Том 3. Менестрель. Поэмы

Северянин Игорь Васильевич

Поэза доказательства

Все то, что раньше было б диким, Теперь естественно вполне: Стать пред решением великим — Быть иль не быть — пришлось и мне. Но так как дух «не быть» не может, И так как я — певучий дух, Отныне выбор не тревожит: «Быть» выбрал из решений двух.

Эфемериды

Он лежал, весь огипсен, Забинтован лежал, И в руке его Ибсен Возмущенно дрожал… Где же гордая личность? Где же ego его? Человека отличность От иного всего? Неужели все бренно? Неужели все прах? И его постепенно Стал охватывать страх. Пред окном лыжебежец Эфемерил свой круг… И великий норвежец Выпал на пол из рук.

Люди ли вы?…

Жизнь

догорает… Мир умирает… Небо карает грешных людей. Бог собирает и отбирает Правых от грешных, Бог — Чародей. Всюду ворчанье, всюду кричанье, Всюду рычанье, — люди ли вы? Но в отвечанье слышно молчанье: Люди — как тигры! люди — как львы! Все друг на друга: с севера, с юга, Друг и подруга — все против всех! Нет в них испуга, в голосе — вьюга, В сердце преступность, в помыслах грех… Полно вам, будет! Бог вас рассудит, Бог вас очудит! Клекот орла Мертвых пробудит, грешников сгрудит, Верить понудит: смерть умерла!

Молитва Мирре

Тяжко видеть гибель мира, Ощущать ее. Страждет сердце, друг мой Мирра, Бедное мое. Все так жалко, так ничтожно… День угрозней дня… Дорогая, если можно, Поддержи меня. В этой яви только злоба, — Радость лишь во сне… Дорогая, встань из гроба И приди ко мне. Безнадежно! Жутко! пусто! В днях не видно дней… Гибнет, чувствую, искусство, Что всего больней. Гибель мира для поэта Ведь не так страшна, Как искусства гибель. Это Ты поймешь одна. Ты, родная, ты, благая, Как прекрасен рай, Дай мне веру, дорогая, И надежду дай. Эти вопли сердца, Мирра, Это не слова… Ты, умершая для мира, Для меня жива!..

II. Снежинки Польши

Поэза моих наблюдений

Я наблюдал, как день за днем Грубела жизнь, и вот огрубла. Мир едет к цели порожнем, Свои идеи спрятав в дупла. Я наблюдал — давно! давно! За странным тяготеньем к хамству Как те, кому судьбой дано Уменье мыслить, льнут к бедламству. Я наблюдал, как человек Весь стервенеет без закона, Как ловит слабых и калек Пасть легендарного дракона. Я наблюдал, — во всем, везде, — Восторги перед силой грубой, И как воскрылия к звезде Задерживались тяжкой шубой… Я наблюдал, как вечный зверь Младенца грыз, прокравшись в ясли… Зверели люди, и теперь В их душах светочи погасли. Чего ж ты ждешь, пророк, Илья? Греми из всех своих орудий! Не люди — люди, или я — Не человек, раз люди — люди!..

Стеклянная дверь

Дверь на балконе была из стекол Квадратиками трех цветов. И сквозь нее мне казался сокол, На фоне моря и кустов, Трехцветным: желтым, алым, синим. Но тут мы сокола покинем: Центр тяжести совсем не в нем… Когда февральским златоднем Простаивала я у двери Балкона час, по крайней мере, Смотря на море чрез квадрат То желтый, то иной, — мой взгляд Блаженствовал; подумать только, Оттенков в море было столько! Когда мой милый приходил, Смотрела я в квадратик алый, — И друг болезненный, усталый, Окровянев, вампиром был. А если я смотрела в синь Стеклянную, мертвел любимый, И предо мною плыли дымы, И я шептала: «Призрак, сгинь…» Но всех страшнее желтый цвет: Мой друг проникнут был изменой… Себя я истерзала сменой Цветов. Так создан белый свет, Что только в белом освещенье Лицо приводит в восхищенье…

Поэза причины бодрости

Теперь в поразительной смене Контрастных событий живешь. Голодные ужасы в Вене Бросают нас в холод и дрожь. А то, что от нас на востоке, Почти не подвластно уму, Но веришь в какие-то строки, Не зная и сам почему. Над жизнью склонясь, как над урной, Еще не ослабнул душой: В республике миниатюрной Налажен порядок большой. Пускай мы в надеждах разбиты И сброшены в бездну с горы — Мы сыты, мы — главное — сыты, И значит — для веры бодры. Мы верим — не можем не верить! — Мы ждем — мы не можем не ждать! — Что мир воцарится в той мере, Какая вернет — Благодать.

Поэза душевной боли

Из тусклой ревельской газеты, Тенденциозной и сухой, Как вы, военные газеты, А следовательно плохой, Я узнаю о том, что в мире Идет по-прежнему вражда, Что позабыл весь мир о мире Надолго или навсегда. Все это утешает мало Того, в ком тлеет интеллект. Язык богов земля изгнала, Прияла прозы диалект. И

вот читаю в результате, Что арестован Сологуб, Чье имя в тонком аромате, И кто в словах премудро-скуп; Что умер Леонид Андреев, Испив свой кубок не до дна, Такую высь мечтой прореяв, Что межпланетьем названа; Что Собинов погиб от тифа Нелепейшею из смертей, Как яхта радости — от рифа, И как от пули — соловей; Что тот, чей пыл великолепен, И дух, как знамя, водружен, Он, вечно юный старец Репин В Финляндии заголожен. Довольно и таких известий, Чтоб сердце дало перебой, Чтоб в этом благодатном месте Стал мрачным воздух голубой. Уходите вы, могикане, Последние, родной страны… Грядущее, — оно в тумане… Увы, просветы не видны… Ужель я больше не увижу Родного Федор Кузмича? Лицо порывно не приближу К его лицу, любовь шепча? Тогда к чему ж моя надежда На встречу после тяжких лет? Истлей, последняя одежда! Ты, ветер, замети мой след! В России тысячи знакомых, Но мало близких. Тем больней, Когда они погибли в громах И молниях проклятых дней…

К слухам о смерти Собинова

Я две весны, две осени, два лета И три зимы без музыки живу… Ах, наяву ль давали «Риголетто»? И Собинов певал ли наяву? Как будто сон: оркестр и капельмейстер, Партер, духи, шелка, меха, лорнет. Склонялся ли к Миньоне нежно Мейстер? Ах, наяву склонялся или нет? И для чего приходит дон Пасквале, Как наяву когда-то, ныне в бред?… Вернется ль жизнь когда-нибудь? Едва ли… Как странно молвить: Собинов — скелет… Узнав о смерти Вертера, несною В закатный час я шел, тоской гоним, И соловей, запевший над рекою, Мне показался жалким перед ним! О, как тонка особенность оттенка В неповторимом горле у того, Кем тронута была демимондэнка, И соловей смолкал от чар его…

Поэза нови прозаической

Ах, люди живут без стихов, Без музыки люди живут, И роскошью злобно зовут Искусную музыку строф. Ах, люди живут без икон, Без Бога в безбожной душе. Им чуждо оттенков туше, — Лишь сплетни, обжорство и сон. И даже — здесь, в доме моем, — В поэта кумирне святой, — И здесь тяготятся мечтой, Стремясь обеззвучить мой дом… Увы, даже дома и то Сочувствия мне не найти… И некуда вовсе уйти; Ведь грезы не любит никто. Теперь лишь один спекулянт, — «Идеец», мазурик, палач, — Плоды пожинает удач, Смотря свысока на талант. Черствеют и девьи сердца, Нет больше лиричности в них, — Наряды, танцульки, жених… Любовь — пережиток глупца… Жизнь стала противно-трезва, И жадность — у всех идеал. Желудок святыню попрал, Свои предъявляя права. Художник для всех — человек Ленивый, ненужный, пустой, О, трезвый, рабочий, сухой, В искусство не верящий век!

Поэза дополнения

Для ободрения ж народа,

Который впал в угрозный сплин…

…Они возможники событий,

Где символом всех прав — кастет.

«Поэза истребления» (т. IV).

В своей «Поэзе истребленья» Анархию я предсказал. Прошли три года, как мгновенье, — И налетел мятежный шквал. И вот теперь, когда наука Побита неучем рабом, Когда завыла чернь, как сука, Хватив искусство батогом, Теперь, когда интеллигента К «буржую» приравнял народ, И победила кинолента Театр, прекрасного оплот, Теперь, когда холопу любо Мазнуть Рафаэля смолой, — Не вы ль, о футуристы-кубо, Происходящего виной? Не ваши ль гнусные стихозы И «современья пароход» Зловонные взрастили розы И развратили весь народ? Не ваши ли мерзостные бредни И сумасшедшая мазня Забрызгали в Москве последний Сарай, бездарностью дразня? Ушли талантливые трусы А обнаглевшая бездарь, Как готтентоты и зулусы, Тлит муз и пакостит алтарь. А запад — для себя гуманный!.. — С презреньем смотрит сквозь лорнет На прах ориентальной, странной Ему культуры в цвете лет. И смотрит он не без злорадства На поэтических вампук, На все республичное царство, Где президентом царь Бурлюк. Куда ж деваться вам от срама, Вы, русские низы и знать? …Убрав царя, влюбиться в хама, А гражданина вон изгнать?!.. Влюбиться в хама может хамка, Бесстыжая в своей гульбе. Позор стране, в поджоге замка Нашедшей зрелище себе! Позор стране, в руинах храма Чинящей пакостный разврат! Позор стране, проведшей хама — Кощунника — меж царских врат!..