Том 3. Судебные речи
Шрифт:
ПО ДЕЛУ О НАНЕСЕНИИ ГУБЕРНСКИМ СЕКРЕТАРЕМ ДОРОШЕНКО МЕЩАНИНУ СЕВЕРИНУ ПОБОЕВ, ВЫЗВАВШИХ СМЕРТЬ ПОСЛЕДНЕГО *
Господа судьи, господа присяжные заседатели!
Мне предстоит произнести перед вами обвинительную речь, которая должна составлять развитие оснований и соображений, изложенных в обвинительном акте. Этот акт, прослушанный вчера, был составлен мною во многих отношениях предположительно потому, что обстановка настоящего дела, порядок его возникновения, его ход и некоторые особенные свойства вызвали то, что многие обстоятельства, прямо относящиеся к обвинению, обусловливающие его, не могли быть выяснены с надлежащею полнотою на предварительном следствии. Приходилось, на основании отрывочных сведений, делать предположения и догадки. Ныне, на суде, они подтвердились, и потому в речи своей я могу идти по следам обвинительного акта. Но, приступая к обвинению, нельзя не обратить внимания на особенные свойства этого дела, тем более, что они влияют на характер приемов, необходимых для исследования истины в данном случае.
Предмет дела — нанесение побоев, от которых, рядом последовательных явлений, произошла смерть. Иными словами, предмет дела — действия, являющиеся последствием желания проявить свою личную грубую силу, последствием нарушения своих обязанностей по отношению к чужой личной безопасности. Грубость нравов и малое понимание важности и строгости закона, охраняющего личное достоинство всех и каждого, — вот условия, при которых наносятся обыкновенно такого рода побои в той среде, где они наиболее часто встречаются, в среде простого народа. Но в настоящем случае обвиняемым является лицо более развитое, стоящее выше подсудимых, обыкновенно встречаемых в суде. В действиях его не может уже сказаться непонимание закона, а скорей должно являться полное неуважение к этому закону. Подсудимый — человек образованный, знакомый с судебною практикою, сознающий, конечно, важность падающего на него обвинения, и потому он, без сомнения, гораздо более искусен в выборе и распределении средств защиты, чем обыкновенные подсудимые. Поэтому каждый довод его в свою защиту, является ли он в виде показаний свидетеля или объяснений самого подсудимого, должен быть строго проверен и внимательно взвешен. Такова первая особенность настоящего дела.
Вторая особенность дела — шаткое направление, полученное им при первоначальном возникновении, направление, которое характеризует отживший ныне судебно-полицейский порядок. Мы не имеем права входить в подробный разбор и оценку этого направления дела, так как это не относится к обвинению подсудимого, но не можем не заметить, что по отношению к настоящему разбирательству первоначальный ход дела представляется причиною того, что многое, необходимое для разъяснения истины, осталось неразъясненным и заставляющим прибегать к предположениям и догадкам. Отсюда трудность обсуждения, в основание которого кладутся вскрытие трупа, произведенное после четырехмесячного гниения, и показания свидетелей, данные впервые почти через год после происшествия. Мы знаем, что это дело началось заявлением Северина о нанесенных ему в Григоровке тяжких побоях. Вместо немедленного подробного освидетельствования следов побоев был сделан им поверхностный осмотр и произведено «легкое» дознание вместо передачи дела судебному следователю. Дознание это было прочитано здесь. Око прописано в акте осмотра врача. По нему оказалось, что Северин грубил Дорошенко и был им оттолкнут, но побоев ему никто не наносил, как удостоверили свидетели Ковалевский, Стефанович и Шевченкова — все лица, близкие к подсудимому в качестве служащих у него или получающих от него работу. При этом, к сожалению, не был спрошен один свидетель — Склаво, . показания которого могли иметь большое значение: Склаво — единственный человек из бывших свидетелями происшествия, независимый от Дорошенко. По окончании дознания, заключающего в себе такой существенный пробел, дело остановилось, а, между тем, через 12 дней после нанесения побоев Северин умирает. По получении известия о его смерти найдено нужным вскрыть его труп, но кто первый признал это нужным, до сих пор осталось неразъясненным. Между тем, это разъяснение представляется и ныне необходимым ввиду проверки правильности показания Севериновой и возможности отделить в ее рассказе истину от вымысла, буде таковой существует. Здесь свидетелями —исправником Танковым и врачом Щелкуновым — было упомянуто об отношении первого к последнему
Переходя к этому акту, нельзя не остановиться по пути на дальнейшем ходе дела, окончившегося преданием подсудимого суду. Здесь, на суде, Северинова подробно рассказывала свои похождения после смерти мужа, указывала на надежды, возлагавшиеся ею на Дорошенко, который, по ее мнению, должен был обеспечить участь ее детей, на опасения, внушаемые ей окружающими о «погибели дела», и на препятствия, встретившиеся ей к тому, чтобы добиться правды. Показаниям ее, женщины, лишившейся мужа и потому неспособной хладнокровно относиться к делу, трудно безусловно доверять, и, быть может, ей, удрученной и напуганной случившимся с нею несчастьем, могли представляться препятствия в таких размерах, которых в действительности не существовало, и обычно равнодушное отношение различных лиц к ее горю казаться действиями, направленными против нее, бедной и одинокой. Так, вчера на суде она много и долго толковала о какой-то записке исправника Танкова к Дорошенко, в которой предлагалось ему уплатить ей требуемую ею сумму и которая была впоследствии у нее Танковым отнята. Содержание записки поэтому осталось неразъясненным, но, во всяком случае, будем думать, это не была записка о даче Севериновой денег для примирения с нею, так как господин исправник как лицо должностное не мог не знать, что дела, подобные делу о Северине, примирением прекращаемы быть не могут. По объяснениям самого Танкова, это была записка, охранявшая Северинову в Григоровке от заарестования за неимение при себе паспорта, хотя нельзя не признать, что такая записка представляется вполне излишнею ввиду того, что вместо записки господин исправник мог снабдить Северинову советом взять паспорт, и ввиду затем законов о паспортах, по коим дозволяется лицам низших сословий кратковременная отлучка на 30 верст расстояния от города без паспорта, а Григоровка отстоит от Харькова всего на пять верст. По совету разных лиц Северинова обратилась к товарищу прокурора Морошкину, и дело о побоях, нанесенных Северину, было возбуждено прокурорским надзором. Здесь пришлось прежде всего встретиться с актом осмотра трупа, составленным врачом Щелкуновым, так как им, этим актом, могло быть объяснено многое в смерти Северина, труп которого уже предался разложению. Но, к сожалению, акт этот не только не помог разъяснению дела, но даже оказался составленным вопреки всем правилам судебной медицины и с нарушением прямых предписаний закона и элементарных обязанностей врача. Судебный врач должен идти об руку с судебною властью, должен помогать задаче правосудия и способствовать раскрытию истины в деле. Он является полным хозяином и распорядителем вскрытия, производит его по всем правилам, предписанным законом и установленным наукою, и удостоверяет, наконец, что все им сделано по долгу службы и присяги и по указаниям науки. Протокол таких действий врача есть могучее и надежное орудие к уяснению истины в деле. Но в настоящем деле правосудие не встретило себе помощника в судебном враче. Он выполнил вполне только последнюю часть своих обязанностей: удостоверил, что осмотр произведен им правильно, и удостоверил вполне неправильно! Вы слышали, господа присяжные, показание самого врача Щелкунова, который, вынужден был признать, что вскрытие произведено им с ошибками, с упущениями. С этим сознанием нельзя не согласиться вполне. Голова Северина вовсе не была вскрыта, а, между тем, в ней, как записано в акте, найдены многосложные и характеристические- явления — кровоизлияние, кровяные точки в мозгу и т. п. Мочевой пузырь тоже вскрыт не был. Осталась вскрытою одна лишь грудная полость и часть брюшной. Правильно ли они были вскрыты? Правильно, удостоверяет врач Щелкунов. Однако посмотрим, так ли это? Желудок был осмотрен фельдшером, он нюхал, его содержимое и нашел, что оно пахнет водкой, издавая спиртуозный запах напитка, которого, однако, Северин не употреблял во все время болезни, длившейся 12 дней. Следовательно, осмотр желудка произведен не тем лицом, которое на основании 1744 статьи Устава судебной медицины есть первое лицо при вскрытии. Поэтому эта часть осмотра произведена так, что ему доверять нельзя. В грудной полости остаются сердце и легкие. Вскрытие сердца необходимо производить с соблюдением особых приемов, которые начинаются с продольного, сверху вниз, разрезания сердечной сумки, причем отделение сердца производится, согласно 1804 статье Устава медицины, с надлежащим двойным перевязыванием больших кровяных сосудов. Из протокола вторичного вскрытия видно, что сердце было изрезано в мелкие куски, а на вопрос мой, было ли соблюдено требование 1804 статьи Устава судебной медицины, врач Щелкунов, со смелостью, которую, конечно, придавало ему сознание в себе специалиста-медика пред лицом прокурора — неспециалиста, отвечал, что перевязывание сосудов не производится на трупе. Но ст. 1804 помещена в главе «О судебном осмотре мертвых тел», да и, кроме того, я позволю себе утверждать, что перевязывание больших кровяных сосудов сердца, если бы оно и было возможно при жизни, может только всякий живой организм обратить в труп. Итак, вскрытие сердца произведено тоже неправильно. Остаются легкие… но можно ли доверять их вскрытию и результатам его при том, что мы знаем уже о вскрытии других частей трупа Северина? Можно ли полагаться на это вскрытие, когда вопреки ст. 1745 Устава судебной медицины и законные свидетели вскрытия, которые должны удостоверить правильность его и предупреждать беспорядки и упущения, могущие навлечь сомнение в правильности его, одни — не обратили даже внимания на то, вскрыта ли была голова, этот существеннейший предмет, подлежащий вскрытию, полагаясь во всем на врача и подписывая машинально протокол, другие же, как видно из показаний Бардакова и Стешенко, в ответ на изъявление ими сомнений о смерти Северина «от водки» получили приказание «молчать!», а один из понятых, шубник Иванов, находивший, что «уж коли резать, так всего резать», чуть не попал за это под арест. Можно ли, спрашивается наконец, верить осмотру, протокол которого составлялся на дому, на память, ибо врач будто бы утерял заметки и ссылается на то, что только что оправился пред этим от белой горячки, а потому и наделал ошибок? Свойство и характер этих ошибок господина Щелкунова будут вскоре исследованы в стенах другого суда, но теперь нельзя не заявить, что они, эти ошибки, имели очень прискорбное влияние на затруднение раскрытия истины в настоящем деле. Врач Щелкунов имел дело со свежим трупом только что умершего человека, с организмом, который только что перестал жить и, так сказать, еще красноречиво мог свидетельствовать о тех болезненных явлениях и изменениях, которые претерпел при жизни. Мы видели, что сделал Щелкунов из того материала, который ему представлялся… Когда, через четыре месяца, труп Северина попал в руки достойных представителей науки, когда к исследованию его были применены все предписания закона и правила искусства, тогда труп этот уже представлял полуистлевшую, разложившуюся, гниющую, покрытую плесенью и червями массу. Остались целыми лишь кости. Вывод о причинах смерти сделался труден и основывался уже на немногих признаках. Такова вторая особенность настоящего дела, особенность, состоящая в том, что первоначальная шаткость в направлении дела и неправильное вскрытие лишили обвинительную власть возможности основываться на твердых судебно-медицинских данных к обвинению подсудимого, данных, добытых, так сказать, по горячим следам и по только что охладевшему трупу.
Третья особенность настоящего дела состоит в том, что ввиду шаткости первоначальных данных, имеющихся в деле, здесь на суде пришлось допросить большое количество свидетелей, отличающихся самыми разнообразными свойствами. Я не считаю уместным входить в оценку нравственного достоинства тех или других показаний по отношению к личностям, их дававшим, я ограничусь лишь перечислением свидетелей, дававших здесь свои показания. Первою была спрошена Северинова, откровенно и просто, несколько непоследовательно, но крайне подробно рассказавшая все, что знает о деле. Ее показание дышит иногда некоторою аффектациею, некоторою излишнею картинностью, но это вполне понятно. Показание это дается не хладнокровным зрителем происходившего, не посторонним наблюдателем, а женщиною, потерявшею мужа и оставшеюся с тремя детьми на руках, в виду грозящей нужды и в совершенном сиротстве. Полного хладнокровия в рассказе от нее и требовать нельзя. Но она в то же время не старается искажать истину: стоит припомнить ее показание о ступеньках крыльца в их доме. Количество их играло важную роль на судебном следствии ввиду вопроса об одышке у Северина, одышке, составляющей один из признаков чахотки, — и Северинова, зная, что ее слов нельзя уже теперь, сейчас, проверить, все-таки утверждала, что крыльцо невысоко, хотя ей ничто не мешало надбавить ступеней 20 и тем повернуть вопрос об одышке в свою пользу, — вопрос, значение которого ей, как видно из ее показания, вполне понятно. Показания других свидетелей— Стешенко и Бардакова — тоже заслуживают доверия, показание последнего преисполнено искренности и простоты. Видимо, сочувствуя несчастию Севериновой, он, однако, не забывает сказать, что Северин приезжал к нему верхом, а это обстоятельство, надо сознаться, служит во вред обвинению. Просто и бесхитростно рассказывая, что знает, Бардаков отвечает на вопросы о предположениях его о причинах смерти Северина: «Этого я не знаю! Что видел — то и говорю, а чего не видел, о том и говорить не буду». Затем были спрошены свидетель Стефанович, живущий вместе с Дорошенко, жена Дорошенко и свидетельница Екатерина Шевченкова. О показаниях первых двух свидетелей особого ничего нельзя сказать, можно только припомнить ту энергию, с которою они оба утверждали, что подсудимый никогда не носи\ и не мог носить кольца на правой руке — энергию, к сожалению, потраченную даром, так как здесь же, пред всеми нами, кольцо в руках профессора Грубе входило легко и свободно на палец правой руки подсудимого. Шевченкова— свидетельница довольно оригинальная: ей всего 22 года, она молода, живет трудом, следовательно, трудовые дни ее едва ли так богаты впечатлениями, чтобы заставлять забывать явления повседневной жизни, а, между тем, свидетельница отличается удивительною беспамятливостью, не помнит, когда она была у Дорошенко в Григоровке, в котором часу ушла оттуда, не слышала даже, был ли там шум или ссора, потому что она, молодая девушка, просидела целый вечер и половину ночи одна, в пустой комнате, не выходя в другую комнату к другим свидетелям, ее знакомым. Впрочем, она, быть может, и выходила, да и это позабыла, так как другие свидетели уличали ее в том, что она не только была с ними в другой комнате, но даже играла в карты и пила пиво. Чрезвычайно забывчивая свидетельница: она даже и до сих пор, постоянно работая на семейство Дорошенко, не слышала ничего о происшествии, подавшем повод к настоящему разбирательству. Был здесь спрошен и свидетель Стефанович, бывший при Дорошенко конторщиком григоровской экономии. Он дал четыре показания или, лучше сказать, его показание состоит из четырех частей, одна другой противоречащих. Сначала, по его показанию, извозчик «грозит», потом только «говорит дерзости», потом только «грубо говорит». Он входит сначала в комнату и говорит дерзости, потом уходит и, стоя в неосвещенной передней, требует прибавки, причем Дорошенко показывает часы, а он ломится в двери передней, которые за– творены, наконец дверь отворяется и извозчик толкает Дорошенко ее ручкою, а Дорошенко его выталкивает вон, то есть, прибавляет потом свидетель, отворив дверь, извозчик махает руками и толкает Дорошенко, который тогда уже выталкивает его вон и т. д., все в этом роде. Одним словом, в показании свидетеля самым очевидным и неискусным образом смешаны понятия об угрозах и дерзостях, о грубом обращении и о требовании следующего по уговору, о руке и ручке двери, причем извозчик то ударяет подсудимого рукою, то дверью, «ломится» в притворенную дверь, которую никто не держит, и не доверяет часам, которые Дорошенко показывает ему сквозь запертые двери… Защитник во время судебного следствия на указание этих противоречий заметил как бы с упреком, что ведь свидетель вызван самою обвинительною властью. Что же из этого? Не думает ли защитник укорять обвинительную власть за то, что она, в интересах истины, вызывает на суд и свидетелей, выставленных подсудимым в свою защиту? Представители обвинительной власти, по существу своих обязанностей, не заинтересованы лично в том или другом исходе дела и поэтому без боязни исхода могут содействовать обвиняемому в собирании средств к своему оправданию, буде только таковое возможно. Затем здесь было прочитано показание Склаво и показание «лесного пана», поручика Ковалевского. Пед-судимым был возбужден вопрос о том, что при следствии права его были нарушены тем, что ему не дано было очной ставки с Ковалевским. Но подсудимый, заявивший, что занимается хождением по делам, должен знать Судебные уставы и, следовательно, знать 292 статью Устава уголовного судопроизводства, по которой если окажется нужным допросить свидетеля, живущего вне участка, где следствие возникло, то снятие допроса возлагается на местного судебного следователя, причем показания отбираются по допросным пунктам. Он должен также знать, что присутствие обвиняемого при допросе не всегда требуется Уставом и что необходимо только предъявление всех показаний обвиняемому при заключении следствия. Показание Ковалевского было предъявлено подсудимому, и он выставил против него трех свидетелей о кольце, которые и были здесь допрошены; следовательно, права его ни в чем нарушены не были. Показание это дано под присягою, святость и значение которой свидетель ясно сознавал, ибо сознался даже в том ложном объяснении, которое дал при дознании, сознался, ничем к тому не вынуждаемый и движимый только голосом совести. Показание Ковалевского должно было особенно поразить подсудимого. Это был человек, как видно из его показания, про которого подсудимый мог думать, что «приобрел» его в свою пользу — и что же? Этот человек платит ему черною неблагодарностью, забыв и данные обещания, и рекомендацию новому управляющему, и полученные в подарок серые драповые брюки! На предварительном следствии Дорошенко возражал на это показание лишь относительно кольца, хотя вчера эксперты и подтвердили блистательным образом, что Ковалевский, говоря о кольце, был прав, но здесь он выставляет новое опровержение этого показания. Ковалевский, говорит он, украл у меня пальто, но я его не хотел преследовать и потому (почему же потому?) он показывает теперь на меня по злобе и ложно. Это неправдоподобное и ничем не подтвержденное заявление сделано здесь впервые. На следствии, когда показание Ковалевского было предъявлено подсудимому в первый раз и должно было особенно поразить его и вызвать в нем взрыв негодования, если только оно могло иметь место, о таком заявлении и помину не было. Появление этого заявления здесь нам вполне понятно — это одно из средств, которыми защищается подсудимый, одна из тех особенностей, на которые было указано в начале обвинительной речи. Мы не станем строго судить подсудимого за подобные приемы защиты: некоторая неразборчивость в средствах защиты со стороны человека, сидящего на скамье подсудимых, более или менее понятна, Следует, однако, быть уверенным, что защитник подсудимого не поддержит таких приемов своего клиента. А цель этих приемов вполне ясна. При предварительном следствии еще не было известно, явится ли сам Ковалевский на суд, теперь оказывается, что он не явился, следовательно, что бы про него ни говорили, возражать не будет, а потому можно и взвести на него бездоказательное обвинение в краже. Положительных данных никто не потребует, судьи, быть может, даже и не поверят рассказу, но все-таки некоторая тень на показание опасного свидетеля наброшена, все-таки мысль об украденном пальто закинута в голову судей и, быть может, незаметно для них самих повлияет на их решение. Сделать смешным противника в деле пустом, сделать его лицом подозрительным в деле серьезном— это старая и жалкая, но, к сожалению, довольно верная и испытанная уловка… Я полагаю, однако, что расчет, подобный настоящему, не всегда бывает удачен, и что' показанию Ковалевского будет дана полная вера. Остается указать на показание свидетеля священника Соколовского, которое, по моему мнению, не может иметь большого значения в деле. Это хвалебный отзыв о Дорошенко как о человеке смирном, который не любил драться. Но подсудимый вовсе не обвиняется в наклонности драться, а лишь в нанесении однажды побоев Северину. Притом свидетель показал, что он не часто видался с Дорошенко, откуда возникает вопрос: да знает ли он хорошо привычки и жизнь Дорошенко, который далеко не все время проводил в Григоровке и который не мог быть особенно близок с Соколовским? Кому не известно положение сельского священника на Руси, кто не знает тех, не всегда согласных с достоинством его сана отношений, в которых он находится к помещикам и большим арендаторам (а Дорошенко был полномочным управляющим Григоровкой), от коих он вынужден, при своей скудной обстановке, ожидать пожертвований и вспомоществований? Не таковы эти отношения, чтобы способствовать изучению характера и привычек местного властелина! Для полноты свидетельских показаний можно еще указать на показание кучера Буймистрова. Показание это служит лучшим мерилом точности объяснений людей, бывших подчиненными Дорошенко, в деле, где их хозяин играл такую небезопасную для него роль. Нам скажут, что Буймистров и другие при опросе во время следствия уже не служили у Дорошенко. С этим мы согласны. Но они служили при дознании. Данные при дознании показания — краткие и категорически-оправдательные — стесняли и не могли не стеснять их в дальнейших показаниях при следствии. Притом — это все русские люди, люди уступчивые, снисходительные. Дорошенко, как видно, обходился с ними ласково, быть может, дарил им что-нибудь, а «русский человек добро помнит», и вот явилась в их показаниях мягкость выражений и некоторая уклончивость. Лучше всего это видно из показания Буймистрова. При дознании на краткий и определенный вопрос: «Избил ли барин его Северина?» он отвечал: «Я этого не видел» и с тем был отпущен, но при следствии, объяснив, что его более не спрашивали ни о чем, показал, что был свидетелем спора подсудимого с Севериным, видел, как первый толкнул Северина и тот пошатнулся, «поточился»; был ли нанесен ему удар в лицо — он не видел и объясняет это тем, что, стоя сзади Дорошенко, в шести шагах, в темной передней, мог не видеть нанесения удара. Показание, таким образом, приобрело совсем другой характер; свидетель, показавший столь категорически при дознании, вследствие полного отсутствия расспросов, не желая обвинять подсудимого, не отрицает, однако, при следствии возможности нанесения ударов Северину, а только утверждает, что находился в положении, в котором мог не видеть нанесения ударов. Не проглядывает ли и тут желание по мере возможности «не ломать души», желание, на осуществление которого Склавою так надеялся, умирая, Северин. Такова третья особенность настоящего дела: сложность, разнообразный
Приступаю к развитию обвинения. Подсудимый обвиняется в том, что он нанес фаэтонному извозчику Северину удары, от которых последовала смерть. Нанесение таких ударов или побоев, по мнению некоторых, есть проступок, близко граничащий с простым оскорблением действием, которое преследуется по Уставу о наказаниях, налагаемых мировыми судьями. Правда, преступление это довольно далеко от убийства и закон смотрит на него вовсе не так сурово, как на убийство, но, однако, считает нужным относиться строже к побоям, вызвавшим смерть, чем к простым побоям. Хотя в данном случае и не было желания причинить смерть этими побоями, но, тем не менее, эти побои сами по себе очень важны, вызвав смерть. Поэтому обвинению нужно, во-первых, доказать, были ли нанесены побои и, во-вторых, произошла ли от них смерть, т. е. были ли они причиною смерти? Обращаясь к первому вопросу, необходимо признать, что нанесение побоев представляется вполне доказанным. Покойный Северин 17 сентября прошлого года вечером выехал с фаэтоном на биржу; затем его позвали в квартиру Веприцкого, у которого в то время находился подсудимый Дорошенко; оттуда он развозил некоторых гостей и, возвратившись опять в квартиру Веприцкого, был совершенно здоров и мог совершить такую довольно дальнюю поездку, какова поездка с подсудимым в Григоровку. До того времени, как поехать в Григоровку, будучи нанятым Дорошенко, он вообще всегда пользовался здоровьем и на нанесение побоев никому не жаловался. Нанявшись везти Дорошенко, он едет в Григоровку и оттуда возвращается домой окровавленный, говоря, что его «убили». Очевидно, что побои нанесены в течение времени, прошедшего с отъезда его от Веприцкого с Дорошенко до возвращения его из Григоровки домой. Можно бы предполагать, что побои эти могли быть нанесены кем-либо другим на дороге, когда он возвращался домой, но для этого нет никаких данных, на это нет никакого намека, на это даже не указывает и сама защита, и, наконец, такое предположение опровергается всеми сведениями, которые имеются в деле. Правда, Северинова здесь заявила, что ее муж, приехавши домой окровавленный, говорил, что его побили «разбойники», но, очевидно, этому выражению придавать никакого особого значения нельзя, так как видно, что покойный вообще любил выражаться иносказательно. Так, отказываясь от закуски и говоря о побоях, он замечает, что «уже выпил и закусил», поэтому и слова его, что он побит разбойниками, иметь прямого значения не могут, ибо под именем разбойников он, очевидно, имел в виду то лицо, которое побило его в Григоровке. Итак, побои нанесены подсудимым. Это подтверждается свидетельскими показаниями трех лиц: показанием Склаво, которое было прочтено здесь, показаниями Ковалевского и кучера Буймистрова. Склаво и Ковалевский вообще подробно передают обстоятельства этого дела. Склаво рассказывает, что извозчик остановился на пороге передней и стал требовать прибавки денег. Насколько законно требование этой прибавки, я разбирать здесь не буду и входить в подробное рассмотрение этого обстоятельства совершенно излишне потому, что было ли это требование законно или незаконно — для дела это не имеет никакого значения, так как все-таки оно не давало права подсудимому драться. Как видно из показаний некоторых свидетелей, требование это было законно, ибо относительно требования прибавки у свидетелей и подсудимого существует недоразумение. Свидетель Стефанович показал здесь, что извозчик требовал 20 коп., а на предварительном следствии он же показал, что извозчик требовал 40 коп., тот же самый свидетель показал, что Дорошенко уплатил ему только рубль 20 коп., между тем сам подсудимый утверждает, что он отдал извозчику рубль 40 коп. Таким образом, вопрос этот остается неразъясненным, хотя и разъяснение его не имеет никакого значения, тем более, что, во всяком случае, для Северина явилась возможность требовать прибавки, так как свидетель Веприцкий показал здесь, что он не может сказать, платили ли извозчику те гости, которых он отвозил от него. Извозчик Северин просил прибавки денег, подсудимый говорит ему, что он прибавки ему не даст, и в то время, когда извозчик начал доказывать справедливость своего требования, подсудимый, говоря: «Как ты смеешь рассуждать!?», начал, как это видно из показаний Склаво, бить его по лицу. Из объяснений того же Склаво оказывается, что в словах извозчика никакой дерзости не было; Ковалевский и Буймистров, в свою очередь, тоже утверждают, что дерзостей со стороны Северина не было никаких. Итак, извозчик из Григоровки выехал побитым. Свидетель Склаво, бывший в это время у подсудимого Дорошенко, слышавший удары, продолжавшиеся минуту, и голос обиженного извозчика, обращался к подсудимому и, чтобы прекратить эти удары, говорил ему: «Не смейте бить человека, который не заслуживает», на что подсудимый отвечал: «Я хозяин дома, а вы не смеете распоряжаться!» Склаво, желая помочь извозчику и, быть может, возмущенный всем виденным, хотел ехать вместе с ним. Извозчик недаром рассчитывал на него, когда, приехавши домой, говорил, что если этот человек не поломает души, то он покажет правду. Но перед тем, как Склаво хочет выйти вслед за извозчиком, в темной передней щелкает замок и подсудимый его не выпускает, а дает приказание выпроводить извозчика из Григоровки и лишь только через полчаса, когда извозчик уже уехал, Склаво мог выйти из комнаты. Это показание Склаво подтверждается показанием Ковалевского и Буймистрова.
Затем возникает вопрос: как, каким образом и куда были нанесены удары Северину? Для этого есть показания только что упомянутых свидетелей, из которых один слышал, что побои, судя по их звуку, наносились рукою по лицу, другой видел, как подсудимый толкнул извозчика так, что тот «поточился» и разронял деньги, а третий присутствовал при самом нанесении Северину подсудимым, со словами «пошел вон», ударов рукою со стальным перстнем в лицо. Кроме этих показаний о том, что извозчик пошатнулся после удара, упал и согнулся на полу, что скорей всего могло произойти от удара в лицо, удара столь обыкновенного при кулачной расправе, из показаний всех свидетелей, видевших Северина после происшествия, оказывается, что у него было разбито лицо и разбито, как уже мною сказано, в Григоровке. Показаниям о нанесении побоев противоречит показание Василия Стефановича, по словам которого извозчик, оттолкнутый подсудимым, отскочил в переднюю, а вовсе не пошатнулся и не падал. Но, не говоря уже о неправдоподобности показания Стефановича о показывании часов, о том, что извозчик «ломился» в едва притворенную дверь, и даже не говоря о противоречии этого показания с объяснениями самого подсудимого, нельзя не заметить, что свидетель Стефанович, несмотря на все старания при перекрестном допросе, не мог ни удовлетворительно объяснить сбивчивости своего показания, ни разъяснить, что он понимает под словом «отскочить» — придает ли он этому слову общеупотребительное значение прыжка назад или разумеет что-либо другое. Здесь возникал вопрос о кольце. Признаюсь, указания Склаво и Ковалевского на ношение подсудимым кольца на правой руке, кольца весьма солидного и тяжелого, я считал довольно слабою уликою для обвинения ввиду настойчивых уверений подсудимого, что он никогда на правой руке кольца на четвертом пальце не носил. Эти уверения, подкрепленные показаниями домашних, продолжались и здесь на суде с прежнею настойчивостью, сам подсудимый даже примерял пред нами свое кольцо на правую руку, и оно, очевидно, для всех, несмотря на видимые усилия подсудимого, не входило ни на один из больших пальцев правой руки. Приходилось сознаться, что одна из улик, и ввиду заключения экспертов при вторичном вскрытии — улика довольно важная, пропадала. Оставалось прибегнуть к последнему, почти безнадежному после всего предшествовавшего, средству — просить господ экспертов рассмотреть, нет ли на правой руке обычных следов от долговременного ношения кольца, нет ли полоски, ободка на пальце… Эксперты, с свойственным им вниманием, рассмотрели правую руку обвиняемого, неповинную в ношении кольца, и нашли не только ободок, не только следы ношения кольца, нашли даже, чего, полагаю, никто уже не мог ожидать после происходившего пред этим, нашли, что и самое кольцо, не входившее на палец в руках подсудимого, довольно легко и без особых усилий, при небольшом поворачивании, входило на четвертый палец правой руки подсудимого. Вы помните, господа присяжные, этот опыт, и я полагаю, что и на вас, как на всех, он произвел впечатление неожиданности и некоторого удивления. Удивления этого нельзя не разделить. Остается думать, что или подсудимый Дорошенко забыл, что еще в прошлом году носил на правой руке это злосчастное кольцо, или же что он, приготовляя доводы в свою защиту, несколько неосмотрительно избирал приемы и способы этой защиты, забывая, что если извета о краже неблагодарного Ковалевского и нельзя проверить тотчас, то вопрос о кольце подлежит зато проверке воочию, проверке, которая неминуемо должна повести к оценке искренности оправданий подсудимого и к некоторым неблагоприятным для него выводам относительно свойств тех способов, которыми он думает защищаться здесь на суде, где все происходит гласно. Итак, побои были Северину нанесены в лицо рукою, на которой был тяжелый чугунный перстень.
Остается решить, чем вызваны были эти побои и насколько при нанесении их Дорошенко действовал сознательно, понимая, что он делает? Подсудимый объясняет, что был раздражен и рассержен грубостями и дерзким обращением извозчика. Но свидетели Склаво, Ковалевский и Буймистров единогласно утверждают, что в требованиях извозчика не было ничего дерзкого и он грубостей никаких не говорил, а тем более не размахивал руками и не задевал подсудимого. Он, быть может, только громко говорил, но это еще не причина к раздражению. Отсутствие раздражения доказывается и тем, что другие лица, находившиеся на месте происшествия, не видали поводов к раздражению, и одно из них даже сделало замечание Дорошенко в защиту Северина. Притом, это был не единичный случай, не случай, в котором человек тихий и смирный был выведен из себя и на время забыл и благоразумие, и осторожность. Побои, нанесенные Северину, не были припадком вспыльчивости, в которой человек не помнит себя, но затем тотчас же остывает. Это было, по-видимому, делом довольно обыкновенным для подсудимого. «Не смеете распоряжаться в моем доме, здесь я хозяин!» — кричит он в ответ на замечание Склаво о том, что извозчика бить не за, что, и затем объясняет, что «бьет всех извозчиков без различия». Защита старалась выяснить здесь своими вопросами свидетелям — хорошо ли обращался подсудимый с женою? Я хорошенько не понимаю, к чему служат эти вопросы. Что же доказывается хорошим обращением с женою? Дорошенко не обвиняется в отсутствии семейных добродетелей, и хорошее обращение с женою нисколько не доказывает, чтобы он не был способен дурно и самоуправно обращаться с другими лицами, а особенно с извозчиками, которых он «бьет всех без различия». Притом если бы и было доказано, что подсудимый действовал в пылу раздражения, более или менее основательного, то и это не может" служить к его оправданию, а лишь, по закону, к смягчению его вины. Перехожу к вопросу о том, действовал ли подсудимый сознательно? Вопрос этот должен быть решен утвердительно. Подсудимый не только не был пьян до бесчувствия, до отсутствия сознания своих поступков, но он не был даже просто в состоянии опьянения. Он был лишь только навеселе, т. е. в том состоянии, когда человек может себе отдавать полный отчет в своих действиях. «Господин Дорошенко уехал от меня слегка навеселе, как обыкновенно после именинного ужина», — говорит свидетель Веприцкий. «Господин Дорошенко приехал в Григоровку не пьяный, — говорит Стефанович, — а только «под фантазией». Из показаний свидетелей ясно, что подсудимый действовал с полным сознанием и своих обычаев, и своих прав. Он понимал также и значение того, что делал, понимал, что нанесение им извозчику побоев не есть действие законное — и вот почему, когда Склаво собирается ехать с Севериным и выходит в переднюю, в темной передней щелкает ключ, кто-то пробегает и слышится голос Дорошенко: «Теперь можете ехать!» Склаво, таким образом, насильно удержан, а Ковалевскому дано приказание поскорее выпроводить извозчика из Григоровки. Ковалевский в точности и покорно выполняет это поручение, как покорно вносил за Дорошенко в комнату привезенное им вино и как покорно обещал впоследствии скрывать истину, если возникнет дело о побоях. Только последнего поручения он во всей точности не исполнил: пришлось показывать под присягой, и совесть взяла верх над благодарностью за рекомендацию и подарок. Таким образом, Дорошенко сознавал свои действия и старался предотвратить их последствия, конечно, последствия только по отношению к себе. Я полагаю, кончая первую часть обвинения, что едва ли может возникнуть сомнение в том, что побои были действительно нанесены Северину подсудимым сознательно и с намерением, т. е. с целью причинить именно какую-либо телесную боль Северину, без всякого, впрочем, умысла на убийство, на причинение ему смерти. Однако смерть причинилась…
Приступаю ко второй части обвинения, к доказыванию, что смерть Северина последовала от побоев, нанесенных ему подсудимым. Основанием к разрешению этого вопроса служит главнейшим образом акт судебно-медицинского вскрытия, произведенного вторично, так как первый акт вскрытия, составленный врачом Щелкуновым, составлен незаконно; он подложен и должен быть вычеркнут, выброшен из числа каких бы то ни было доказательств в деле» Затем, важное значение в деле имеют объяснения господ экспертов, разъясняющих судебно-медицинские вопросы в деле. Судебная медицина — важное подспорье для разрешения многих уголовных дел — не есть еще наука вполне развившаяся. Многие части ее вовсе еще не разработаны или разработаны очень мало. Сами деятели этой науки сознаются, что главная задача их состоит пока еще в собирании примеров, и воздерживаются от общих выводов и твердых положений, признавая, что для этих выводов еще не все приготовлено и что многие настоящие положения нередко недалеко отстоят от простых предположений. Судебная медицина стоит в тесной связи с, общею медициною, т. е. со всеми остальными медицинскими познаниями, а медицина вообще допускает не мало предположений и догадок. Факты, добытые наукою, составляют ее драгоценное достояние и непреложные истины, но выводы из этих фактов в их взаимной связи, толкование этих выводов, понимание их могут быть весьма различны и нередко совершенно противоположны один другому. Это не лишает выводы эти своей цены и достоинства, это только лишает их безусловной непреложности и указывает на возможность смотреть с разных точек зрения на предмет. Недаром старая латинская поговорка, сопоставляя имена двух великих врачей древности, говорит, что «Гиппократ твердит одно, а Галлиен совсем другое». Но если медицина, обладая известным количеством твердых правил и положений, представляет в то же время обширное поле для предположений и догадок, то из этого вовсе не следует, чтобы этим предположениям нельзя было доверять, чтобы ввиду того, что приходится встречаться иногда с несколькими предположениями, можно было отказываться от разрешения представляющихся вопросов и умывать руки. Можно ли в тех случаях, когда действия обвиняемого и многое множество бытовых причин соединились так, что затруднили отыскание очевидной истины и добытие определенных, осязательных результатов и заставили прибегать к предположениям, можно ли, повторяю, отказываться от исследования истины? Необходимость довольствоваться предположениями, если только в основание их положены данные действительно существующие, не должна останавливать правосудие в отыскании истины, так как предположения, исходящие от людей, близко и хорошо знакомых с наукою, суть добросовестные выводы, к которым они приходят, идя разными путями, смотря с разных точек зрения и в конце концов иногда приходя к одинаковому результату. Какое их предположение вполне согласно с истиною — сказать трудно, да и невозможно, да и не нужно; но для определения, по мере сил человеческого разумения, какое из предположений ближе всего подходит к истине, есть могучее и верное средство. Средство это — здравый смысл. Он не останавливается на одних выводах науки, он вслушивается во всю совокупность свидетельских показаний, всматривается во всю житейскую обстановку дела, посредством нее, посредством указаний практического опыта проверяет он разное образные и многосторонние выводы науки и приходит, наконец, к заключению, к заключению, по возможности верному… Вот почему обвинение считает весьма хорошим явлением то, что эксперты в настоящем деле высказали три различных мнения. Это указывает, что они обсудили предмет со всех сторон и дали большой материал для обсуждения суду, который должен постановить приговор, мысленно проследив все слышанное и виденное здесь и оценив свидетельские показания относительно болезненных явлений у Северина, в связи с объяснениями экспертов и с указаниями практической жизни. Но, прежде чем приступить к оценке показаний экспертов, необходимо припомнить, что при вторичном вскрытии доказано, что носовая кость у Северина переломлена. Основываясь на найденном, судебные врачи, производившие вскрытие, признали, что, судя по виденному ими и слышанному о ходе болезни Северина, надо прийти к убеждению, что смерть его последовала вследствие горячечного состояния, которое было обусловлено потерею крови, бессоницею и душевным волнением. Причинную связь между повреждением носа у Северина и смертью его врачи не отрицали, но заявили, что не могут ее безусловно признавать, а только предполагают. Это свидетельство врачей и послужило исходною точкою для заключений, данных здесь на суде почтенными представителями медицинской науки, профессорами университета Питра, Грубе и Аямблем. Я внимательно следил вчера за этими заключениями, старался уловить все их оттенки и особенности и, как полагаю, могу их здесь повторить перед вами, господа присяжные заседатели, в главнейших и существеннейших чертах. Так, на предложенные вопросы господин Питра отвечал, что вообще смерть последовала с припадками горячки, но причины, вследствие которых произошла горячка, вскрытием не обнаружены. Профессор Лямбль нашел, что колотые раны и ранения от удара, ушиба, разможжения отличаются тем неблагоприятным обстоятельством, что они сопровождаются обыкновенно сотрясением. Сила, производящая это сотрясение, недостаточна для того, чтобы прекратить жизнь или отправление важных органов, но вполне достаточна для того, чтобы произвести такой беспорядок, такое нарушение нормального состава нервных центров, от которого они не легко оправляются и последствия которого, в иных случаях, могут окончиться печальным исходом. Все опытные хирурги знают, что сложные повреждения носа иногда влекут за собою важные заболевания мозговых оболочек, а именно — острое воспаление мягкой оболочки. Проводником подобного заболевания могут быть, в некоторых случаях, кровеносные сосуды; в других случаях может быть воспаление надкостной плевы; но главною причиною такого воспаления считается сотрясение. Перелома горизонтальной пластинки решетчатой кости при этом может и не быть; по опытам оказалось, что при ударе тяжелым молотком, нанесенном прямо на нос, при самом обширном и глубоком разможжении носовых косточек и почти всего лабиринта решетчатая пластинка может оказаться неповрежденной. Обращаясь к признакам болезни Северина, профессор Лямбль нашел, что при исчислении их поневоле подумаешь прежде всего об остром поражении мозговых оболочек. Конечно, горячечное состояние со всеми отдельными признаками, как они приводятся здесь, — головною болью, слабостью, жаром, отсутствием аппетита, жаждою, головокружением, шумом в ушах, мутностью зрения, бредом, — все это бывает еще и при других болезнях, как-то: при тифе, скарлатине, оспе и кори. Но тот порядок или, лучше сказать, беспорядок болезненных признаков, какой был замечен у Северина, та шаткость и незначительная резкость явлений, при которых он, еще незадолго до кончины, мог прощаться и говорить о приближающейся смерти, — это все не соответствует обыкновенной горячке, от которой взрослый человек обыкновенно и не умирает на двенадцатый день. Так, например, тиф обыкновенно не начинается с побоев или ушибов, а с предвестников, т. е. неопределенных явлений, обнаруживающихся в течение нескольких дней, с общего нерасположения, некоторой вялости, человек при этом не в духе, у него легкая наливная краснота глаз или же легкий насморк, а потом уже настает озноб и жар. Если же человек средних лет умирает в тифозной горячке на двенадцатый день, что редко бывает, тогда он последние дни наверно находится в полном беспамятстве и глубоком, так называемом коматозном состоянии, а таких признаков при жизни Северина не замечено. Острые травматические воспаления мозговых оболочек убивают человека, средним числом, на второй неделе; при остром воспалении мозговых оболочек бред у человека средних лет наступает приблизительно под конец жизни, до появления параличных явлений. Северин был до 17 сентября. здоров, повальных горячек в то время не было, он не находился в такой зловредной атмосфере, в которой окружающий воздух мог бы подействовать заразительным образом на его здоровье, а заболел он вслед за травмическим повреждением, после которого появились преимущественно головные припадки. Поэтому профессор Лямбль затрудняется допустить у него существование какого-либо другого горячечного состояния, кроме упомянутого острого воспаления мягкой мозговой оболочки. Таким образом, он пришел к заключению, что связь между наружным повреждением и горячечным заболеванием Северина не оказывается сомнительною, именно по причине невозможности подвести случай под какую-нибудь другую болезнь.
Профессор Грубе, прежде чем отвечать на заданные ему вопросы, разобрал два следующих вопроса: 1) может ли такого объема перелом носовых костей повлечь за собою смерть? и 2) могли ли изменения, найденные в трупе при вскрытии и описанные в протоколах, остаться без видимых проявлений при жизни, до ушиба? В ответ на первый вопрос эксперт привел статистические выводы из многочисленных наблюдений хирургов. Эксперт отрицает возможность смертельного исхода после столь незначительных переломов носовых костей, как в данном случае, если они не сопровождаются другими, опасными для жизни, осложнениями. В ряду последних первое место занимают обильные кровотечения. Даже более объемистые переломы, с раздроблением не только носовых, но и носовых отростков челюстных костей, в огромном большинстве случаев оканчиваются выздоровлением. Следует, впрочем, заметить, что кровотечения, постоянно сопровождающие переломы носовых костей, всегда оказывают большее или меньшее влияние, смотря по количеству потерянной крови. Второй вопрос решен экспертом отрицательно: изменения, найденные в легких при вскрытии, не могли остаться без болезненных проявлений при жизни. Из дела же и показаний свидетелей видно, что извозчик Северин был крепкого телосложения, до нанесенных ему побоев всегда пользовался отличным здоровьем и никаких проявлений грудного страдания не представлял. Непосредственным следствием побоев было значительное кровотечение. Поэтому эксперт объясняет причину смерти Северина следующим образом: у совершенно здорового человека воспоследовал ушиб с переломами носовых костей, сопровождаемый сильным душевным потрясением и быстро развившимся малокровием вследствие обильного кровотечения. Эти две причины, по мнению профессора Грубе, были совершенно достаточны, чтобы вызвать скоротечную просовидную бугорчатку легких, которая, по обыкновению, повлекла за собою смерть. Припадки болезни вполне соответствуют такому объяснению. В заключение эксперт привел известный научный факт, что не только после случайных ранений, но также после различных хирургических операций, сопровождаемых кровотечениями и нравственным потрясением больных, нередко наблюдалась эта форма легочной бугорчатки.