Том 2. Въезд в Париж
Шрифт:
– А вот вам от меня! – прикалывает она Феде обезьянку.
– От вас… лучше бы самый простой цветочек! – вздыхает он.
– Вы недовольны?!.
Через минуту она выбирает крупнейшую голубую розу и прикалывает Феде к сердцу.
– Я безмерно счастлив!.. – говорит он восторженно.
Золотая стрела показывает половину седьмого. Вереница нарядных экипажей великого «вербного катанья» начинает понемногу взрываться. В толпе свободней, и видны люди, как шлепают. Но крики не слабеют. Ревут из последних сил. Много сил! от весеннего
– Ах, надо ко всенощной!.. – спохватывается Нина. – Вербу обещала маме!..
– Ну… еще, немножко!., умоляю вас!..
Стайки гимназистов трещат в уши трещотками, «языками», выпаливают бомбочками с конфетти, тычут орущих свинок. Чаще летят шары. По всему небу тает клюковками и голубыми бусинками. Много прижалось их в складках по куполам Благовещенского.
– А-а-а-а!!! На-ши!.. Встреча, гимназисты.
– «Ах ты, Федя… съел медведя!..»
Негодяй Калгашкин, живорыбник, болван-верзила. Расходятся, обменявшись колкостями. Нина ведет себя прямо непозволительно: вся изломалась, покатывается, как в истерике. Давится даже:
– Ойй… х-а-ха-ха… «Федя… съел ме… медведя!..» Как это некультурно!
– Глупая пошлость, а вы… рады?!. – говорит резко Федя. Она взглядывает на него сквозь слезы, розовая вся, хочет
что-то сказать – и прыскает, перегибаясь чуть ли не до колен, роняя косы. Ужасно!.. Высокий, плотный, в бобровом воротнике, в цилиндре, сося сигару, приостанавливается и смотрит сверху на ее плечики и косы, на ее совсем детский туго обтянутый белый проборчик на затылке и позволяет себе сказать совсем незнакомой приличной девушке:
– Ах, какая чудесная девчушка! Федя вытягивается и кричит нахалу:
– Прошу без замечаний!..
– То-то-то-то-то-то!.. – передразнивает его наглец, окидывая с фуражки и до калош нагло-развратным взглядом, – сальный альфонс, конечно! – и повторяет настойчиво: – Милю-синькая девчурочка!..
Подчмокивает даже!
Федя готов закричать – нахал! – но взлетает перед глазами клетка и его оглушает рев:
– Па-следний чиж! па-следний чиж!.. Ку-пите чижа-секлетаря!
Заметно тише. Совсюду – благовест. Слабый багрянец на куполах, с заката, не отстает сопливый, выклянчивает купить последний коробок спиц.
– Жлайте… Мсим Го-рькова… последнего продам!.. Пьяный, чуть на ногах, верзила в загнутом фартуке, весь
в цветочках, обезьянках и бабочках, с «летучею колбасой» на картузе – султаном, разглядывает опустившегося на дно синего «морского жителя» в трубочке, яростно нажимает на пленочку – и с маху расшибает об мостовую.
– Взять!.. – пальцем городовому пристав.
– Вваше… благородие!., да ведь… сдох ведь!!.
Федя с Ниной уже в Воскресенских воротах. Идут молча.
– Погодите… – трогает за рукав Нина, берет свою розовую обезьянку и прикалывает на
– Храни ее всегда! – шепчет она значительно.
Какой золотистый вечер! Какие чудесные «монашки», курятся рубиновыми головками и по-неземному пахнут! Какие золотистые яблочки плещутся в новеньких золотистых шайках! До чего румяны и вкусны «грешники» на лотке, и какое чудно-зеленое масло льется сонною струйкой в сероноздрис-тые их надрезы!.. Обоим хочется «грешников» – и не могут сказать об этом. Хочется и яблоков моченых. Вспоминают оба кисловатую, сочную мякоть их и розоватые зернышки в глубине, которые разгрызать так вкусно!
В остром, с навозцем, воздухе – холодок. Мелкие лужицы подергивает морщинками. Под ногами шершавей стало: морозит в ветре.
– Ниночка… – говорит Федя нежно, вдыхая необыкновенный, напитанный счастьем воздух. – Хотите… моченых яблоков?..
– Н-нет… – кокетливо говорит она, встряхивая косами. – Знаете, лучше… пирожков с яблоками!..
– Верно! – радостно говорит он, тревожно щупая портмоне. – Сейчас по Тверской, в начале… Чуев будет!
Страшно хочется есть обоим.
Почти бегут, сжимая друг другу пальцы.
У Чуева не протолкаться. Столики заняты. Но можно стоя, гораздо интересней. Стесняясь, обжигаясь, радостные, они глотают пухлые пирожки, роняя яблочную кашицу себе на грудь, на плюшевую даму за столиком, на подбородок, обсасывая украдкой пальцы…
Идут уже под ручку, Александровским садом, в сумерках. Присаживаются, болтают. Много таких же, – и все одни. Над ними уже звезды. Поверху пробегает ветром, свистит и шуршит ветвями. Звезды горят, мигают. Синяя ночь, весенняя.
На Каменном мосту черно народом: лед пошел! Стоят у чугунной решетки, смотрят. Шипит белая каша, пенится, прет-идет. Прижимает он ее руку, и у обоих кружится голова.
– Смотри!., смотрите, едем!.. Федя!., едем!! – радостно вскрикивает Нина, сжимая его руку.
Едет и едет мост, а река недвижна. Их уносит неслышно, плавно, а всё – стоит! Навстречу ветер, веселый, бойкий, – только держи фуражку. Едут, а всё – на месте. Направо, впереди, – смутная, под мутно-золотым шлемом, громада Христа Спасителя. Едут, а он – на месте! И он с ними? И весь притихший народ, и невидные, где-то там, Воробьевы горы, и позади – Кремль, туманный, и вся Москва, и звезды в дочерна-синем небе… Все подвигается тихо, плавно, – куда?..
Радостные, немые, они отдаются вместе этому дивному, уносящему их течению…
Идут молча. Пора. На углу надо расставаться.
– Нина, вы у Успенья говеете?..
– Да, конечно… А вы?..
– Я… Пожалуй, и я тоже!..
– У нас скоро служат, батюшка старенький…
Рук все не выпускают.
– Ах, идти… Скажу, что была… в Казанском соборе? Только вот… голубки-то?.. Подруга подарила!..
Оба тянутся за руки, смеются тихо.
– Ну… ухожу? – первая говорит Нина и, встряхивая, вырывает руку.