Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

Пантелеев Леонид

. . . . .

В поезде «Одесса — Москва» в одном купе со мной едет молодая красивая дама, одесситка. У нее роскошное модное платье, усыпанное белыми пуговицами (18 пуговиц впереди, 11 сзади и по 4 на бедрах), и при этом рваные, как у беспризорника, рукава.

Дама достает иголку и нитки и пришивает, «подрубает» свои лохматые рукава. Я замечаю, что это плохая примета — шить на себе. Она улыбается, завязывается знакомство. Узнаю, что рукава оборвал ее четырехлетний племянник.

— Представьте себе, какой Отелло! Ревнует меня к своему трехлетнему

брату. Заливается слезами, если мне стоит приласкать малыша. Я собираюсь ехать на вокзал — с ним истерика. «Нет, ты не уедешь! Я сделаю так, что ты не уедешь!» За пять минут до отъезда я переодеваюсь и вдруг вижу, что он оторвал на моем дорожном платье манжеты. И забросил их бог знает куда… И вот я еду с такими рукавами. Хорошо еще, что теперь модно — рукава на три четверти.

. . . . .

В купе кроме меня и моей визави ехал молодой рыжий близорукий украинец-кооператор. В Киеве сел военный инженер, заика, армейский остряк и болтун.

Идет светский разговор.

Военный:

— М-м-можно п-посмотреть, что у вас в п-пакете? Р-р-рамочка? П-пп-ортрет?

Дама:

— Ах, оставьте! Интересно то, что прикрыто.

Военный:

— Н-ну, я с вввами не согласен. В к-кор-не.

Кооператор:

— А я согласен. Лучше не смотреть. Вот вас интересует, что в пакете. А посмотрите — может быть, там самый обыкновенный петушок нарисован.

. . . . .

Бедный глупый кооператор имел несчастье влюбиться в соседку. Она игнорировала его.

Утром, когда дама ушла мыться, он говорит мне:

— Вы знаете, я не спал всю ночь.

— Плохо, — говорю. — Бессонница?

Задвигает плотнее дверь и сообщает мне зловещим шепотом:

— Вы знаете, она же спала совсем голая.

— Кто?

— Наша соседка. Совсем без ничего.

— Так вы поэтому и не спали?

— А что ж, — говорит он, опуская глаза. — Ведь человек тоже, вы знаете, живое существо.

. . . . .

Такая большая и важная собака, что ей неудобно говорить «ты».

. . . . .

— Бутылец.

. . . . .

Таня Белых (три-четыре года):

— Мама, задуши электричество.

. . . . .

Забавно звучит в наши дни строка «Илиады» в переводе Гнедича:

Влажного луга питомец, при блате великом возросший…

Неужели уже и тогда был блат? Нет, блата, по-видимому, все-таки не было, было блато, то есть болото.

. . . . .

Любящий брат зовет сестру «Шкурка».

. . . . .

Часа полтора-два сидел в одном ленинградском учреждении, ждал, пока выпишут справку. От нечего делать наблюдал за одним из служащих. Это еще молодой человек — слегка за тридцать. Невысокого роста, лысеющий, чистенько одетый, в пенсне, с черными коленкоровыми нарукавниками. Какую он исполняет должность — не знаю, но делать ему, как и мне, абсолютно нечего. И вот он бродит, зевая, по комнате и ищет для себя занятия. Подошел к настенному календарю, оторвал сразу три листочка — за вчера, за сегодня и за завтра. Внимательно читает все три странички. Какую-то пищу для ума находит

даже на той стороне листка, где стоит дата, название месяца и дня. Потом складывает листки пополам и прячет их в задний брючный карман. Задница у него блестит — проерзал на стуле.

Опять бродит, опять зевает. Да так еще зевает, что страшно за его скулы.

Потом подходит к телефону, звонит домой, вызывает домработницу. Спрашивает — есть ли солнце в комнате? И сколько градусов? Ждет, пока домработница сходит и посмотрит.

Снова погуливает, посвистывает, почесывает щеку. Снова звонит по телефону:

— Дайте справочную.

Просит сказать номер телефона вегетарианской столовой. Точного адреса не знает, но нужного добивается настойчиво — звонит по разным номерам, в разные учреждения. Наконец дозванивается до вегетарианской столовой:

— Какое сегодня меню?

Там, по-видимому, интересуются, кто спрашивает.

И он, прикрыв ладонью трубку, негромко говорит:

— Управление милиции.

Снова гуляет по департаменту. Вегетарианское меню вызвало аппетит и жажду. Наливает из графина воды, но сразу не пьет, а ставит стакан на батарею парового отопления.

Заходит посетитель, обращается к нему с вопросом. Он усаживается за стол, выдвигает ящик и, не глядя на просителя, глухо говорит:

— Простите, мне некогда.

В эту минуту мне приносят нужную бумагу, и я лишаюсь удовольствия продолжать наблюдения за этой крысой.

. . . . .

«Если я умру, дорогая Мария, то это ведь входит в мою профессию», — писал своей жене генерал Клаузевиц. Между прочим, Клаузевиц, как и его штатский современник Гегель ^* , умер от холеры.

. . . . .

Хорошо сказал М. М. Антокольский-скульптор:

«Художник только тот, кто столько же страстно любит человека, как и свое искусство».

. . . . .

Подмосковный писательский дачный поселок называют:

— Неясная Поляна.

. . . . .

Скобарь (псковитянин) говорит:

— Обманул кондуктора: купил билет, а сам пешком пошел.

. . . . .

Экспромт Маршака:

У нас на Шварцвальде Покой и тоска. Остались Шварц, Вальде, И нет Маршака.

. . . . .

Вчера выступал в школе. После чтения рассказов меня окружили ребята. Просят:

— Напишите книгу о нас! О нашей школе.

— Хорошо, — говорю. — Напишу. С удовольствием. Только если вы мне поможете.

— Поможем, поможем!

— Ну, давайте расскажите что-нибудь интересное…

Стали припоминать. Ничего интересного как будто и нет. Подрались. Прозвище у мальчика: Сосиськин. Ходили на экскурсию в порт…

Через полчаса я вышел на улицу. Направляюсь к остановке и чувствую — кто-то идет следом. Два парня, шестиклассники. Идут в некотором отдалении, подталкивают один другого: