Том 4. Наша Маша. Из записных книжек
Шрифт:
Рентгенолог — полный, немолодой уже человек (почему-то думаешь, что он был в свое время полковым врачом) — записывает результаты очередного просвечивания. Записывает по памяти, каждую фразу отчетливо произносит вслух, а его помощник, молодой человек с изможденным лицом (тут вспоминаешь, что рентген убивает гормоны, делает молодых стариками), этот несчастный пишет под диктовку копию рентгенограммы. Свет — розовый, слабый, как в лаборатории фотолюбителя. Но — алхимики в белых халатах привыкли.
Раздетый до пояса очередной больной поднимается на маленький эшафотик, перелезает через какие-то железные штуки и оказывается в огромной металлической кассете. Не то гильотина, не то гектографический
Рука в резиновой перчатке подлезает под экран и впивается в живот больного.
— Току! — кричит рентгенолог.
Что-то трещит, стрекот усиливается.
— Уменьшить! Току! — покрикивает врач.
Очередные больные толпятся за его спиной.
— Пейте! — приказывает рентгенолог. — Пейте сразу, как водку.
Пить эту известковую густую гадость залпом, как водку, невозможно.
— Надуйте живот. Знаете, как у попа.
Это пояснение одно и то же, из раза в раз, от больного к больному.
Больной не может надуть живота, он его инстинктивно вбирает. Рентгенолог кричит:
— Надуть! Как у попа.
Наконец:
— Аус!
Зажигается свет.
Эти «аус», «току» звучат очень страшно для тех, кто сидит за дверью, ожидая своей очереди.
. . . . .
Одна из любимых песен И. В. Р-ва (услышал он, и запомнил, и полюбил ее в госпитале в Комсомольске-на-Амуре):
Жена моя в роскоши ходит И счету в одежде не знает, Одну лишь черную юбочку От Пасхи досюда таскает Костюмчик на ней всегда новенький На плечиках так складно лежит, А ветер прохладно в дирочки Все тело ее холодит Ботинки на ней всегда новенькие, На солнышке так и блестят, А грязные пальцы сосульками Наружу из дырок торчат Живу ведь я, братцы, в гостинице, И окна на заднем дворе, При этом так славно красуется Помойная яма в окне. А кушаю я в ресторанчике — На тумбе с селедкой в руке, Зато уже встретишь товарища Всегда с поллитровкой в руке. Детишки мои, как амурчики, Всегда босиком щеголяют, А вместо школы в бабочки У стенки прекрасно играют.Вообще-то истинный Беранже! Только в каком-то как будто полуграмотном, беспомощном переводе или пересказе.
. . . . .
Здешний «культурник» — редкостное явление. Обычно это развязные, нагловатые пошляки и остряки. Этот — застенчив, обидчив, мнителен. Каждый вечер за ужином он появляется в столовой, проходит на середину, стоит, переминается, шевелит губами, собирается с духом и наконец начинает — каждый вечер с одного и того же:
— Минуточку внимания, товарищи!
И затем — то бледнея, то краснея, сообщает, что сегодня вечером в клубе концерт, кино или вечер самодеятельности.
. . . . .
Пятигорское кладбище.
Роскошный, из черного лабрадорита памятник-крест.
Дорогой друг Егорушка
спи спокойно в могиле холодной.
Ты в болезни страдалец навеки уснул
и я просьбу твою исполняю украшаю могилу твою
В память от В. А. Б.
. . . . .
Люблю бродить по кладбищам, читать и списывать эпитафии. М. Шагинян правильно заметила как-то, что надгробие — первый этап человеческого искусства: и архитектуры, и скульптуры, и литературы. Это искусство она назвала, кажется, «первоначальными жанрами».
. . . . .
Вот там же — на Пятигорском кладбище — гранитный крест с распятием. И такая скучная эпитафия-справка:
Сей прах принадлежит
Зинаиде Александровне
ЕГИЕВОЙ
Род. 1903 г. Скончалась 7 ноября 1929 г.
Двадцать шесть лет было той, которой принадлежит сей прах.
. . . . .
Проживающая в Пятигорске племянница Лермонтова Шан-Гирей получила («за содействие проведению юбилея») премию: путевку в санаторий.
. . . . .
Старообрядческая Покровская церковь в Ессентуках. У входа, в притворе и дальше — до середины храма — толпятся женщины. Все в платочках вроспуск. Впереди — справа и слева (больше слева) — мужчины. Бритоголовые, бородатые, в сапогах, которые блестят и разносят запах дегтя. Огромные кубанские шапки висят на стене — на специальных шпенечках. Там же у стены, на лавке лежит груда маленьких плоских подушечек. На двух клиросах — певчие и псаломщики. Справа одни старики, слева — довольно большой хор, молодые женщины, два или три парня. Священник — маленький, седой как лунь. Грива и борода — белые, мягкие, пушистые. Служба (обедня) идет медленно, неторопливо. Человек входит в храм, делает земной поклон и занимает свое место. Стоят не двигаясь, окаменев. Крестятся редко, лишь в уставных местах. Поют монотонно, часто сбиваются. С другого клироса — поправляют. Как по команде молящиеся опускаются на колени. Предварительно бросают на пол подушечки — для лба, а не для колен. На колени не становятся, а падают — с сомкнутыми пятками. Старики — в кафтанах, напоминающих больничные или богадельные халаты. Женщина обходит казаков, вынимает из платочка двугривенные, раздает со словами: «За раба божьего Григория». Казаки, кивнув, берут деньги, суют по карманам. Вероятно, считается, что мужская молитва доходчивее. Мне, между прочим, тоже дали двугривенный. Отдал его на базаре слепому.
. . . . .
Разговор в санаторном парке. Две пожилые дамы:
— У вас печень?
— У меня сахар.
. . . . .
В пятигорской пивной — глухонемой человек предлагает посетителям маленькие конвертики с напечатанным на них следующим текстом:
Граждане!
Прошу принять от меня
НОВОСТЬ
фото художественных
снимков.
Цена 1 руб.
Благодарю глухонемой.
В конверте — виды Минеральных Вод, двадцатикопеечная панорамка.
. . . . .
Кладбище. Надпись на кресте:
Здесь покоится прах
оперного артиста
Владимира Александровича
ТОМСКОГО-КОЧУРОВА,
скончавшегося 7-го января
на 59 году жизни.
Спи спокойно, дорогой муж, отец и
великий артист.
. . . . .
Там же. Могила без креста. Надпись на жестянке почти начисто смыта дождем. Проступают слова: «Закрыто на обед».
. . . . .
Там же. Обелиск с выбитым на нем крестом.