Том 2. Статьи и фельетоны 1841–1846. Дневник
Шрифт:
– А позвольте спросить, – спросил несколько в нос помещик, – каков у вас хлеб нынешний год?
– Превосходный, – отвечал чиновник.
– Давай бог, давай бог, а у нас червь много попортил…
– Надобно правду сказать, что хлеб стал лучше и больше с тех пор, как учрежден порядок по этой части.
– У нас, нечего греха таить, плох, вот уж который год, – продолжал помещик, не заметивший, что г. Чандрыкин говорит о печеном хлебе. – Доходы бедные, а расходы так-таки ежегодно и увеличиваются; а тут, как на смех, тащись полторы тысячи верст… Тяжебное дело, да вот сынишку в полк определить.
– А где у вас дело?
– В – м департаменте.
– В – м? Я очень знаком с обер-прокурором – прекраснейший человек! – заметил чиновник, начавший забывать княжну Алину: так натура бывает сильна.
Помещик глубоко вздохнул.
– Ох, уж лучше б вы не говорили; а то, ей богу, так вот и подмывает попросить письмецо –
При этом помещик придал невероятно жалкое и подобострастное выражение своему лицу, – выражение, вероятно, редко виденное на гумне и в усадьбе.
– Мне очень жаль – но другое дело, если б я был сам в Петербурге, я бы мог переговорить; ну, а писать письмо – это не водится между нами. Впрочем, г. Z такой прекраснейший человек, к которому не нужны рекомендации; если ваше дело право – ступайте смело, прямо… и вы увидите.
– Мое дело-с… ясно, как день (пословица, выдуманная не в Новгородской губернии и вообще не в этом краю: день в тот день, как почти во все прочие, был туманный). Вот, извольте видеть, в 1818 году умер у меня дядя… человек был солидный, известный… Ну, а духовную написал такую, что вот до сих пор процесс длится у меня с сестрами… Я не умею ясно изложить вам обстоятельства дела… позвольте мне прочесть последнюю апелляционную жалобу… Эй, Никитка, подай из кареты несессер!
– Сделайте одолжение, – сказал чиновник, несколько успокоившийся от кондукторской трубы, – он очень хорошо предвидел, что Никитка не успеет принести несессера, как их уже позовут… Так и случилось.
– Господа почтовой кареты и брика! – возвестил кондуктор.
– Идем, идем! – раздалось с трех мест. Чиновник поспешно вскочил и, сказавши «очень жаль!» помещику и «bon voyage, messieurs!» [135] остающимся, побежал карету, напевая Карлушу из «Булочной». Вероятно, разговор о хлебе напомнил ему эти куплеты, пением которых он засвидетельствовал о своих усердных посещениях Александринского театра.
135
«счастливого пути, господа!» (франц.). – Ред.
Не проехала почтовая карета версты, как Никитка подал помещику несессер.
– Ты бы, дурак, завтра принес, экой увалень! Вы не можете себе представить, сколько он во мне крови портит: дома пойдет, размазня, обедать… час жди; посылай другого в людскую, чтобы гнал оттуда осла. И что у него на уме, не понимаю? Сыт, одет, женил дурака в прошлом году – все не помогает. Ну, что ты надо мной сделал? Два часа копался?.. Долго ли взять да и принесть?.. Неси назад несессер.
– А вы и поверили этому фертику? – сказал господин в архалуке. – Все врет!.. Малый, спроси у моего человека рому к чаю.
– Дилижанс готов, – доложил кондуктор.
– Да мы-то, братец, не готовы, – возразил господин в архалуке.
– Помилуйте! На всякой станции теряем время.
– Что ты ко мне пристал? Видишь, никто не допил чая. Я оттого и не поехал в почтовой карете: не дадут ног распрямить.
– И я еще не кончил чай, – заметил помещик.
Купец, разумеется, тоже не кончил, но так как его никто не спрашивал, он ничего и не сказал, а обтер полотенцем рот, да и стал из большого чайника подливать кипяток в маленький.
В это время взошел ямщик, спрашивая:
– Кому шину варили?
– Мне, – отвечал я.
– Пожалуй, что готова, и лошадей закладам… да уж на чаек-то, барин: от кузницы как бежал – уморился, чтоб вашей-то милости поскорее сказать.
Я начал собираться, собрался и уехал прежде, нежели москвичи кончили чай.
Резкая противуположность пассажиров почтовой кареты с жителями дилижанса поневоле настроила меня на ряд летучих мыслей о Москве и о Петербурге. Говорить о сходствах и несходствах Москвы и Петербурга сделалось пошло, потому что об этом чрезвычайно много говорили умного; оно, сверх того, сделалось скучно, потому что еще более об этом говорили пошлого. А я все-таки имею смелость передать несколько заметок из целой вереницы их, занимавшей меня беспрерывно от Едрова до Торжка, где я так занялся котлетами, что на время забыл la grande question [136] .
136
великий вопрос (франц.). – Ред.
Как не быть различиям между Москвой и Петербургом? Разное происхождение,
137
первый любовник (франц.). – Ред.
К тому же, если с точки зрения различий легко указать резкие противуположности, то не надобно забывать, что много Москвы в Петербурге и что много Петербурга в Москве. Петербург не оставил Москвы в покое последние сто лет; у нее, кроме нескольких старых зданий, кроме исторических воспоминаний, ничего не осталось прежнего. С своей стороны, Москва и окольные ее губернии, переезжая в Петербург, привезли с собою самих себя, и отчего же им было вдруг утратить свою особность? Странная была бы национальность наша, если бы достаточно было проехать семьсот верст, чтоб сделаться другим человеком – иностранцем. Конечно, весь образ современной жизни, все удобства цивилизации: и великий Московский университет, и знаменитый Английский клуб, и дворянское собрание, и Тверской бульвар, и Кузнецкий мост – все это принадлежит не кошихинским временам, а влиянию петербургской эпохи. «Может быть, Москва без петербургского влияния развилась бы еще лучше». Может быть… так, как не токмо может быть, но весьма вероятно, если б царь Иван Васильевич вместо Казани взял Лиссабон, то в Португалии было бы теперь что-нибудь другое; только это ни к чему не ведет. Не то важно в истории, чего не было, а то, что было. А было то, что в последний век Москва состояла под влиянием Петербурга и сама многое доставляла ему; он вызвал наружу ее сильную производительность; беспрерывный обмен, беспрерывное сношение поддерживали живую связь обоих городов. В иных случаях перевезенное совершенно усвоивалось, в других особенности еще сильнее развились на иной почве, так что можно изучать Петербург в Москве и Москву в Петербурге.
От Петра I до Наполеона Москва жила тихо, незаметно; на Петербург она не косилась, особенно после первых неприятностей remue-m'enage [138] и негодующего удивления, что часть ее переехала на Неву-реку с Москвы-реки, что другая часть вместо красивой бороды показала голый подбородок, вместо русых волос – пудреные пукли. Случалось ей хмурить брови, обижаться всеми нововведениями, но соперничать ей в голову не приходило; она поняла, что время сильных преследований не только за употребление телятины, но даже табака прошло…
138
суматохи (франц.). – Ред.