Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

Пантелеев Леонид

. . . . .

Эпиграф для «Кати» [2] :

«Домби и сын часто имели дело с кожей, но никогда с сердцем».

. . . . .

Дзе читает сыну нотации, ставит ему в пример Юрочку Лихтенштейна:

— Вот у моего друга Кости есть сын — Юрочка. Вот это мальчик! Твой ровесник, одиннадцать лет, а играет на виолончели, как артист.

— Пхе! А что он еще умеет делать?

— Играть на виолончели — это уже много.

— Пхе. Пусть он лучше приедет ко мне играть в перышки.

Пожалуй и виолончель свою проиграет.

2

Условное название ненаписанной семейной хроники.

. . . . .

Прошатанное время, прошатанные часы.

. . . . .

Бабушка Александра Ивановна, собираясь на вокзал, всегда выезжала на полчаса раньше. Эти полчаса, как она объясняла, были положены у нее «на войско», то есть на тот случай, если движение задержат проходящие войска.

. . . . .

— Работал я буквально, как трактор, а получил ломаный грош.

. . . . .

Вывеска:

«Ателье моментальной реставрации обуви».

Раньше это называлось несколько проще: холодный сапожник.

. . . . .

Сестры X. Деятельницы и поборницы художественного воспитания детей. Обе, как на подбор, не миловидны.

Выступали на каком-то детском утреннике, устраивали «живые шарады». Выходят на эстраду, закрыв платочками лица, выделывают что-то ногами. Это должно обозначать: па. Потом быстро отбрасывают платки и, улыбаясь, вытягивают голову вперед. Разгадка шарады: па-лица.

Но дети, на вопрос, что означает эта шарада, будто бы хором, в один голос закричали:

— Пахари! Пахари!..

. . . . .

В зоопарке.

Иринка, 5 лет 2 месяца, увидев не в воде, а на суше бегемота, воскликнула:

— Ой, какой хорошенький!

Вообще, давно заметил, что бегемот — любимец детей. Чем же он привлекает к себе маленького человека? Несокрушимым добродушием? Комичностью? Беспомощностью? Огромностью своей?

И огромностью тоже. Колоссальное и мизерное одинаково привлекает ребенка. Слон и медвежонок, бегемот и мартышки, жираф и мышата — вот где чаще всего и больше всего толпится несовершеннолетняя публика.

. . . . .

У вольера, где неподвижно стоит, распластав веером хвост, павлин, этот сказочный красивейшина, как нарек его Велемир Хлебников, накрашенная стерва лет 19–20 вцепилась наманикюренными когтями в проволочную сетку, вытаращила глаза и мечтает вслух:

— Убить бы его и повесить над кроватью, вместо коврика! А? Вот красота-то!

. . . . .

Откуда в русском языке слово «вокзал»? Заимствование? Да, но ни в одной стране мира здание, куда прибывают и откуда отбывают поезда, так не называется.

Воксал (Vauxhall) — пригород Лондона. С давних пор там устраивались всякие увеселительные гулянья. В начале XIX века так стали называть и в России подобные увеселительные сады. А нарицательным для станционных зданий на железной дороге слово «вокзал» стало потому, что в «Павловском

музыкальном воксале» под Петербургом был устроен по совместительству и первый в России Bahnhof, то есть то, что сейчас называется вокзалом железнодорожным.

Теперь для меня немного прояснился смысл идиотского романса, записанного мною восемь лет назад в новгородском колхозе от десятилетних девочек:

Сидел я на балконе, Курил сигару И видел на вокзале Красоток пару…

. . . . .

Рассказывал маляр, бывший матрос («восемь лет отгрохал на флоте»):

— После Кронштадтского мятежа, — не помню, в двадцать первом или в двадцать втором году, — гуляли мы с товарищем по Конно-гвардейскому бульвару. Вот видим — идет мимо курсант, Шапочка-лодочка набок, сапоги блестят, масалка внакидку надета, — идет, на нас не глядит, а сам поет:

Эх, вы, клёшники, Да что наделали, Были красные, Да стали белые…

Я товарища толкнул, говорю:

— А ну, давай, принимай его.

Товарищ сбоку зашел, идет, нажимает. А я рукав засучил, ка-ак развернусь.

Отволохали, одним словом, курсантика.

— Вот тебе, говорим, за клешников, вот тебе за белых, вот тебе за красных…

. . . . .

Домработница Аня, финка, показала однажды необыкновенную, прямо-таки шерлок-холмсовскую наблюдательность. Они с мамой работали на кухне, а я был у себя в комнате. Вдруг Аня говорит:

— Алексей Иванович уходит.

— Почему вы думаете? — удивилась мама.

— Он стал пистро-пистро ходить.

Ведь приметила то, что я и сам не замечал: что перед уходом из дому я начинаю ходить быстрее. Объясняется это просто: засиживаюсь за столом дольше, чем можно, потом спохватываюсь: опаздываю! И, действительно, перехожу на другой темп. Собираюсь даже не на ходу, а на бегу.

. . . . .

Сказал как-то Маршаку, что в прекрасном громокипящем, органном «Обвале» Пушкина слабой кажется мне последняя рифма: купец — жилец, что это рифма — для глаза, а не для уха. Самуил Яковлевич огорчился — и за Пушкина и еще больше — за меня:

— Что ты говоришь?! Прекрасная рифма!

А мне, грешному человеку, и сейчас она не кажется хорошей. В чем же дело? Ведь знаю, что там, где дело касается стихов, у С. Я. абсолютный слух. Думаю, тут — возраст. Я воспитывался не только на Пушкине, но и на Маяковском с его изощренно точной рифмовкой. На мое ухо «купец — купе» или «жилец — желе» лучше, чем «купец — небес жилец».

Да простят мне и Маршак и Пушкин!

. . . . .

В коммунальной квартире живет похожая на ведьму бородатая старуха. Скандалит со всеми. Дети, заслышав ее шаги, прячутся по комнатам. Любимая прибаутка ее: