Том 3. Стихотворения

Бальмонт Константин Дмитриевич

Крадущееся завтра

Посвящаю мое видение бессмертной памяти провидца наших дней, Словацкого.

Tu krol, со jekiem harf zwyciezyc mniema

I glosniej grac… niz mracy ludzie jcezca.

Slowacki

Баю

Я только знал, в те дни, в те дни единственные,  Когда был юн, я знал лишь звоны струн, Лишь орлий крик, огни, и сны таинственные,  Поцеловать, и вбросить в девять лун. Найдя цветок, сорвать его с медлительностью,  Чтоб взять слегка с цветка цветочный сок, И вдруг уйти, пленивши ослепительностью,  Чтоб жил в другом намек, всегда намек И в чем была та сила-чаровательница,  Что мне дала такой изведать путь? Не знаю, нет Привет тебе, ласкательница,  Ты пела мне. Заставь их всех уснуть Баюкал я своими колыбельностями,  Качал мечту, качели хороши Из грёзы – жизнь, с обрывками и с цельностями,  «Баю» любви, к душе «баю» души.

Это было

…Это было, это было, и не будет вновь, Потому что только Сила говорит: «Мой час готовь!»  Потому что даже дети – детства лишены, И в войну играют в детской, слыша резкий свист Войны.  Все, что

было затаенно, выявилось вдруг, Гнойность злоб, обид, и гнета, расширяющийся круг.  Там, вовне, готовят пушки, шепчется лиддит, Здесь, под тенью перекладин пляшет пляску динамит.  Обезумевшие братья – злейшие враги. Револьвер, кинжал, и петля. Мсти за месть. И грабь. И жги.  О, безумны те, что шутят силою Огня. Бойтесь жизни больше казни, раз убийство шутка дня.  Подождите! Бой неравен. Пресеките нить. Лучше быть сто раз убитым, чем хоть раз один убить.  Подождите! Претерпите пытку до конца. Я клянусь вам, будет праздник Озаренного Лица.  Но в то время как я спорю с вихрями времен, От расстрелов и пожаров стал весь красный небосклон.  И в то время как на ниве в маках вся межа, Мальчик мой принес из детской два блестящие ножа.

Песня орлиная

Я долго медлил и внимал Напевам вышнего орла. Луна была как бы опал, Лик Солнца был воздушно-ал, Как будто кровью истекал, И кровь уж бледною была. То не был день. Ни день, ни ночь. Я был на бархатном лугу. О, пой орел! Пророчь, пророчь! Пропой: Все было так точь в точь, В века умчавшиеся прочь, На Сумерийском берегу. На многобожном берегу, В затоне стран, в реке времен, Где враг был волчьи рад врагу, И пел кроваво: «Все могу!» И кедры высей гнул в дугу, Чтоб был отстроен Вавилон. Смотри, орел, мы тоже здесь Воздвигли тридцать этажей. Мы Шар Земной сковали весь, У вышних туч мы сбили спесь, Над Шаром шар пустили днесь, Превыше свиста всех стрижей. Смотри, достигнем и тебя, Орел певучий и седой. Воздушный флот идет, губя Тех, кто в лелеяньи себя Слабее нас. Гляди: дробя, Мы взрыв бросаем золотой. Кто смел восстать на наше Мы, И наше обмежить Хочу? Внизу там были воинств тьмы, Но мы прошли быстрей Чумы, Из нашей облачной сумы Им выслав пламя – саранчу. Над Шаром – шар. Весь Шар земной Единой Воле подчинен. Еще немного, и с Луной Мы многоцветной пеленой Сплетемся в шар один, двойной, И дальше, в Звездный Небосклон! Так пел я, клекоту внемля, Что раздавался с высоты. Вдруг, словно якорь с корабля, Орел упал. И вольно, для Полет, парит – и где Земля! Я с ним. – Ну, что же, видишь ты? Я видел. Чем я дальше плыл, Тем больше таял круг Земли, Земля была среди светил Как бы кадило меж кадил, Меж точек точка, свет могил, Земные Чары все ушли. Но, удаляясь от Земли, Я не приблизился к Луне, И Звезды Неба шли и шли, Звезда к звезде, стада вдали, В снежисто-блещущей пыли, В недосягаемом Огне. И вдруг я вскрикнул в звездной мгле, И вдруг упал орел седой. Я был в воздушном корабле, – Лежу разбитый на Земле. Орлиный дух познав в Орле, Кому ж скажу я: «Песню спой!»

Комета

По яйцевидному пути Летит могучая комета. О чем хлопочет пляской света? Что нужно в мире ей найти? Рисует вытянутый круг, Свершает эллипс трехгодичный, И вновь придет стезей обычной, Но опрокинется на Юг. Она встает уж много лет, Свой путь уклончивый проводит, Из неизвестного приходит, И вновь ее надолго нет. Как слабый лик туманных звезд, Она в начале появленья – Всего лишь дымное виденье, В ней нет ядра, чуть тлеет хвост. Но ближе к Солнцу, – и не та, Уж лик горит, уж свет не дробен, И миллионы верст способен Тянуться грозный след хвоста. Густеет яркое ядро, И уменьшается орбита, Комета светится сердито, Сплошной пожар – ее нутро. Сопротивляется эфир Ее крылатости в пространстве, Но Солнце в огненном убранстве К себе зовет ее на пир. К себе зовет ее, прядет Вселенски-светлые дороги, И луны, в страсти – крутороги, Ведут венчальный хоровод. Верховная пылает даль, Все уменьшается орбита. В Жар-Птицу Ночи – воля влита Все уже скручивать спираль. Пол-Неба обнял рдяный хвост, Еще пронзенья и червонца, И взрывность рухнется на Солнце, Средь ужасающихся звезд.

1908. Ночи Зимние

Беркендаль

В Белой стране

«Псалом Безмолвия свершается сгорая…»

Псалом Безмолвия свершается сгорая, Горит закатами пустыня ледяная Разъявшаяся ширь загрезивших стихии Безгласность ясная Полярных Литургии. Над морем Белизны багряная завеса, Здесь царство хрусталей, здесь нет полей и леса. Ряд белых алтарей, глядящих в Небо, льдов, Всходящая мольба, без просьб, Псалом, без слов.

В Белой стране

Небо, и снег, и Луна, Самая хижина – снег. Вечность в минуте – одна, Не различается бег. Там в отдалении лед, Целый застыл Океан Дней отмечать ли мне счет? В днях не ночной ли туман? Ночь, это – бледная сень, День – запоздавшая ночь. Скрылся последний олень, Дьявол умчал его прочь. Впрочем, о чем это я? Много в запасе еды. Трапеза трижды моя Между звезды и звезды. Слушай, как воет пурга, Ешь в троекратности жир, Жди, не идет ли цынга, Вот завершенный твой мир. Жирного плотно поев, Снегом очисти свой рот. Нового снега посев С белою тучей идет. Вызвать на бой мне пургу? Выйти до области льдов? Крепко зажав острогу, Ждать толстолапых врагов? В белой холодной стране Белый огромный медведь. Месяц горит в вышине, Круглая мертвая медь. Вот, я наметил врага, Вот, он лежит предо мной, Меч мой в ночи – острога, Путь мой означен – Луной. Шкуру с медведя сорву! Все же не будет теплей. С зверем я зверем живу, Сытой утробой моей. Вот, возвращусь я сейчас В тесную душность юрты. Словно покойника глаз Месяц глядит с высоты. Стала потише пурга, Все ж заметает мой след. Тонет в пушинках нога, В этом мне радости нет. Впрочем, кому же следы В этой пустыне искать? Снег, и пространство, и льды, Снежная льдяная гладь. Я беспредельно один, Тонут слова на лету. Жди умножения льдин, Дьяволы смотрят в юрту.

«Я из бедной страны…»

  Я из бедной страны.   – Кто сказал? Кто сказал? –   Я из бедной страны.   Лета нет. Нет весны.   День мой мал. Ты из пышной страны. – Кто сказал? Кто сказал? – Ты из пышной страны. Нежны чары Луны. Свежи снежные сны. Жив кристалл.   Шесть безумных смертей.   – Кто сказал? Кто сказал? –   Шесть безумных смертей,   Шесть тридцатостей дней,   Шесть безумных ночей.   Я устал. Шесть негаснущих дней. – Кто сказал? Кто сказал? – Шесть негаснущих дней, Шестью тридцать огней, Шесть костров, вес светлей, Вот, ты ал!   – А потом? Что потом?   – Кто сказал? – Я сказал. –   – Ты, с горячим лицом? –   – Я, вещун. Что потом? –   – Смерть с венцом. – Смерть с концом? –   Я упал.

«Явились, вот один, другой…»

Явились, вот один, другой, И третий, и четвертый Их не ударишь острогой, Не ткнуть рукой, не пнуть ногой, Здесь лишь глядеть на мертвый рой, Здесь тени распростерты. Их пронизая острием, Не досягнешь ни мало. Не отступают пред мечом, Они во всем, они ни в чем, И каждый смотрит палачом, Твердя Конец – начало. Четвертый, пятый, и шестой, Седьмой, восьмой для круга. Тринадцать их передо мной, Темнеют, зыбясь пеленой, Вне чисел вьются под Луной, От Севера до Юга. Восток захвачен и Закат, И верх и низ – все в мире Везде на тень наткнется взгляд, Грозящий призрачностью Ад, Три измеренья, говорят, Они твердят – четыре. Замкнись, – недостоверна дверь, Проходят через стены. Смешались – завтра и теперь, И верь себе или не верь, Кругом – тысячеглазый зверь, Поток с мерцаньем пены. Какой бы маленький предмет Ни встал передо мною, За ним зловещий тенесвет, За ним, пред ним ползучий след, Бесплотный дух, что мглой одет, И оживлен Луною. Замкнулся наглухо в юрте, Но ждать недолго буду Какой-то шепот в духоте, И чей-то хохот в темноте, Пришли, сошлись, густеют – те, Со мной, во мне, повсюду

«Тюлень. Пингвин. Глупыш…»

Тюлень. Пингвин. Глупыш. Снега. Мерцанье. Тишь. Ищи. Хоть целый день. Глупыш. Пингвин. Тюлень. Пройди. Весь снег до льдин. Тюлень. Глупыш. Пингвин. И сам я отупел. Слепит простор Он бел, И сам я стал как зверь. Все дни одно – Теперь. Гляжу, перед собой. Сижу, слепой, тупой. Себя не различишь. Снега. Мерцанье. Тишь.

«Белоглазые пингвины…»

Белоглазые пингвины, Сумасшедший птичий дом. Брюхом белы, черны спины, И как будто мыслят ртом. Уж не молятся ли Богу, Чтобы пищи он послал? Нужно ж есть хоть понемногу, А живот у них немал. Вверх поднявши клюв прожорный, Позабыл летать пингвин, Брюхом белый, задом черный, Растолстевший господин. С неизвестной мглой не споря, Угол взяв за целый мир, Получает ренту с моря И с земли двойной банкир. Вместо крыльев, культи – руки, Пища – снизу, что ж летать С Небом лучше быть в разлуке, Близко, низко, тишь да гладь. Паралитики для лета, Отреклись в своем крыле От небесного намета, Чтобы ползать по земле. На прибрежьи, в числах цельный, Раздаваясь в даль и в ширь, Многобрюшный, многотельный, Сытый птичий монастырь. Вон проходят над волнами Чернобелою толпой, И культяпыми крылами Помавают пред собой. Вон, напыжившись, яруют. Два и два, откинув лбы, Шеи шеями целуют, Привставая на дыбы. Предполярное виденье, Альбатрос наоборот, Птица – земность, отупенье, Птица – глупость, птица – скот.