Том 4. Наша Маша. Из записных книжек
Шрифт:
Да, но уже и тогда существовало в обиходе петроградцев слово «голод». Мне кажется, им немного кокетничали. Во всяком случае, в наших, буржуазных кругах. Атрибутами этого голода были овсяные лепешки с цукатом и бефстроганов из конины, купленной в татарской мясной лавке.
Потом появилась откуда-то чечевица.
Чечевица вдруг возникла и в сентябре этого, нынешнего года. Ира Кудрявцева принесла мне из столовой института, где она работает, чечевичную кашу. Чечевицу давали по карточкам.
Эта чечевица возникает
. . . . .
Почему ее не едят в мирное время? Почему не едят в мирное время дуранду! Если сдобрить ее ложечкой сахарного песка, предварительно нагрев конопляную или подсолнечную дуранду на плите, — никакой халвы не надо! Никаких тортов.
. . . . .
Рассказывал, кажется, Шварц. В 1919 году, когда в Петрограде начался настоящий голод, в цирке Чинизелли выступал какой-то чтец-декламатор, читавший чеховскую «Сирену». Там, как известно, идет речь о всяких вкусняцких едах.
И вдруг с галерки, откуда-то из-под купола, истерический голос:
— Замолчи, сволочь!
. . . . .
Сегодня днем лежал в состоянии полной прострации. Дремал. Читал. Снова дремал.
Грохот. Оглушительный. На пол падают и разбиваются несколько хрустальных подвесок от абажура.
Не пошевельнулся даже, не приподнялся.
Через несколько минут хлопает дверь, прибегает Михаил Арсентьевич, управдом.
— Алексей Иванович? Живы?
— Да. Жив.
— Ну, благодарите бога. В пяти метрах от вашей головы две бомбы упали. По двадцать пять кило каждая.
Позже вышел посмотреть. Две довольно глубокие воронки. Одна находит на другую. Метрах в пяти-шести от моего окна.
. . . . .
Мальчик Витя. Ночью съел потихоньку, «по зернышку» два килограмма кофе — единственное, что было у мамы.
На другой день к вечеру умер.
. . . . .
В поликлинике.
— Что болит, бабушка?
— Где сижу, доченька, самая эта ягодка болит.
То же, что и у нас грешных. Фурункулез.
Врачи в зимних пальто. Фитюлька. Окна заколочены, заткнуты матрасами. В полумраке потрескивает и попыхивает дымом буржуйка.
. . . . .
Труп старика на углу Жуковской и улицы Маяковского. На глазах моих постепенно вмерзал в тротуар.
1942
На Каменном острове. Апрель 42 г.
Всего не запишешь, что было за минувшие два с половиной месяца.
Четыре часа тащился от улицы Декабристов до Знаменской. Сколько там километров? Четыре? Пять? Вошел в пустую, незапертую квартиру, переступил порог своей комнаты, стал снимать пальто — и зашатался, упал, подкосились ноги. Лежу на спине, не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Голова при этом ясная… Попробовал голос. Что-то крикнул. Кажется:
— Эй, помогите!
Отклика не последовало. Некому было откликнуться. Но речь, слава богу, не парализована.
Почему-то не было ни ужаса, ни отчаяния. Даже мысли о смерти не возникало.
Голова ясная.
Что же делать?
…Часа два читал в полный голос стихи: от Державина до Хлебникова. Потом заснул. Проснулся уже ночью. Темно было и раньше, но тогда жиденькие лучики света пробивались сквозь фанеру на окнах. А теперь стоял полный мрак.
Есть не хотелось. Хотелось пить.
Сколько пролежал — не знаю.
На следующий или на третий день решил, что надо пробовать спасаться. Мучила жажда. Губы уже не разжимались, ссохлись.
Пополз.
Метров пять-шесть — от моей комнаты до дверей на лестницу полз, вероятно, несколько часов… Самое трудное было преодолеть ступеньки — из комнаты в коридорчик и из коридорчика в прихожую. Вниз, в коридорчик перевалился сравнительно легко, но взобраться на ступеньку… не понимаю, как мне это удалось. Работал головой, спиной, шейными мускулами (тем, что осталось от них).
Буквально втащил себя. Отдохнул, пополз дальше.
К счастью, входя в квартиру, я не захлопнул дверь; она была полуоткрыта.
Кажется, в ту минуту, когда я выполз на лестницу, из квартиры напротив, где до войны жили Кнорре, вышла какая-то женщина. Простая. В сером платке. Невысокая. Милая. Теперь-то она мне особенно мила. Заквохтала, засуетилась, побежала к себе, вернулась с другой женщиной, и, подняв, они понесли меня в мой страшный закоптелый склеп. Уложили на постель, принесли теплого молока (да, не придумываю и не снилось мне это — я пил молоко, может быть, это было сгущенное молоко, разведенное кипятком?..).
. . . . .
Фамилия этой женщины — Симонова.
. . . . .
Нет, все не то и не так. Страшно мне ни минуты не было, но объективно все было страшнее.
Не забыть бы.
Два дня ожидания «скорой помощи». Может быть, больше. Может быть, три или четыре дня.
Появление доктора Таубман. Милейшая Лина Моисеевна приносит мне бутерброд с сардинкой. Крохотный кусочек черного хлеба с маленькой сардинкой. А я не могу его есть. Не хочется.
Вспоминаю, как отказывалась перед смертью от еды, от кусочка жареной подошвенной кожи, Таня Лебедева. Говорила:
— Пусть это съест Алексей Иванович. Я все равно умру.
Но о смерти не думаю. Думаю о высоком.
Засыпаю. Просыпаюсь.
Мама… Ляля… Или только Ляля? Уже путаются воспоминания. Нет, была мама. Но как она дошла от улицы Декабристов?
Опять Лина Моисеевна. Хлопочет о больнице.
Диагноз: дистрофия третьей стадии и парез конечностей.
Поздно ночью — на какой-то день — появляются толстые девушки в белых халатах. Толстые они потому, что под халатами у них зимние пальто.