славянофилами, к которым в оценке Москвы и Петербурга примыкал Ап. Григорьев, [80] а также с А. И. Герценом. Отношение Герцена к Петербургу отразилось в рассказе «Станция Едрово» (Московский городской листок. 1847. № 57–58), однако Достоевский мог знать еще и его фельетон «Москва и Петербург», распространившийся в начале 1840-х годов в многочисленных списках. В конце 1840-х годов, т. е. когда писалась «Петербургская летопись», этот фельетон был популярен среди петрашевцев. [81] Герцен видел в Петербурге цитадель русского самодержавия, но, с другой стороны, и утверждал, что полюбил Петербург, так как именно этот город «тысячу раз заставит всякого человека проклясть этот Вавилон». [82] Считая в отличие от Достоевского, что «жизнь Петербурга только в настоящем», что у «него нет истории, да нет и будущего», Герцен признавал, что основание новой столицы было неизбежным шагом для Петра I, после того как он решился двинуть Россию «во всемирную историю». [83]
79
Об этом см.: примечаний к с. 21 и 22; Кийко Е. И.Белинский и Достоевский о книге Кюстина «Россия в 1839» // Достоевский: Материалы и исследования. Л., 1974. Т. 1. С. 189–199.
80
См. его статью «Москва и Петербург» в «Московском городском листке» (1847, № 88).
81
Белинский В. Г.Поли. собр. соч. М., 1955. Т. 8. С. 691–692; Герцен А. И.Собр. соч.: В 30 т. М., 1954. Т. 2. С. 439–440.
82
Там же. С. 41.
83
Там
Книга Кюстина вновь привлекла внимание Достоевского в начале 1860-х годов, но тогда он оценил ее уже с иных общественно-философских позиции.
Как уже отмечалось, в «Петербургской летописи» размышления «фланера-мечтателя» по поводу обстоятельств общественной жизни Петербурга и его роли в истории России, носившие публицистический характер, перемежались бытовыми зарисовками и очерками, ставшими как бы предварительными набросками характеров героев, некоторых эпизодов, пейзажей будущих повестей Достоевского: «Ползунков» (1848), «Слабое сердце» (1848), «Елка и свадьба» (1848), «Белые ночи» (1848), «Неточка Незванова» (1849), «Маленький герой» (1849). Все эти повести в той или иной степени были подготовлены «Петербургской летописью». [84] Образ Юлиана Мастаковича, впервые возникший на страницах «Петербургской летописи», вышел за пределы повестей Достоевского 1840-х подов. В. С. Нечаева справедливо отмечает, что нити «от фельетонного Юлиана Мастаковича, ездящего „нравиться“ девочке-невесте с букетом, конфектами и слоеной улыбочкой на губах», ведут к героям позднейших произведений писателя: к князю Валковскому в «Униженных и оскорбленных», Трусоцкому в «Вечном муже» и Свидригайлову в «Преступлении и наказании». [85]
84
Об этом см.: Русская повесть XIX века. С. 277–278.
85
См.: Нечаева В. С.Ранний Достоевский. С. 230–247.
Трагическое несоответствие интересов и потребностей «естественного человека» нравственным принципам, сложившимся в условиях неразумного государственного устройства, привело доктора Крупова в повести Герцена к пессимистическому заключению, что все человечество охвачено повальным сумасшествием, ибо «вместо действительных интересов всем заправляют мнимые, фантастические интересы». [86] Белинский в связи с этим считал важнейшими задачами писателя «натуральной школы» формирование у своих читателей «верного взгляда» на действительность и пробуждение в душах «униженных бедняков» чувства собственного достоинства. Разбирая «Бедных людей» Достоевского, Белинский писал, что «трагический элемент» в этом романе «тем поразительнее, что он передается читателю не только словами, но и понятиями Макара Алексеевича!». [87]
86
Герцен А. И.Собр. соч.: В 30 т. 1955. Т. 4. С. 263.
87
Белинский В. Г.Поли. собр. соч. 1955. Т. 9. С. 554.
В беседе с автором «Бедных людей» Белинский разъяснил смысл замечания о трагизме «понятий» Макара Девушкина, о чем Достоевский рассказал в «Дневнике писателя» за 1877 г. (Январь. Гл. 2. § IV. Старые воспоминания), следующим образом передав слова критика: «Да ведь этот ваш несчастный чиновник — ведь он до того заслужился и до того довел себя уже сам, что <…> почти за вольнодумство считает малейшую жалобу, даже права на несчастье за собой не смеет признать…». Подобный аспект в анализе социального самосознания «бедных людей» содержится и в «Петербургской летописи». Прячась за фигуру фельетониста, Достоевский пишет, что злодеев «старинных мелодрам и романов» можно было узнать по одной их фамилии: «…по одной фамилии вы слышали, что этот человек ходит с ножом и режет людей…». В современной же литературе, с его точки зрения, все смешалось: «Теперь, вдруг, как-то так выходит, что самый добродетельный человек, да еще какой, самый неспособный к злодейству, вдруг выходит совершенным злодеем, да еще сам не замечая того. И что досаднее всего, некому <…> того рассказать ему…» (см. выше, с. 8–9 и примечания к ней).
«Петербургская летопись» явилась для молодого Достоевского своеобразной творческой лабораторией. В ней вырабатывались принципы создания художественного образа, неоднозначного по своей нравственно-психологической характеристике (ср., например, рассуждения фельетониста о «доморощенных занимателях, прихлебателях и забавниках» — с. 15). Здесь складывалось и характерное для Достоевского-художника аналитическое отношение к действительности. Пробуя свои силы в жанре газетного фельетона, он стремился проникнуть за внешнюю, часто обманчивую, оболочку явлений, добраться до их сущности (ср. примечания к с. 24). О значении «Петербургской летописи» для разработки структуры повествования не только фельетонов, но и романов Достоевского 1860-1870-х гг. см. в статье В. Л. Комаровича. См. также Нечаева В. С.Ранний Достоевский. С. 208–245.
С 11. …не стоять более в Ингерманландском суровом болоте— Ингерманландия — старинное название С.-Петербургской губернии, в которую входили земли по берегам Невы и Финского залива.
Ползунков
Впервые напечатано в запрещенном цензурой «Иллюстрированном альманахе, изданном И. Панаевым и Н. Некрасовым» (СПб., 1848) с подписью: Ф. Достоевский. Перепечатано Н. Н. Страховым в издании: Достоевский Ф. М.Полн. собр. соч. СПб., 1883. Т. 1. Прил. С. 1–16.
Замысел рассказа относится к 1846-47 гг. В пользу того, что впервые очертания его фабулы могли возникнуть еще в 1846 г., говорит центральная в рассказе тема первоапрельской шутки, сыгравшей роковую роль в жизни героя: именно в марте — апреле 1846 г. вышел альманах «Первое апреля»; к нему Достоевский и Григорович написали совместно предисловие (см.: Достоевский Ф. М.Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1978. Т. 18. с. 108–110; 201–202). Здесь же был помещен «фарс» Григоровича, Достоевского и Некрасова «Как опасно предаваться честолюбивым снам» (см.: наст. изд. Т. 1). Однако реализован замысел «Ползункова» был в 1847 г. В письме от 25 июня 1847 г., адресованном Тургеневу, Белинскому и Анненкову в Зальцбрунн, Некрасов сообщал о своем намерении «дать в приложении к 10-му или 11-му №. («Современника») „Иллюстрированный альманах“», материалы для которого были заказаны нескольким авторам, в том числе Достоевскому (см.: Некрасов Н. А.Полн. собр. соч. и писем. М., 1952. Т. 10. С. 73). Писатель обещал закончить работу к 1 января 1848 г. Но уже в начале декабря 1847 г. рассказ был передан им в редакцию «Современника» (см. письма Некрасова к Тургеневу от 11 декабря и к Н. А. Степанову от 18 декабря 1847 г. — Там же. С. 93, 97).