Том 2. Произведения 1902–1906
Шрифт:
– Та-ца!.. у-у, скаженни!..
Собаки, поджарые, на высоких тонких ногах, улыбаясь и выпустив красные длинные языки, с которых тонко бежит прозрачная светлая слюна, тоже идут, конфузливо приостанавливаясь и сдержанно помахивая хвостом.
Большой человек в громадных порыжелых сапогах, с черной кудлатой головой и черной бородой, чуть тронутой, как мучной пылью, сединой, стоял, крепко упираясь в землю, точно уж слишком давило большое, сильное, мускулистое тело, и слушал, свесив мохнатые брови, что говорил мельник. У мельника длинное семинарское лицо, хитрые острые уши, и он держал в руках шапку.
– Брешешь, – голосом, покрывшим мельничный шум, проговорил черный человек, – куля одного нет… видимо… батьке своему набреши…
Уши у мельника стали еще острее и больше насторожились.
– Вот провалиться зараз скрозь землю… хошь перемерять…
– А-а, служивый приехал. – И черный человек повернулся к мельнику спиной и пошел.
Мельник облегченно отер пот с лица и заулыбался ушами.
– Здорово, сыну!
– Здорово, батько!
И он крепко обнялся и расцеловался с этим человеком, от которого пахло потом, дегтем, навозом, лошадьми, который чуждо, казалось из другого мира, смотрел из-под нависших бровей и который странно и необъяснимо был дорог и близок.
Неизвестно откуда, только по слободе поползли слухи, забираясь в каждую хату, шепотом повторяющиеся на улице, в поле, на току, в трактире, тревожные, жуткие слухи… о том, что приехали из Питера царские посланцы, переодетые, тщательно скрывающиеся от народа, специально приехали затем, чтобы отобрать землю у панов и передать народу. Но не пробил еще час, и они скрываются, бродят по хуторам, по селам, по слободам, оборванные и отрепанные, часто голодные и измученные.
Видели, как ночью в степи загорелся огонек, точно люльку кто раскуривал, подержался среди молчаливой, неподвижной темноты и погас. И не донеслось ниоткуда человечьего голоса, не послышалось в степи шагов, никто не проехал, не прошел. Среди камышей ребятишки нашли золу потухшего костра и несколько штук печеного картофеля. По ночам странные, таинственные звуки неслись с реки, непохожие на уканье выпи.
Когда молодой Петренко приходил на мельницу, шел по плотине, спускался к реке купаться, его, не отрываясь, провожали внимательные, долгие, настойчивые, молчаливые взгляды.
Старик с утра до ночи таскал сына, показывая огромное хозяйство.
– Вот, сыну, все бы хорошо, воды не хватает. Сукновалку поставил, а работает дня четыре в неделю.
– Да уж больно ты жаден, все хочешь забрать. Ведь это у тебя пять камней в ходу.
Николай наклонился, присматриваясь, как с дрожью и шумом крутились огромные колеса.
– Вот что, я тебе турбину поставлю, всю воду будешь захватывать, много пропадает, да ключи вверх по речке надо расчистить. Я осматривал, значительно воды прибавится.
– Добре, сыну. Теперь заживем. Все ведь твое, мне-то ничего не нужно: в могилу и одного карбованца не унесешь.
Николай задумчиво глядел на белую дрожащую пену.
– Нынешний год одной шпанки у меня ходило двадцать тысяч, да рогатого скота в Москву богато гонял. Эй, дай-ка бегунки!
Сели, и добрый жеребец, легко и играя, крутя протянутой головой, тронул, и бегунки покатили.
Поднимались из лощины, и внизу лежал пруд, плотина, мельница, белела слобода. Потом лощина закрылась, и развернулась степь, громадная, необъятная, могучая, и лишь небо синей чертой очерчивало ее.
Верстах в пяти подъехали к целому городу колоссальных скирдов хлеба. Человек двести рабочих, потные, с напряженными лицами, подавали в молотилку вороха хлеба, отгребали иссеченную, измельченную солому. Над бешено вертевшимся барабаном, бурно крутясь, стояла золотым столбом тонкая пыль, садясь на лица, на одежу, остро разъедая горло, легкие. Локомобиль, отнесенный шагов за пятьдесят, гудя, бешено гнал громадный ремень, который, колеблясь и мелькая, бесконечно бежал по шкивам. Раскаленная топка паровика пожирала колоссальные количества соломы, которую без перерыва совали туда измученные, обливавшиеся потом рабочие.
Пшеница толстой струей бежала по полотняному рукаву. Тут же подставляли мешки, завязывали, кидали на весы и увозили на то и дело подъезжавших подводах.
«Фабрика!..» – думал Николай, задумчиво глядя на эту напряженно-торопливую работу.
С этого дня Николай отдался делу. Прежде всего он разыскал хлопцев, своих ровесников, друзей детства, с которыми когда-то играл в бабки. Сметливые, расторопные, обмятые уже машинами, с которыми постоянно возились, с озлоблением просыпающегося сознания и неудовлетворенности, они представляли благодатную почву.
Было организовано несколько кружков, жадно впитывавших слова и понятия, в такие определенные формы отливавшие стихийное недовольство и нараставшее вековое озлобление. Наконец Николай решил созвать в слободе всеобщий волостной сход всех окрестных обществ. Было назначено ближайшее воскресенье.
– Ой, Миколка, повадится хорь за курями, прищемит хвост дверями.
«Уууппь… ууппь… ууппь…» – оттуда, где, поблескивая, узко светлело меж камышей, неслись упорно и монотонно укающие звуки выпи.
Тени, вытянутые, длинные, тянулись к пруду, к мельнице, откуда несся все тот же неутомимый, непрерывающийся, но забываемый от постоянной привычки шум, и никак не могли дотянуться, – солнце из-за верб еще заглядывало на пруд, на берег, на плотину. Гуси, легонько гогоча октавой, белой вереницей не спеша переваливались к возам.
– Микола, я тебе говорю – брось!
– Когда я был в полку…
– И это не одобряю: зачем ушел из полка? Охвицер так охвицер, пан – пан, мужик так мужик… Зря я на тебя деньги тратил, обучал?.. чтоб в дело произвести, а не как… почему бросил?