Том 3. Тайные милости

Михальский Вацлав Вацлавович

– Ну, если в тумане… – улыбнулась Катя, обтирая ладошкой плесень с натянутой палаточной ткани.

– Надо мокрой тряпкой, сейчас я принесу воду.

Минут через десять он вернулся с полной полиэтиленовой канистрой воды.

– Родниковая! Возьми кружечку.

– Какая прелесть! – воскликнула Катя, отхлебнув из кружки. – Не то что в городе.

– Были бы мы не такие растяпы – большая половина города пила бы эту воду, – сказал Георгий. – Родники здесь отличные, но их нужно восстанавливать. Я это дело обеспечу.

Сборы заняли уйму времени; уже совсем стемнело, когда два туго набитых рюкзака – один большой, а другой поменьше – встали в дверях домика.

Ужинали при керосиновой лампе. Георгий вынул из портфеля бутылку марочного коньяка.

– Давай

вместе выпьем, посмотрим, какая ты пьяная! – Георгий обнял Катю, поцеловал ее в висок, в сладко пахнущие волосы. – Ну что, будем коньяк из кружки – по-французски?

– По-французски, – засмеялась Катя. – Ой, а я пьяная – хулиганка, я тебя побью, не боишься?!

– Боюсь, но все равно выпьем.

Так они сидели в тишине дачи, при желтом свете керосиновой лампы в домике, который Георгий сделал своими руками, – все было здесь настолько настоящее, милое, свое, что он подумал, глядя на зарумянившуюся Катю: «Как, оказывается, хорошо, когда рядом желанная женщина и никуда не нужно спешить, – век бы так жил!» Георгий снова почувствовал себя молодым, смелым, сильным, и вся жизнь, казалось, пошла по новому кругу, с чистой страницы.

Заснули быстро, еще до полуночи, под турчание лягушек на дальней канаве и противный звон одинокого комара, наконец насытившегося их кровью.

Когда, проснувшись перед рассветом, Георгий открыл глаза, Кати рядом с ним не было.

Настороженно оглядев темную комнатку, Георгий собрался с духом и, споткнувшись о стоявшие у самых дверей рюкзаки, вышел за порог.

Слава аллаху, Катя сидела под яблонькой на огромной покрышке «Икаруса» в халатике, распахнутом на высокой груди, босиком.

– Ты как Ева под древом познанья добра и зла, – вздохнув с облегчением, добродушно усмехнулся Георгий.

Машинально запахивая халатик и убирая с лица русую прядь волос, Катя потянулась к ближней ветке, сорвала еще зеленое яблочко, чуть надкусила и с лукавой улыбкой подала Георгию.

Он принял ее игру, взял запретный плод и, откусив с хрустом большую его часть, изрек набитым ртом торжественно и шепеляво:

– «И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она – сеть, и сердце ее – силки, руки ее – оковы; добрый перед Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею». Так говорит нам Екклесиаст, или проповедник.

– Откуда это?! – пресекшимся от восхищения голосом спросила Катя.

– Из Библии.

– Ты знаешь Библию?!

– А что тут удивительного – все-таки я историк, после института даже собирался поступать в аспирантуру и писать диссертацию по научному атеизму. Библия – историко-литературный памятник. Почему же мне ее не знать?

– Да, конечно, – неуверенно сказала Катя, возвращаясь мысленно к своему сокровенному, к тому, о чем думала до появления Георгия.

– Скоро начнет светать. Уже розовеет небо, – потягиваясь, расправляя затекшие плечи, проговорил Георгий.

– Наверное, – безучастно согласилась с ним Катя.

С наслаждением ступая босыми ногами по темной от росы садовой дорожке, Георгий прошел в дальний угол участка, к фанерной будке.

Катя проснулась давно и уже минут сорок сидела здесь, в садике, на высокой резиновой покрышке. Она проснулась оттого, что Георгий довольно внятно проговорил во сне: «А мне плевать, что скажет Марья Алексеевна!» Катя поняла, что он спорит с кем-то из-за нее, отстаивает свою свободу, бунтует, и ей стало жаль Георгия до слез, как будто он был ее маленький, беззащитный забияка Сережка. Когда в интернатском драмкружке они ставили «Горе от ума», Катя была суфлером и хорошо помнила многие реплики этой комедии. Мир был еще погружен в предрассветное оцепенение – ни ветерка, ни звука, – и в этой глухой тишине Катя ощутила особенно явственно, почти физически, подспудную, томительную работу своей души. Она думала о жене Георгия, которую никогда не видела, но боялась, потому что чувствовала себя виноватою перед ней; о Сережке, как казалось, брошенном ею в садике; о том, как легко и спокойно с Георгием, понимающим все с полуслова; о том, как ей теперь сладко и страшно жить, когда душа разрывается на части между Сережей и Георгием,

между долгом и радостью, между понятием порядочности, прочно жившим в ее сознании с ранних лет, и не подвластным ей, горячечным желанием видеть, слышать, осязать Его, постоянно, всегда, как будто свершилось над ней старинное русское заклятье, которое заучила она когда-то в драмкружке, но даже вообразить себе не могла, что именно так оно и бывает – буква в букву, ничего лишнего или лживого не придумывает народ. «Вставайте вы, матушки три тоски тоскучие, три рыды рыдучие, и берите свое огненное пламя; разжигайте рабу (Екатерину), разжигайте ее во дни, в ночи и в полуночи, при утренней заре и при вечерней. Садитесь вы, матушки три тоски, в ретивое ея сердце, в печень, в легкия, в мысли и в думы, в белое лицо и в ясные очи, дабы раб божий (Георгий) казался ей пуще света белаго, пуще солнца краснаго, пуще луны господней; едой бы она не заедала, питьем бы она не запивала, гульбой бы не загуливала; при пире она или при беседе, в поле она или в доме, – не сходил бы он с ея ума-разума». Так оно и было. Так и казался он ей – «пуще света белаго, пуще солнца краснаго», так и «не сходил с ея ума-разума»…

– Ну что, будем собираться? – спросил Георгий, подходя к Кате. – Эх, а деревья вчера с вечера мы так и забыли полить!

– Польем сейчас. – Катя поднялась с покрышки.

– Это часа на полтора.

– А куда нам спешить, поедем чуть позже. Беги открывай воду, а я пока соображу завтрак.

На канаве у распределительной задвижки еще никого не было в этот ранний час. Георгий приподнял общую тяжелую задвижку из железа, ловко всунул под нее набрякший деревянный брусок, густая илистая вода со звучным чмоканьем хлынула в образовавшуюся щель, омыла ему руки и, набирая скорость, потекла по канавке в нужную сторону, чтобы разойтись потом на два рукава – к участку Георгия и к участку Али-Бабы, а там уже и под каждое дерево, под каждый куст по иссушенной зноем земле.

Позавтракав, они уложили под матрац на застеленные газетой доски кровати свою городскую одежду – сначала костюм Георгия, а поверх него платье Кати, аккуратно прикрыли все вытертым байковым одеялом.

– Ну вот, – сказал Георгий, – вернемся, а все у нас будет выглаженное, все с иголочки!

– Умница, – засмеялась Катя, – а куда туфли?

– Туфли? Давай-ка положим их в покрышку от «Икаруса».

Георгий завернул свои и Катины туфли в газету и спрятал сверток в огромной утробе покрышки, возвышавшейся под яблонькой словно круглая скамья.

Они вышли на шоссе в начале седьмого утра. Голосовали недолго, скоро притормозил около них крытый рваным брезентом грузовичок. Договорились, что шофер довезет до поворота с трассы, который и был им нужен, откуда лежал путь к заветной цели, к райскому уголку в субтропиках на берегу моря. Георгий забросил в кузов рюкзаки, подсадил Катю, взобрался сам.

– Какая прелесть! – вскрикнула Катя, увидев на полу кузова ворох свежескошенного сена.

В ту же секунду шофер рванул с места машину. Катя повалилась на подхватившего ее Георгия, и, хохоча, оба упали на мягкую душистую подстилку. Им были видны лишь улетающие назад прозрачно-белые перистые облака да слышен убаюкивающий шорох колес по залитой гудроном мелкой щебенке, нарочно разбросанной ровным слоем по всей трассе, проложенной в узком коридоре между горами и морем, в том самом, по которому, тяжело пыля, ступали некогда в походе на Индию фаланги самого Александра Македонского.

– Господи, как хорошо! – громко сказала Катя.

И сердце Георгия благодарно дрогнуло, и он ощутил всей душой свободу и легкость, которых не было у него давным-давно, чуть ли не с детства.

Высоко в светлом, солнечном небе улетали вдаль длинные причудливые султаны облаков, время от времени постреливало по днищу кузова камешками, гудели под их головами колеса, хлопал на встречном ветру порванный брезент, сладко пахли у самого лица свежескошенные травы, клонило ко сну, и, сами того не замечая, они задремали, держа друг дружку за руки, как будто боясь расстаться во сне. Очнулись оттого, что машина резко остановилась, – оказалось, доехали до нужного им перекрестка.