Том 23. Её величество Любовь
Шрифт:
— Сестрица, испить бы! — слышит она хриплый голос с ближайшей койки, и землистое лицо раненого с трудом поворачивается в ее сторону.
— Лежи, лежи, голубчик Захаров, я подойду. Что, разве опять хуже стало?
— Дюже худо, сестрица.
— Может, вспрыснуть тебе еще? Доктор разрешил… Помнишь, как давеча? Ведь тебе давеча после морфия полегчало?
— Так точно, полегчало малость. Вспрысни, сестрица, коли милость такая будет.
Китти твердою рукою берет шприц из кипятильника, что шумит на столе, и наклоняется к раненому. А в усталой от бессонных ночей и непрерывной работы голове медленно ползет тяжелая мыслъ: "Ведь
Вспрыснув морфий, она спешит к другому раненому. У этого почти безостановочно кровоточит рана. Надо переменить повязку, перебинтовать. Молоденький доброволец, которому час назад ампутировали ногу, пораженную гангреной, мечется в жару, бредит:
— Они идут. Они заходят с правого фланга… наперерез… наперерез. Если выбить тех, из той рощицы у реки… у нас откроется путь соединения с нашими.
"Бедный юноша! Какие жуткие кошмары терзают его сейчас!" — думает Китти, склоняется над раненым и бережно накладывает пузырь со льдом на его голову.
А рядом с юношею, странно вытянувшись и пристально глядя куда-то вдаль, лежит еще один. Этот тих и важен, не стонет и не бредит больше. Этому уже не нужно ничего — ни морфия, ни льда. Китти наклоняется над ним, считает пульс, слушает сердце и закрывает ему глаза. Потом она зовет санитаров. Умершего надо вынести. Его места ждут десятки живых там, в коридоре, за которых она будет бороться.
Нынче умерло в ночь несколько человек, и ей казалось, что она сама умирает вместе с ними. Особенно запомнился один. У него была пробита грудь, прострелено легкое, и он выплевывал его вместе с кровью. Он был в полном сознании до последней минуты и, когда умирал, все рассказывал о жене и ребятишках или беспокоился, что не успел вынести казенный чайник из пылавшего дома.
— Как же так, сестричка? Велено было вперед, а старые позиции «он» из своих орудий вразнос, значит… Я впопыхах и забыл чайник. Ведь вот незадача-то. Казенное ведь добро, денег стоит, — вместе с хрипом и свистом доносились до ушей Китти.
Потом умирающий мечтал о возвращении в деревню, о встрече с женою и ребятишками и только за несколько минут до рокового конца понял, что все кончено, что смерть неизбежна. А когда понял, то заплакал горько и неутешно, как обиженное дитя.
Но горевать у Китти не было времени — звали другие раненые, другие умирающие. Сестры были наперечет. Все выбивались из сил. Работали без отдыха, и все же не хватало рук. Подвозили все новые и новые транспорты раненых, не было времени поесть.
— Сестра, на вас лица нет. Выйдите хоть на минуту на воздух, а то свалитесь. Или хоть у форточки постойте в коридоре, освежитесь немного, — озабоченно говорит старшая сестра.
— Ничего, Анна Николаевна, не беспокойтесь, это пройдет. Это от хлороформа. Я слишком низко наклонялась над оперируемым и наглоталась наркоза. До сих пор не могу привыкнуть к этому запаху, — словно оправдываясь, отвечает Китти.
— Ступайте, ступайте скорее! — уже не допускающим возражений тоном приказывает заведующая.
Китти выходит из операционной, где острый запах крови и сладковатый наркоз перемешались между собою, где все время пред
Она идет пошатываясь, как пьяная, в коридор, где то и дело проносят санитары носилки с ранеными. Стоя под форточкой, девушка глотает осенний воздух. Когда же конец этой войне?
— Сестрица, вас просят вниз на минуточку, потрудитесь спуститься, — как сквозь сон, доносится до Китти голос санитара.
Или она действительно спала здесь, стоя под окном?
Пред нею стоит санитар в закапанном кровью переднике.
— К вам пришли, сестрица. Ведь вы барышня Бонч-Старнаковская будете, сестрица?
— Да, я. Но кто же это может быть, однако?
Китти спускается по лазаретной лестнице вниз.
Просто, но изящно одетая женщина в маленькой дорожной шляпе под вуалеткой быстро поднимается со стула и идет ей навстречу.
— Зина, ты? — изумленно восклицает Китти. — Какими судьбами?
Та с тихим смехом обнимает двоюродную сестру.
— Не ожидала? Хорош сюрприз, не правда ли? Ради Бога, не пугайся и не волнуйся только! Тетя Соня жива и относительно здорова. Муся и Варя оказались незаменимыми сиделками после тебя. Одна Верочка куксится, но и это в порядке вещей. Все они здоровы, целуют тебя и кланяются. Дядя был у нас день всего. Он привозил доктора и снова настаивал на том, чтобы все мы выбирались из Отрадного. Ходят какие-то темные слухи, что будто… Но все это — вздор, конечно, туда не посмеют прийти, это немыслимо. Да и потом в сущности, если и придут, то ведь не съедят же они нас? Впрочем, теперь, хочешь не хочешь, а все равно не выбраться из Отрадного: тетю немыслимо везти. Попробовали было — сделался такой припадок, как стали выводить из дома, что до сих пор ее вопль стоит у меня в ушах. Естественно, пришлось покориться.
— Ну, а ты-то, Зина, как попала сюда?
— Да как нельзя проще!.. Ты знаешь нашу организацию по снабжению теплыми вещами защитников родины? Так вот выпросила я у председательницы, как особой милости, разрешения прокатиться с транспортом этих самых теплых вещей на передовые позиции, а по дороге заехала сюда — адрес ведь ты свой прислала в открытке — повидаться с тобой, душка моя. Но ты как будто и не рада мне, злая Китти?
— Нет, нет… рада, конечно… Но это — все?
— Как все?
— Ты только за тем и приехала сюда, в Галицию, чтобы доставить на передовые позиции эти теплые вещи? Правда?
— Я никогда не лгу и терпеть не могу вилянья, — говорит Зина, опуская под пристальным взглядом кузины глаза (хорошо еще, что густая вуалетка так удачно скрывает выступившие слезинки), и вдруг, неожиданно припав к плечу Китти, она плачет.
— Зина, милая, родная, что с тобою?
Личико Китти полно сейчас тревоги. Ее худенькие руки с нежностью обвивают плечи двоюродной сестры. Она начинает догадываться о причине слез, таких неожиданных и неуместных в этой всегда жизнерадостной и задорно-обаятельной Зине. И нежная ласка и отдаленный намек на маленькую, слабую радость зажигаются где-то в самой глубине исстрадавшихся глаз Китти.