Том 23. Её величество Любовь
Шрифт:
— А теперь марш обратно! Живо! — командует Анатолий.
— Скорее, скорее! — откуда-то с берега слышится приглушенный голос Бориса.
Опять резко — уже двоекратный — крик филина прорезает тишину. Это оставшийся при лошадях Никитин дает знать, что успел проскакать объездом и ждет их со стороны поселка.
Теперь, уже не соблюдая прежней осторожности, Анатолий и Сережкин несутся от обреченной на гибель громады моста.
К ним присоединяются вынырнувшие из мрака Вавилов и Борис.
— Справились с обоими: накинули веревки на шею — и не всрикнули даже, — докладывает на бегу первый.
— Молодцы! — начинает Анатолий…
Он
Словно внезапно проснувшись, грохочут ему в ответ неприятельские пушки. И тотчас же вслед за этим сноп австрийского прожектора освещает поле, лес, русские позиции и фольварк, и крошечную группу людей, несущуюся стрелой от места взрыва.
Полуэскадрон мадьяр вылетает с австрийских позиций и несется вдогонку за этой горстью смельчаков.
— Ну, Коринна, не выдавай, милая! — шепчет Анатолий лошади.
Шпоры вонзаются в крутые бока красавицы кобылы, и она с налившимися кровью глазами, вся натянувшаяся, как стрела, летит вперед.
Целый град пуль послан вдогонку беглецам. Мадьяры стреляют на скаку, не целясь, и орут что-то (что именно — не разобрать: не то «виват», не то "сдавайтесь").
— Недолет, — выкрикивает Анатолий и все поддает шпорами Коринну. — Перелет, — торжествующе вскрикивает он, когда разрывается далеко впереди граната.
Но вдруг Бонч-Старнаковский смолкает.
Коринна, дрогнув задними ногами, подскакивает вверх и тяжело валится набок. В тот же миг страшный толчок заставляет Анатолия податься вперед, перелететь через голову окровавленной лошади и распластаться навзничь в пяти шагах от нее. Точно темная, непроницаемая завеса задергивается в ту же минуту над его головою.
— Стой, братцы, корнета убили! — И Мансуров удерживает своего коня.
Группа всадников останавливается.
Пренебрегая падающими вокруг снарядами, Борис Александрович быстро подбегает к упавшему.
— Жив, кажется, жив, — говорит он, наклоняясь над беспомощно распростертым телом.
Легкий стон подтверждает его слова.
— Братцы, не выдавай своего начальника! — говорит Мансуров. — Давайте мне раненого, я доставлю его на наши позиции.
Солдаты осторожно поднимают окровавленное тело и молча передают его на руки Бориса. Мансуров обвивает одной рукой плечо раненого, другою натягивает поводья.
— Вперед! — командует Вавилов, заменивший сраженного начальника. — Они уже совсем близко, спасайся, братцы!
— А мост все-таки взорван! Слава Тебе, Господи! — слышен голос Анатолия. — И теперь им уже некуда будет отступать.
И Борис Александрович видит, как слабо трепещет рука раненого, делая усилие перекреститься.
Снова вечер, мокрый, дождливый, осенний. Снова в большой столовой Отрадного ярко светит электрическая лампа и четыре женщины сидят за столом. Впрочем, сидят только трое над остывшими чашками чая, четвертая же ходит из угла в угол по комнате. Муся и Варюша тесно прижались друг к другу, и в глазах у обеих явное смятение. Маргарита Федоровна трясущимися руками перетирает чашки. Вера шагает крупными шагами от окна к печке и обратно.
А за окном мрак. Дождливая октябрьская ночь, жуткая своей чернотою; однообразно и гулко шлепают капли дождя по крыше дома; глухо, угрожающе воет ветер.
В этот хаос звуков неожиданно врываются новые — тихие и певучие звуки флейты. Они несутся из флигеля, почти примыкающего к господскому дому. Это новый управляющий, заменивший отрешенного от должности Августа Карловича, каждый вечер услаждает себя игрою на флейте.
Девушки молчат. Муся машинально постукивает ложечкой по блюдцу и думает о Борисе. Зина написала им с дороги, что встретила его, что он думает поступить в действующую армию. Куда, в какой полк — не спросила. Ну, что же, пускай! Теперь ничто уже не испугает и не удивит Мусю. Убьют, не убьют — все равно: ее любовь останется одинаковой как к мертвому, так и к живому. А что касается его самого, то, раз душу его убила Китти, разве смерть — не лучшее, чего он может желать? А где-то теперь сама Китти? По-прежнему во Львове сестрой или пробралась дальше? Где Тольчик, всеобщий любимец? Как давно нет известий о них! И Зина не возвращается. Неужели нельзя получать известий потому только, что «они» идут «сюда»? И неужели правда, идут к Ивангороду и к Варшаве? Как близко! А уехать нельзя: маме опять хуже. Теперь у нее ежедневно повторяются припадки, болезнь прогрессирует. Начался отек ног. Если ее тронуть с места, она умрет в дороге. А без нее ни Муся, ни Вера не решатся ехать. Впрочем, Вера говорит, что и незачем ехать, что немцы — не варвары, что с женщинами они не воюют, а держат себя рыцарями, и что если и явятся сюда, то не причинят им ни малейшего беспокойства. Хороши рыцари! А что они сделали с Льежем, Брюсселем, Лувеном?
Муся при одном этом воспоминании роняет ложечку на пол.
— Ах, Господи, вот напугала-то! — вскрикивает Маргарита Федоровна.
— А вы думали, немцы? — пытается пошутить девочка.
— Типун вам на язык, Мария Владимировна! Эдакий ужас, подумать надо, сказали! Да я о них, зверях этаких, и думать-то боюсь, а вы еще пугаете! — восклицает хохлушка.
— И очень глупо делаете, что боитесь, Маргоша, — неожиданно говорит Вера. — Бояться, в сотый раз повторяю, вам нечего. Немцы — культурные люди, а не дикари, и никого не съедят.
— А как же в газетах-то… Ведь сами об ужасах читали…
— Врут ваши газеты, вздор пишут, раздувают все! — резко восклицает Вера. — А вот доведись немцам прийти сюда…
— Чур вас! Что еще выдумаете! — замахала на нее руками Маргарита.
— Так сами увидите, — не слушая ее, продолжает Вера. — Смешно и глупо бояться европейскую, просвещенную нацию, как каких-то краснокожих дикарей.
— Они хуже дикарей, Верочка, хуже! — звенит натянутый, как струна, голосок Муси.
— Не говори глупостей! — строго обрывает ее сестра. — Разве Рудольф — дикарь? Самый обыкновенный молодой человек, каким дай Бог быть каждому русскому из тех же представителей нашей jeunesse doree (золотой молодежи.) А Август Карлович что за милейший старик!
— То-то и видно, что милейший, — капризно надувая губки, продолжает Муся, — то-то и видно, если этих милейших людей папа за порог дома выгнал!
Смуглое лицо Веры заливается густой краской.
— Молчи и не рассуждай о том, чего не понимаешь! — строго говорит она младшей сестре. — А сейчас советую тебе идти спать. Это будет по крайней мере самое лучшее — поменьше глупостей говорить будешь.
— Остроумное решение, нечего сказать! — ворчит себе под нос девочка.
— Пойдем, Мусик, право! — ласково уговаривает подругу Варюша.