Том 3. Рассказы 1906–1910
Шрифт:
– На кого ты похож? Глянь ты на себя, фи-фи-ло-соф… – сквозь слезы неудержимо рвавшего его смеха проговорил он.
Я покраснел от досады, – вид у меня действительно был легкомысленный.
– Очень глупо. Нечего над этим смеяться, случайность со всяким может быть. Да ты и сам остался в дураках. Утки…
– Что такое? – подозрительно нахмурился он.
Я прикусил язык. Рассказать все – значило навеки порвать нашу дружбу. И мы опять шли молча, а я старался возможно меньше приседать, балансировать и размахивать руками, идя на цыпочках, чтоб не так было колко.
Но Иван иногда искоса взглядывал на меня и, несмотря на усилия сдержаться, прыскал со смеху.
Дошли до опушки. Солнце склонялось. Стало прохладнее.
Иваи оглядел луг,
– Хорошо, что знакомых не встретили, теперь вечером на пикники часто ездят. Ну, сиди. Я – за платьем, – и, вскинув ружье, зашагал по опушке.
Я присел в кустах и стал ждать, вытирая израненные, исколотые ноги. «Ужасно все это глупо… Последний раз на охоте… А все-таки утята теперь резвятся, и мать любовно смотрит на них, а не висят с мертвыми глазами и вытянутыми шейками у пояса…»
И мне почему-то вспомнилось, как в темноте катились дроги, и было смутно, и рука моя при толчках касалась мертвых холодных перьев птиц, и я все отодвигался, а назади среди ночи рдела узенькая кровавая полоска непотухшей поздней зари.
Время тянулось медлительно и скучно. Я думал о том, о другом, потом надоело думать, и я сидел, бесцельно ковыряя землю. Давно село солнце, сумрак все задернул; потом деревья, трава на лугу, дальние камыши осеребрились, – из-за леса поднялась луна, и между ветвями потянулись серебряные полосы. Было тихо, не шевелились ветви. Где-то ухал филин.
«Однако докуда же я буду сидеть здесь? А что, если он не вернется? Вот положение… Неужели же ночевать тут?»
Я тихонько ходил взад и вперед. «Нет, ни за что больше не пойду. Это моя последняя охота…» Но в будущем что будет, а сейчас положение безвыходное.
Луна подымалась все выше и выше, сквозя серебряно сквозь ветви. Я устал ходить, опустился на землю и предался безмолвному, неподвижному отчаянию. По всем видимостям, придется переночевать тут. А на заре будет очень холодно.
Уже луна, белая и круглая, стала склоняться по другую сторону зенита, как я услышал звук колес. Я напряженно, чутко стал прислушиваться. В лунном серебряном мареве кто-то ехал, и слышался звук рессорного экипажа. Ближе, ближе. Неужели не за мной? Я затаил дыхание. Голос:
– Ми-ко-лай Ива-а-ныч, где-э-э вы-ы?
– Здесь, здесь!.. Сюда, здесь!
Это знакомый извозчик. Он приворачивает к опушке.
– Наконец-то… Что вы так долго?..
Я торопливо одеваюсь, сажусь в экипаж.
– Думал, и не найду, хотел уж и ворочаться.
Кругом серебряная ночь. Лошадь трусит рысцой.
Мимо отходят молчаливые, неподвижные тени леса. Все-таки какая чудесная вещь быть одетым!..
Да, это моя последняя охота. Но от вольного воздуха степей, от тенистых дорог леса, от целебного и незабываемого общения с природой я и не думал отказываться, и, кроме того, я постоянно помню о своей нервозности. Я решаю купить велосипед.
Охота – жестокая, кровавая забава, омрачающая все удовольствие видом крови, смерти, муки. Велосипед – благородная машина, стирающая расстояния, умеющая слить человека с самым пространством, с самым воздухом в головокружительной быстроте…
Тоскливо и скучно тянулась осень, прошла зима. С первыми весенними днями я отправился в магазин. Стоял целый ряд велосипедов, и все новенькие, как с иголочки. Приказчик расхваливал одинаково все системы, а я, ничего не понимая, сосредоточенно тыкал пальцем в резину. Наконец выбрал и привез домой.
Сырость и туман неустановившейся погоды нисколько не мешали мне настойчиво учиться ездить, и я целыми часами прыгал на одной ноге позади велосипеда, держась за ручки руля. Измученный, задыхающийся, обливаясь потом, валился вечером на кровать и засыпал мертвым сном. Через две недели я уже порядочно ездил.
Мне дали отпуск, и, чтоб наилучше использовать его для здоровья, я решил ехать на юг, в Крым, само собою разумеется, прихватив с собою велосипед.
Промелькнула скучная железная дорога. Показалась волнующаяся зеленоватая поверхность моря. Кругом следы последней борьбы зимы и наступающей весны: туманы, сырость, низко бегущие тучи, покрапывающий от времени до времени дождь, холодный ветер. На пароходе монотонно и однообразно идет своя жизнь: ходит по мостику помощник капитана, вертят штурвал два матроса, пристально вглядываясь в туманную даль. Пассажиры на палубе жмутся в подветренных местах или сидят по каютам, а мимо без конца и краю убегает зеленоватая волнующаяся поверхность.
Ночь, день, еще ночь, и, наконец, вставшее из-за моря солнце осветило горы. Синие, с чуть-чуть подернутыми белизной еще не стаявшего снега вершинами, подымаются они к синеющему небу над хорошеньким городком, над ласкающимся у берегов синевато-зеленым морем. Бежит навстречу длинный серый гранитный мол, за ним целым лесом подымаются к небу чернеющие мачты, а за ними дома – белые, зеленые, красные – лепятся по крутизне, а над ними темно зеленеют леса и бесплодно от века стоят изрытые, морщинистые стремнины отвесной горной стены. Этот поднявшийся хребет земли мощно загораживает мир, оставив людям узенькую прибрежную полоску.
Я весь во власти этих красок, этого сияния, этого теплого ласкового воздуха, этого немолчного колыхания ослепительно играющего моря. Носильщики берут чемоданы и велосипед, и через десять минут я в гостинице.
Сквозь говор, шелест, смех, вскрики и восклицания толпы на улице, врывающиеся через отворенные окна, ухо ни на минуту не устает слышать другой – тяжкий и мерный говор за стеной, который сам по себе и которому нет дела до слабых людских голосов, – говор моря. По набережной катятся экипажи, проезжают кавалькады, пестро и шумно идут гуляющие.