Том 3. Последний из могикан, или Повесть о 1757 годе
Шрифт:
— А известно ли тебе что-нибудь о твоих собственных предках? — осведомился белый.— Для индейца ты — очень справедливый человек и, как я полагаю, унаследовал это от них. Они, наверно, были храбры в бою и мудры у костра совета.
— Мое племя — пращур всех народов, а сам я — беспримесный могиканин,— сказал индеец.— В жилах моих течет чистая кровь вождей, и такою она останется навсегда. Так вот, на нашей земле высадились голландцы и принесли моим соплеменникам огненную воду; люди пили ее до тех пор, пока им не почудилось, будто земля сливается с небом, и они в ослеплении своем решили, что видят наконец Великого духа. И тогда им пришлось расстаться со своей землей. Шаг за шагом их оттесняли от берегов, и теперь
— Могилы — дело святое: они внушают благоговение и часто поддерживают человека в добрых намерениях, хоть сам-то я знаю, что мои кости останутся непогребенными — они истлеют в лесной глуши и достанутся волкам,— отозвался разведчик, глубоко тронутый сдержанной скорбью Чингачгука.— Но скажи, где теперь твои соплеменники, которые много весен тому назад пришли в страну родственных им делаваров?
— А где теперь цветы тех весенних дней? Опали и осыпались один за другим. Вот так, каждый в свой черед, отправились в страну духов и мои сородичи. Я еще на вершине горы, но мне тоже предстоит спуститься в долину; когда же за мною последует Ункас, кровь сагаморов иссякнет, потому что сын мой — последний из могикан.
— Ункас здесь,— проговорил совсем рядом с ним другой голос с тем же мягким гортанным акцентом.— Кто спрашивал Ункаса?
Белый охотник выхватил из-за пояса нож, и рука его невольно потянулась к ружью; Чингачгук же, услышав эти нежданные звуки, не шевельнулся и даже не повернул головы.
Еще через секунду молодой воин беззвучно проскользнул между собеседниками и уселся на берегу быстрого потока. Отец его ни единым восклицанием не выдал своего удивления, и несколько минут оба молчали, не задавая вопросов и не получая ответов,— каждый, казалось, ждал удобной минуты, когда можно будет заговорить, не выказав при этом ни женского любопытства, ни детской нетерпеливости. Белый, явно подражая обычаям индейцев, выпустил из рук ружье и тоже погрузился в сосредоточенное молчание. Наконец Чингачгук медленно перевел взгляд на сына и спросил:
— Не осмелились ли макуасы оставить отпечатки своих мокасин в этих лесах?
— Я шел по их следам и знаю, что число их равно числу пальцев на обеих моих руках, но они, как трусы, спрятались в чаще,— ответил молодой индеец.
— Мошенники высматривают, кого бы ограбить и скальпировать,— прибавил белый охотник, которого мы, по примеру его собеседников, будем именовать Соколиным Глазом.— Этот неугомонный француз Монкальм, без сомнения, зашлет лазутчиков даже в самый лагерь англичан, лишь бы вызнать, по какой дороге движутся наши.
— Довольно! — прервал его индеец-отец, взглянув в сторону заходящего солнца.— Мы выгоним их из кустов, как оленей. Поедим сегодня, Соколиный Глаз, а завтра покажем макуасам, что мы настоящие мужчины.
— Согласен и на то и на другое,— отозвался разведчик.— Но чтобы разбить этих мошенников-ирокезов, надо их сначала найти; а чтобы поесть, надо разжиться дичью. Ну, что ты скажешь! Стоит вспомнить про черта, как сразу хвост его видишь! Вот там, внизу, самый крупный олень, какого я встречаю за нынешнее лето. Смотри, Ункас, как он раздвигает рогами кусты! А теперь,— шепотом прибавил он, рассмеявшись беззвучно, как человек, привыкший всегда быть начеку,— ставлю три полных рога с порохом против одного фута вампума, что всажу ему пулю между глаз, и ближе к правому, чем к левому.
— Не может быть! — воскликнул молодой индеец, с юношеской порывистостью вскакивая с места. — Ведь над кустами видны лишь кончики его рогов.
— Он еще совсем мальчик,— бросил белый Чингачгуку, с усмешкой покачав головой.— Неужто он полагает, что охотник, видя часть животного, не сумеет определить, где все его тело?
Он вскинул ружье и уже совсем было собрался продемонстрировать свое искусство, которым так гордился, как вдруг старший индеец, подняв руку, отвел его оружие в сторону и проронил:
— Уж не хочешь ли ты боя с макуасами, Соколиный Глаз?
— Ну и чутье у этих индейцев! Откуда они только знают, что творится в лесу? — промолвил разведчик, опуская ружье и отворачиваясь, словно человек, признающий, что ошибся. — Придется тебе, Ункас, подстрелить оленя из лука, не то и впрямь свалим его мы, а достанется он на ужин этим ворам-ирокезам.
Как только отец молодого индейца выразительным жестом одобрил это предложение, Ункас припал к земле и стал бесшумно подползать к оленю. В нескольких ярдах от кустов он с величайшей осторожностью приладил стрелу; рога зашевелились, словно их обладатель почуял в воздухе опасность. А еще через секунду запела тетива, светлая полоска влетела в кусты, и раненое животное, выскочив из чащи, ринулось прямо на притаившегося врага. Ловко увернувшись от рогов разъяренного оленя, Ункас подскочил к нему сбоку и полоснул по шее ножом. Олень добежал до реки и рухнул, далеко кругом окрасив воду кровью.
— Вот это по-индейски! — одобрил Соколиный Глаз и беззвучно, но с явным удовлетворением рассмеялся.— Приятно было смотреть! Однако стрела хороша лишь на близком расстоянии, да и ею одной, без ножа, не обойдешься.
— Ха! — выдохнул его собеседник и, словно гончая, почуявшая дичь, круто обернулся.
— Клянусь богом, да тут их целое стадо! — вскричал охотник, и глаза его загорелись в предвкушении привычного занятия.— Если они подойдут на выстрел, я все-таки пущу в них пулю-другую, даже если за нами следят все Шесть племен! А что слышишь ты, Чингачгук? Мои уши глухи к голосу леса.
— Здесь был всего один олень, и он убит,— возразил индеец, наклонившись так низко, что ухо его почти коснулось земли.— Я слышу звук шагов.
— Быть может, этого оленя гнали волки, и теперь они бегут по его следам?
— Нет. Приближаются лошади белых,— отозвался индеец и, выпрямившись, с достоинством и невозмутимостью сел на прежнее место — Это твои братья, Соколиный Глаз. Поговори с ними.
— Поговорю, да еще на таком английском, что сам король — и тот не постыдился бы мне ответить,— объявил охотник на языке, знанием которого так гордился.— Но я ничего не вижу и не слышу — ни топота мог, ни стука копыт. Странно, что индеец умеет распознавать звуки, производимые белыми, лучше, чем человек, которого даже враги считают чистокровным европейцем, хоть он и жил среди краснокожих так долго, что может быть заподозрен в принадлежности к ним... Ага! Ветка хрустнула. Теперь и я слышу, как шелестят кусты. Да, да, это шум шагов, который я принял за гул водопада. А вот и люди, храни их, господи, от ирокезов!
ГЛАВА IV
Иди! Ты не уйдешь из леса раньше,
Чем за обиду я не отомщу.
Не успел охотник произнести эти слова, как появился передовой всадник отряда, чье приближение было уловлено чутким ухом индейца. Натоптанная тропа, вроде тех, что прокладывают олени на пути к водопою, змеилась по соседней лощинке и выходила к реке как раз в том месте, где расположились белый разведчик и его краснокожие друзья. Путники, появление которых в самой чаще леса казалось таким неожиданным, медленно подъезжали к Соколиному Глазу, выступившему вперед и готовому встретить их.
4
Перевод Т. Щепкиной-Куперник.