Том 23. Её величество Любовь

Чарская Лидия Алексеевна

— Час тому назад из штаба дивизии адъютант прикатил на автомобиле. Прошел к командиру. Что-то будет дальше? — вставил штаб-ротмистр князь Гудимов.

— Однако это становится интересным, господа! Может быть, дадут новые инструкции? А то сил нет бездействовать дальше и только слушать эту дурацкую музыку, — горячился Громов.

— Терпение! — усмехнулся Гудимов. — Терпение! Ведь здесь не петроградские салоны, и неприятеля разбить — это вам не за барышнями ухаживать в гостиной. Тут горячкой ничего не возьмешь, Малюточка!

"Малюточка" весь нахохлился

от этих слов, как молодой петушок.

— Господин штаб-ротмистр, я, кажется, не дал повода думать о себе, как о салонном шаркуне, негодном ни для чего другого.

— О, нет, Боже сохрани! — отвечал князь. — И мне жаль, если вы именно так поняли меня, голубчик. Вы — храбрец и герой, не раз уже доказали это на деле и, несмотря на молодость, успели зарекомендовать себя в боях с самой лучшей стороны. И сам я ничего большего не прошу у судьбы, как того, чтобы мой Володька (вы ведь знаете моего мальчугана?) сделался когда-нибудь впоследствии хоть отчасти похожим на вас, — совершенно серьезно заключил ротмистр.

— Благодарю за лестное мнение, Василий Павлович! — и Малюточка, как прозвали за юный возраст корнета Громова товарищи-однополчане, покраснел теперь уже совсем по иной причине.

Его тонкие пальцы незаметно погладили пушок над верхней губой, отдаленный намек на будущие усы.

В эту минуту к находившимся в столовой офицерам присоединился еще один. Его узкие глаза искрились. Он махал зажатыми в пальцах несколькими конвертами и возбужденно кричал:

— Письма, господа, письма! Фон Дюн, тебе… Князинька, и тебе тоже имеется, и тебе, Толя, есть тоже. А Громову открытка с хорошенькой женщиной. Берегись, Малюточка! Пропадешь без боя, если будешь продолжать в этом роде.

— Давай, давай сюда, нечего уж!

Анатолий первый бросился к Луговскому и почти вырвал у него из рук конверт.

Знакомый, быстрый, неровный почерк. О, милые каракульки, милая небрежная манера писать! Но какое короткое письмо! Что это значит?

Он быстро пробежал строки и замер от радости, словно в нежные объятья заключившей сердце.

— Никс, пойди сюда, пойди сюда, Николай!

— Ну, что такое? Что у тебя сейчас за глупая, за счастливая рожа!

— Может быть… я не знаю. Да, да, я счастлив, Никс. Пойми: она здесь и любит меня!

— Где здесь? Ты, кажется, бредишь, миленький!

— Брось свой юмор, Луговской! Друг мой, она здесь — понимаешь? — всего в каких-нибудь двадцати верстах отсюда, и ждет меня… И просит увидеться… Только на минутку… И я поеду, Никс, конечно, поеду. Мы все равно бездействуем, стоим на месте и раньше завтрашнего утра не двинемся вперед. А к утру задолго до восхода буду уже здесь. Моя Коринна домчит меня в два часа туда и обратно. Да говори же, отвечай и посоветуй мне что-нибудь, Николай!

Луговской улыбнулся.

— Вот чудачище, право! Да что мне еще советовать тебе, когда ты все сам уже решил и помимо моих советов?

— Да, ты прав, Никс. Конечно, решил и теперь бегу просить командира о двухчасовой отлучке.

— Ну, вот видишь!

— Послушай, Николай: ведь это — счастье? Да?

— По-видимому, так,

хотя я и не знаю, что привело тебя в такое состояние.

— Она любит меня… Пойми, пойми, Никс! Я теперь готов буду горы сдвинуть с места, — и Анатолий так сжал Луговского, что тот чуть не вскрикнул.

— Сумасшедший, пусти!.. Гора я тебе, что ли? Их и сдвигай, коли охота, а я не мешаю, меня оставь.

Анатолий только махнул рукой и отошел сторону. Здесь он тщательно разгладил смявшуюся бумажку и принялся читать письмо вторично.

"Я не могу больше молчать, маленький Толя! — стояло в неровно набросанных строках. — Думайте обо мне, что хотите, но я должна видеть Вас, сказать Вам. Я приехала сюда с транспортом белья и теплых вещей и сейчас нахожусь только в двадцати верстах от Ваших позиций. Дальше меня не пустят. Приходится вызвать Вас сюда. Сделайте все возможное, чтобы прискакать хоть на минуту. Я должна сказать Вам, глядя в глаза честно и прямо, что я люблю Вас, маленький Толя, что я — Ваша. Зина".

Глава 7

Давно отпили чай, съели все, что можно было съесть на бивуаке, и кто как мог и где мог стали устраиваться на ночь. Во дворе фольварка окопались солдаты. В глубоких рвах прятались они от неприятельских снарядов вместе с лошадьми. Это было много безопаснее, нежели оставаться в доме, куда главным образом и метили австрийцы. Короткие осенние сумерки быстро переходили в ночь. Но и ночью здесь было светло, как днем, от пылающего гигантским костром селения.

— Господа, немыслимо больше оставаться в доме, — сурово произнес фон Дюн, когда новый снаряд с грохотом и воем разорвался позади окопов, обдавая людей его эскадрона осколками и землей.

Кого-то задело таким осколком, и он со стоном опустился на траву; другой как лежал, так и остался лежать, приникнув лицом к земле.

— Готов… еще один… И Бог знает, скольких они перебьют еще, пока не скомандуют нам в атаку! — чуть слышно прошептал, незаметно крестясь, юный Громов.

— Командир, господа, сам командир идет. Авось что-нибудь новенькое услышим, — произнес князь Гудимов.

Действительно, своей кавалерийской походкой с развальцем приближался командир части. За ним следовал адъютант-кавказец с горячими и печальными глазами. Высокий генерал с моложавым лицом быстро шагал вдоль линии окопов, негромко здороваясь с солдатами и не обращая внимания на ложившиеся кругом снаряды. Солдаты также негромко, но радостно отвечали на приветствие. Командира любили за «человечность» и беззаветную храбрость. Офицеры окружили начальника и двигались за ним.

— Что, господа, неважная позиция? Гм… гм… приходится переносить неприятности. Получены инструкции, господа. Завтра поздравляю с наступлением. Но прежде необходимо вызвать охотников, чтобы взорвать мост, дабы пресечь им путь.