Том 3. Грабители морей. Парии человечества. Питкернское преступление (с илл.)
Шрифт:
— Нет, но он ужасно похож на одного англичанина, которого мы имели случай видеть несколько лет тому назад… До того похож, что просто одно лицо…
— Действительно, я заметил, что при виде Седжвика вы как будто пришли в волнение.
— Это верно: поразительное сходство вашего бухгалтера с тем англичанином разом напомнило нам все перипетии одной темной, таинственной драмы, ключ к которой нам с братом до сих пор не удалось отыскать.
При этих словах моряка глаза у Надода загорелись, как у тигра, готового броситься на добычу.
— Мы
— И вы подумали, — отвечал Ингольф, — что нашли здесь одно из действующих лиц этого приключения?
— О нет! Тот человек, которого нам напомнил ваш бухгалтер, участвовал в драме лишь как бессознательное орудие… Истинных же виновников мы поклялись отыскать и наказать…
— Если только они дадут тебе время! — произнес Красноглазый.
Молодой человек взглянул на люк, где перед тем видел голову лже-Седжвика, но тот уже исчез. Тогда он машинально перевел глаза на Надода и даже вздрогнул, когда увидал, какой страшной ненавистью было искажено лицо Красноглазого. У молодого человека невольно сжалось сердце от какого-то дурного предчувствия. Но это было лишь мимолетным ощущением: Надод заметил, какое впечатление он производит, пересилил себя и, обратясь к Ингольфу, объявил, что завтракать не пойдет, так как чувствует себя нехорошо.
— У меня сделался такой сильный припадок невралгии, — сказал он, — что я просто не могу выносить…
Эти слова разом переменили направление мыслей у молодых людей. В самом деле, какое значение мог иметь для них этот незнакомый урод, которого они даже никогда не видали? Впрочем, им обоим все-таки захотелось как можно скорее уехать с этого странного корабля. Странным же он казался для них по многим мелочам, которых всякий не-моряк даже бы и не заметил. Так, между прочим, им бросалась в глаза какая-то неуловимая фамильярность между офицерами и матросами, совершенно нетерпимая на военном корабле.
Молодой человек постарше сделал знак брату. Тот понял, что нужно поскорее кончить завтрак. Съев несколько бутербродов и выпив по стакану портера, молодые люди стали прощаться с капитаном, против которого у них зародилось смутное подозрение.
— Не смею вас задерживать, господа, — говорил, провожая гостей, Ингольф. — После такой беспокойной ночи вам следует отдохнуть, да и ваши друзья, по всей вероятности, беспокоятся о вас.
— Это верно, капитан, — согласился с ним старший брат, — и хотя мы вообще совершаем продолжительные поездки по морю, но на этот раз обещали отцу скоро вернуться, и он теперь в полном убеждении, что мы отправились лишь на небольшую прогулку по Розольфскому фиорду.
Надод стоял в стороне, по-видимому, все еще чувствуя страшную боль, но это было с его стороны одно притворство. На самом же деле он внимательно прислушивался к разговору, из которого не пропустил ни одного слова.
— Розольфский фиорд! — прошептал он. — Неужели этот дурак Ингольф не догадается спросить, как их зовут?
Как бы отвечая на эту мысль, капитан Вельзевул, к величайшей радости Надода, сказал, обращаясь к молодым морякам:
— Надеюсь, мы не расстанемся, не познакомившись как следует?
И прибавил, раскланиваясь:
— Капитан второго ранга шведского флота Эйстен.
Молодые люди вежливо ответили на поклон, и старший из них ответил:
— Моего брата зовут Олаф, а меня — Эдмунд. Мы — сыновья наследного герцога Норландского. Если вы не торопитесь выйти в море, то мы будем очень рады…
Молодой человек вдруг умолк, услыхав страшный крик Надода — крик не то дикой радости, не то нестерпимой боли. Очевидно, впрочем, то был крик боли, потому что Надод, изнемогая от страданий, пошатываясь, направился по палубе в свою каюту.
Затворив за собой дверь, он с торжествующим видом поднял свою огромную голову и, убежденный, что его никто не может услыхать, вскричал:
— Сыновья герцога Норландского! Да, это они: моя ненависть почуяла их и узнала… А я-то боялся, что отец отправит их на службу к русскому двору!.. Какое счастье, что они не сказали своего родового имени! Ведь этот дурак Ингольф со своими рыцарскими чувствами никогда бы не согласился помогать мне против них… О, Харальд Бьёрн, я не только тебя разорю, я отниму у тебя то, чем ты всего более дорожишь… Ты не сжалился надо мной, когда моя мать умоляла тебя со слезами… Для тебя у меня тоже не будет сострадания… Долго ждал я этого желанного мига. Когда я работал под кнутом в мрачных казематах Эльсинора, меня удерживала от самоубийства лишь надежда рано или поздно отомстить тебе, Харальд Бьёрн, исцелиться твоими страданиями, насытиться твоим отчаянием… Этой надеждой я только и жил… О, что за радостный день!.. Нет лучше, нет сладостнее музыки, как рыдание и вопль побежденного врага!..
Надод был в эту минуту так отвратителен, как никогда. Волосы у него на голове поднялись дыбом, как шерсть у ощетинившегося зверя, ужасный кровавый глаз дико вращался в своей орбите… Это был не человек, а какое-то чудовище, какое-то адское страшилище.
Злодея просто душила лютая ненависть, гангреной разъевшая его сердце.
VI
ВО ВРЕМЯ ЭТОЙ ДИКОЙ СЦЕНЫ В КАЮТЕ другая еще более волнующая сцена происходила на палубе.
Молодой человек, назвавший себя Эдмундом, докончил свою прерванную Надодом фразу, пригласив Ингольфа, если у того есть время, посетить фиорд Розольфсе и его живописные окрестности.
— Мы будем очень рады видеть вас у себя в гостях, — прибавил он. — Мы можем поохотиться вместе на оленя, медведя и волка на обширных норландских равнинах. Ведь вы наш товарищ, потому что мы тоже моряки.