Том 3. Рассказы 1906–1910
Шрифт:
«Боже мой, неужели конец? Такой бессмысленный, нелепый конец?..»
Мимо неслись старые ели, дачи, серая сливающаяся полоса шоссе, серые сливающиеся в такую же полосу камни ограждающих его стенок. В ушах стоял свист, в горле и во рту пересохло.
На секунду перед глазами – ноги закинувшихся, взбесившихся от страха лошадей… «Да вы с ума спятили!» и кавалькада падавших с лошадей дам и насмерть перепуганных кавалеров осталась далеко позади.
Мне казалось, что эта мука – уже несколько часов, а прошло несколько минут. Навстречу понеслись дома, велосипед запрыгал, и меня с ног до головы обдала холодная вода. Руль свернулся, я со всего размаху ударился о землю и въехал лицом в грязную мутную жижу.
На секунду удар выбил сознание. Когда раскрыл глаза, около суетился народ. Я лежал в водосточной канаве, наполненной грязью, запутавшись в кишку, из которой поливали улицу и которая обдала меня водой. Возле валялся изуродованный велосипед.
Через неделю с подвязанной щекой, с подбитыми глазами, с носом, похожим на сливу, прихрамывая, я гулял по палубе парохода, а еще через неделю валялся с книгой на своем диване с радостным сознанием, что жив, здоров, цел.
Нервное расстройство как рукой сняло.
Старое*
Курени, длинно вытянувшись вдоль беспрерывно подмываемой дороги, жмутся к самым садам, которые, цепляясь, обрывисто всползают по береговым откосам до самого верху. А там – голая, бескрайне выжженная степь.
Недреманно режут светлые воды красный глинистый яр, то и дело с шумом рушащийся, и серая, пыльная, изъезженная дорога на самом краю его испуганно жмется к плетням.
Курени и сараи лохматятся старой, почернелой соломой, а дворы, в противоположность казацкому обычаю и широкому степному размаху, – маленькие, тесные: все съедает батюшка тихий Дон, подмывая вершок за вершком, сажень за саженью, прижимая к самым зеленеющим по откосам садам, куда куреням карабкаться уже невмочь.
За Доном – вербы над водой, а за вербами, сколько глаз хватает, – бесконечный луг, рыжий, сухой; выгоревший, давно выкошенный, а за лугом, на самом краю, смутно сияет, как золотая звездочка, крест – станица.
Спокойная река тихий Дон Иванович, – старая спокойная река, – и все улыбается добродушно, чуть насмешливо, по-стариковски.
Улыбается кудрявыми облаками, которые как упали, так и белеют на дне, чуть шевелясь, и рыбы ходят с удивленно-круглыми глазами. Улыбается голубым небом, которое тоже все там, внизу, в живой, чуть играющей прозрачности. Улыбается ленивыми песками, белыми, рассыпчатыми, которые всего пересыпали, и куры беспечно бродят здесь.
Ходят тут иногда и пароходы, возят пассажиров, таскают скучные пузатые баржи с хлебом. Но не любит утруждать себя старик. К середине лета, когда, словно седой, весь разляжется белыми песками, глядь, то и дело на отмели обсушивается на боку пароход.
Матросы без штанов ловят бреднем рыбу, раков; капитан с пассажиром первого класса пьют коньяк и о чем-то глубокомысленно молчат; а палубные пассажиры – которые храпят навзничь с раскрытыми ртами, с красными лицами, которые играют в карты в «носы», в «три листика», а которые, усердно потея, добиваются прохлады водочкой и чайком.
Иные, отоспавшись, выиграв или проиграв и бессчетно выпив чаю, не спеша спускаются на берег.
– Пойтить, видно.
Но для очистки останавливаются.
– Что, братцы, долго, видать, будем стоять тут?
Матросы, напряженно согнувшись, глядя на воду и сверкая белыми ногами, тянут бредень.
– Соменка упустил… Тебе говорят, забредай из глуби, забредай из глуби…
– Да ты свой-то край не подымай! Гляди, под бредень ушел.
– Под бре-едень!.. Рот раззявил! Чистый егузиил!
Вытряхивают бредень, и на песке серебристо трепещет мелкая рыбешка.
– Сказываешь, простоим сколько?
Матрос прикладывает руку козырьком и для чего-то смотрит на солнце.
– Да дён пять, гляди, простоим, а то и всю неделю.
– Прошлое лето об эту пору месяц стояли, – говорит другой, собирая рыбешку в ведро.
– То-то, думаю, пойтить, помаленечку и дойдешь.
И, вскинув сумочки, идут бережком группами по два, по три человека, степенно рассуждая о чем-то.
А старый искоса ухмыляется и пропадает бесконечными поворотами, белея песчаными отмелями среди пустой, выгоревшей степи.
Над степью кобчик трепещет, точно повис на невидимой нити; кругами плавает коршун и глядит вниз, на свою, плывущую по шершавому полынку тень, да солнце – высоко, неподвижно горячее, ослепительное, и трескается иссохшая земля, и веки смежаются узенькой щелочкой. А по иссохшей, как камень, земле бродит красный скот и делает вид, что пасется.
Вечерами, когда уйдет жар, потухнет закат, все благословляет благодатная прохлада. Тихонько стынет тихая, мягкая темнота.
Со степи тянет запахом чабреца и полыни. Унывно и тонко отовсюду поют комары, много их.
Тих и дремотно-задумчив старик Дон.
И, обогащая ночь живым человеческим звуком, плывет песня.
Нет, не песня, – ни слов, ни произносимого содержания, ни мотива…
Э-э-э… о-э-э-о… о-о-о… да э-э-э… а-а-а… о-э-э-э…Просто душа раскрылась и тянется к этому молчанию, к этой тихой задумчивости, мигающей в водной темноте звездами, к этой беспредельности, ибо нет у нее слов, нет слышимого языка, а есть лишь воспоминания, далекие, смутные и, как всякое воспоминание, подернутые грустью.
Должно быть, едет на каюке по черной воде казак, мерно и редко гребет веслом, – либо на реке ставил вентеря и крючья на перемете смотрел, либо с лугу коня искал, – гребет и отдает этой тихой, темной, задумчивой ночи смутные, неясные, самому ему неведомые воспоминания.
О чем?
Не о том ли, как столетия назад, вот в такую же темную, тихую, задумчивую, ночь по черной воде плыл на каюке казак и пел: «Э-э-о-э… э-о-э-э…», а в густых зарослях, на лугу, таились и следили хитрые кумыки, ногайцы, беспощадные татары, косоглазые калмыки, а на другом берегу мирно спали в темноте станицы, хутора, сады?