Том 3. Оказион
Шрифт:
— Скорее берите билеты в Берлин! — шныряли перепуганные и растерянные.
Подымаются чемоданы: может и вправду лучше ехать в Берлин?
— Лучше ехать в Берлин, — уговаривают несогласных, — тут уморят, а там уж как-нибудь.
И теперь только за деньгами дело. Русские деньги всех есть, а немецких много ль наскребешь, русские деньги не принимают и не меняют, без денег в Берлин не проберешься.
— Дайте мне десять марок! — хватает незнакомого незнакомый.
— А мне пять.
— Мне только двух не хватает.
— Все останутся тут, в Берлин нельзя ехать! — объявляет начальство.
Чемоданы опускаются: все останутся тут. И как это можно было подумать, что ехать в Берлин, конечно, лучше тут, чем опять в Берлин.
— А тут нас посадят в крепость.
— И пускай, и хоть на цепь сажают, а все-таки ближе к России.
— Повезут, — стоит на своем нянька, она с узелком возится: дети есть просят, — небось, повезут!
— Мосты разрушены, пути испорчены! — повторяется безнадежное.
«А может, все это одна выдумка, и на самом деле и мосты целы, и пути не испорчены?»
— Всех повезут в Россию! — объявляет начальство.
В Россию! В нашу Россию!
Побросав чемоданы, все срываются с места и толкутся к дверям, где стоит офицер, объявивший благую, желанную весть.
— Когда же, когда в Россию?
Какая-то молодая женщина с русским открытым лицом — сама Россия наша, громко заплакала,
— Да ведь мы едем в Россию! — утешают ее.
— Мы едем в Россию! В дорогую нашу Россию! — громко говорит она и смотрит сквозь слезы туда, где граница и наши поля раздольные и наш лес частый и наша дебрь глубокая, туда к сердцу России — к Москве.
Как-то неловко примостившись на ручных чемоданах, тихо, жалобно плачет барышня.
— Меня тут оставят, меня никто не возьмет с собой! — и бесполезно делает усилие, чтобы подняться, а встать не может.
— Я вас не оставлю! — говорит та, что от радости заплакала.
— Что с ней?
— Ноги отнялись.
— Когда же повезут нас в Россию?
— Слава Тебе, Господи, в Россию! — я положил свой ручной чемодан, — единственное уцелевшее достояние мое, сокровища римские: камушки с Форума и от Петра апостола, и стал пробираться к двери, очень пить хотелось. И когда добрался до двери, в вокзал — в буфет не пускали. Оказывается, отпущенные на всех нас, на триста душ, какие-то четверть часа, о которых я ничего не слышал, прошли, и двери заперли.
«Ничего не поделаешь, — думаю, — видно, потерпеть придется!»
— А наш багаж? — спросил кто-то.
— После войны получите, — сказал солдат.
— Сожгут! — сказал другой.
— Как сожгут?
Но солдат ничего не ответил: такое ли время, чтобы о багаже рассуждать, — усатый, как кот.
— И Бог с ним, с багажом, только бы самому-то живу остаться! — сказал какой-то с продавленной соломенной шляпой.
— Когда же в Россию?
— Скоро ли отправят нас в Россию?
— Когда в Россию?
Не стоялось на месте, все передвигались, только барышня та, у которой ноги отнялись, сидела на чемоданах, но уж не плакала, — ее не оставят.
— В полдень объявят! — передалась весть от запертой двери.
— В Россию! В дорогую нашу Россию!
На вокзальном дворе, куда согнали нас с платформы, разместились мы у своих ручных чемоданов под открытым небом в ожидании полдня, когда повезут нас в Россию.
Нас оцепили солдаты, и никуда не выйти, не пройти из цепи.
— Кто пойдет в город, того расстреляют.
— Кто пойдет в буфет, того расстреляют.
— Сиди смирно, жди и терпи!
И самые нетерпеливые и самые беспокойные понемногу затихли, и только Ира, с белыми косками девочка, никак не могла угомониться.
— Что сказал офицер? — вертится Ира, заглядывая в глаза матери.
— Офицер, деточка, сказал, потерпеть надо! — говорит невесело мать своей белокоске, — скоро и поедем.
— Когда поедем?
— После обеда.
— Я, мамочка, есть хочу.
Настал полдень. Скоро ли поедем? Нетерпеливо ждали распоряжений. Или и еще подождать придется? Да, подождать придется: лишь в три часа выяснится, когда повезут нас в Россию.
— Кто пойдет в город, того расстреляют.
— Кто пойдет в буфет, того расстреляют.
Сиди смирно, жди и терпи.
На глазах у нас приходят и уходят поезда: одни с границы, другие к границе, везут солдат и призывных.
— Мамочка, а как этот Берлин называется?
— Алленштейн.
— Алленлейн, — тянет девочка, — а что сказал офицер?
— Потерпеть надо, деточка.
Из города к станции подходит народ, разряженный по-воскресному.
«И у нас, поди, все разрядились, — думаю я, глядя на любопытных, разряженных, проникающих через цепь на нас поглазеть, — у нас нынче Ильин день!»
Закрапал дождь, не ильинский, редкий: этот скоро пройдет.
«Этот скоро пройдет, а у нас нынче гром гремит, катит грозный Илья по небесам в колеснице!» — и вспоминаю крестный ход в Москве, крестные хода в нашу Ильинскую церковь.