Том 2. Статьи и фельетоны 1841–1846. Дневник

Герцен Александр Иванович

Dubia

Состав русского общества^*

Петербург – шляпа России и, разумеется, треугольная. Москва – сердце, испорченное аневризмою от беспрестанных воздыханий; провинция – туловище, просыпающееся после буйного похмелья с желанием почесать голову и спросонья принимающее шляпу за голову.

Клеветники говорят, что у этого животно-растения голова находится в Нерчинске.

I

Петербург бредит наукою, но не учится, как чиновник. У Петербурга душа на Западе, воображение на запятках у первой новизны, а голова в распоряжении у парижского парикмахера. В Петербурге просвещение заменено газовым освещением,

и в то же самое время в нем нет религии, а только одна веротерпимость. В Петербурге церкви – аренды попов и оселки, на которых пробуются таланты архитекторов. В будни звон к обедне – барабанный призыв к должностям; в праздник – повестка к визитам и ничегонеделанию. В Петербурге нравственную потребность составляют гауптвахты. Петропавловская крепость есть осьмой вселенский собор, где изменяются и образы мыслей и образы мыслителей. В день Петербург не принадлежит себе: это – труп, в форменном мундире, восседающий над финскими гранитами или без очей бегающий по финским гранитам. К вечеру Петербург, как сурок к весне, возвращает все свои отсутствующие способности, садится за преферанс, на выигрыш, и никогда не проигрывает, как чиновник. В ночь Петербург, улелеянный вином и покупными наслаждениями, спит всей своей массой до 9 часов утра. Вельможные развратники боятся оргий, как потери мест, и развратничают тайно, засыпая следы свои грудами золота. Они с 9 до 1-го часу пополудни занимают свой ум практическою философиею и этою золотою порою техническими орудиями копают могилы для своих приятелей и, по всем правилам дипломатической медицины, уложив их себе под ноги, воют о скоропостижно усопших, как наемные плакальщицы. Наконец, у Петербурга пять благоприобретенных добродетелей: он перед начальником – щенок: перед подчиненным – волк; с женщинами – евнух; перед искусством – раб и только перед рабом – господин.

II

Москва, вечно заботящаяся о недостатках своего незаконнорожденного сына – маркиза С.-Петербурга, только ждет железной дороги, чтобы лично удостовериться в этих нелепых слухах и умереть от ужаса на берегах Невы. В настоящее же время первопрестольная Москва занимается сплетнями, которые известны в Москве под фирмою очистительной критики. Далее, Москва под колокольный звон молится о прегрешениях русского мира, а за свои собственные накладывает на себя посты и, во всю длину их, изнуряется стерляжьею ухою на шампанском и чахнет за православною кулебякою с фаршированною осетриною. Потом, перед сварением пищи, смеется за повестями Гоголя, которые она выменяла на дураков, арапчонков и карлиц; потом, для сварения пищи, дремлет под диспуты отставных профессоров; потом просыпается для преферанса, чтобы проиграть и никогда не выигрывать, как свободная помещица.

III

Провинции и сплетничают и молятся по своим святцам; провинции не отрываются от науки жить для науки мыслить; провинции приезжают в Москву для распродажи спелых дочерей, а в Петербург – промотать лишние деньги или для повершения казусных дел, из-под козырька которых они видят только актеров на сцене, бронзу за стеклами магазинов и толкотню на Невском проспекте. Вследствие этого воззрения провинции делают только визиты по-петербургски, кушают по-московски, важничают по-азиатски, а пьют, спят и курят по вольности русского дворянства. Провинции думают только за преферансом и бранятся с своими партнерами за то, что они заставляют их думать.

IV

В России свободная наука еще не отделена от еретичества.

V

В литераторах видят людей чужой планеты.

VI

На художника смотрят, как на помпейский горшок; не знают, для какого он создан употребления.

VII

Русское купечество униженно ступает с гривны на рубль, с рубля на сотни, с сотен на тысячи и только приостанавливается на миллионах. Жизнь купеческая заключена в коммерции, как светильня в плошке; ум зарыт в барышах, словно орех-двойчатка в кожаной кисе. Благородные занятия – жирный стол, крепкий сон и парная баня; душевные потребности – преферанс, толкование снов и ворожба на кофейной

гуще; необузданные страсти – жирные лошади, такие же жены и золотые медали, которые покупают стотысячными пожертвованиями на богадельни; светобоязнь – наследственный недуг, от которого не лечат.

VIII

Мещанство ведет мелкие торги на крупные обманы и, еще не читая ничего, кроме надписей на кредитных билетах, уже лакомится преферансом и локчет сладкий раствор всех пороков, созданных теневою стороною просвещения.

IX

Крестьяне продают свои гигантские труды на медные деньги, которые тотчас же проматывают на воду, приправленную сомнительным спиртом.

Х

Монахи представляют своими особами жирных устриц, приросших к подножию монастырей и, на своем допотопном наречии, увещевают мирян обратиться на путь истинный; а народ, девять веков слушая эту проповедь, думает об истинном пути, как о пятом колесе в колеснице, и возит на всех четырех припасы для иноческой трапезы.

XI

Монахини занимают такое же положение в России, как гермафродиты в мире физическом.

XII

Чиновники – воплощенные ящики Пандоры, из которых, ХIV-классными отверстиями, выползают все гадости на Северную землю и, запирая народную деятельность, слепят воскресающие умы.

XIII

На Руси одни попы, холопы и нищие, ничего не делая, пожирают труды делателей и, в возмездие, возвращают проценты навозом, над разложением которого ровно три четверти столетия трудится в Петербурге Вольно-экономическое общество; и еще не решено, что для России полезнее: попы, холопы и нищие или навоз от попов, холопов и нищих.

XIV

Военная каста. У русского солдата одна воля – неволя; одна прогулка – побег; один ответ – спина, и одно убеждение – что жизнь его, как медная пуговица, не имеющая срока, принадлежит казне. Офицеры – боги Олимпа в первых веках после принятия христианской веры, когда статуи Юпитеров, Марсов и Аполлонов Бельведерских назывались болванами.

XV

Вот ревижские души России; но у нас есть женщины, и не без характера.

Первых четырех отделов, т. е. крестьянки, мещанки, купчихи и попадьи, – это самки, которые носят плотоядных детей и выкармливают плотоядных рабов.

На этом 30-миллионном рассаднике бронзируются женщины-аристократки, так характеристически прозванные хамократками. Это – жалкие недоростки в духовных началах и недоноски в физических оконечностях. Наши дамы в России – иностранки, в Западной Европе – чужеземки и только в Париже признаны под собственным именем орангутанок.

Париж, с бесчувствием хирурга, целое столетие под пыткою русского мороза, рядит наших дам, как мраморных статуй, в газ и блонды, отчего наши барыни гибнут тысячами, как осенние мухи; а наблюдательный Париж по числу безвременных могил определяет количество первоклассных дур в России.

В остальном наши дамы самоцветны, как суздальские гравюры. Они в литературных беседах – невежды; в ничтожных разговорах – умницы; в семействе – деспотки; в девичьей – тиранки; в спальне – тартюфки; в гостиной – кокетки; в будуаре – наложницы у первого случая; а в модных магазинах – служанки. Наши дамы в искусстве имеют понятие о батистовых цветах; в хозяйстве – о розгах, которыми очищаются падшие горничные; в изделиях – мастерицы приготовления оленьих рогов, которыми украшают головы своих комолых мужей. Дети этих автоматок – несчастные вешалки, на которых выставляются все модные покрои платья, и они же – созвездия неизбежного штата, составленного из телохранительниц-гувернанток и душегубителей-гувернеров. Это задний план. На авансцене – фаланга учителей, с профилями всей Европы и всех цветов шарлатанства. Потом эти же самые дети – суть новенькие альбомы с белыми страницами, в которые все эти вышеписанные гг. наставники пишут самые отвратительные фантазии, глупо-отступнические идеи и самые подлейшие пасквили на все, что носит на себе вид России. Заметьте, что эти маленькие щенки растут и делаются бульдогами, с правом грызть все, что носит на себе название русского.